Перейти к содержимому






- - - - -

Под подолом правды. Часть 3.

Написано Mr.Nobody, 26 января 2014 · 643 просмотры

Безлунная ночь. Темнота на складе пропитана тягучей патокой тишины. Я крадусь между стеллажами; на полках ящики, коробки, снова ящики, заполненные боеприпасами, продуктами, одеждой и одни демоны да кладовщики знают чем. Приглушенный вскрик, ругань. Я жмусь к стене, осторожно — насколько позволяет вес и возраст — шагаю к источнику шума. Интуиция подсказывает мне убираться подальше, но в таком случае придурки непременно выдадут меня. Я останавливаюсь, беру удачно подвернувшуюся банку консервов в руки. Банка тяжелая, увесистая. Это хорошо.

Я выглядываю из-за угла. Полицейский в новенькой, но уже припорошенной в плечах перхотью форме стоит, держа ладонь на рукояти пистолета. Старого — многозарядные не прижились. Уж больно неудобные кобуры получались, да и попробуй подержи долгое время громоздкую штукенцию — руки отвалятся! Поэтому все такие пистолеты сплавили военным — тем всё равно подыхать.

До меня доносится голос:

— Господин, милсударь, ваша милость, не извольте гневаться! Мы, енто… не со злого умыслу, а токмо с голоду…

Второй голос, помягче да помладше:

— Верно! Всё верно. Не губите, молим…

Звук оплеухи, надменный тон человека, которого в жизни не ставили ни в грош и который внезапно обнаружил, что у него есть власть над другими:

— Молчать, смерды. На виселице разберётесь, кто там просто так ворует, а кто голоден. Хотя виселица от голода избавит!

Смех. Я тихонько выдыхаю, выныриваю из-за угла, подбираюсь к полицейскому, у ног которого валялось двое. Керосиновая лампа на полу давала ровный приглушенный свет. Полицейский в последний момент что-то чует, начинает оборачиваться — и ему по голове прилетает консервами. С приглушенным бульканьем гадёныш падает на пол. Староват я для такого…

— Мишель, я уж думал, смылся ты, одних оставил! — Ринаг поднялся с колен, утёр кровь с губ. Пнул лежащее тело.

— Ух, паскуда!

Марулай, которому зуботычин не досталось, с любопытством посмотрел на полицейского.

— И чё делать будем?

— Кончать надо, однозначно. Видел наши рожи, — заявил Ринаг.

Я сказал:

— Он вас видел, вам и разбираться.

Ринаг с искренним недоумением уставился на меня.

— Дык не могу. Веришь, нет — а не могу. Прям дрожь берёт, когда думаю, что безоружного и беззащитного убить надо.

Марулай согласно покачал головой, добавил:

— Тем более, ты дохтур, пациентов терял и этого… потеряешь. Будто бы никогда муки не облегчивал, а?

Гадёныш. Полнейшее отсутствие инициативы и мозгов, а всё туда же — командовать. Впрочем, все люди такие. Любят сваливать неприятную работу на других, да ещё и поплёвывать при этом — мол, чего ты мешкаешься, давай быстрей!

Я склонился над полицейским. От него пахло давно не мытым телом, дрянной выпивкой и застарелым отчаянием, запашок которого прочно внедрился в каждого человека за последнюю пару месяцев.

Я вытаскиваю из ножен кортик, переворачиваю мужчину на спину, зажимаю ему рот, из которого несёт гнильём. Рука становится мокрой. Лезвие кортика опускается на шею, прямо над адамовым яблоком. Я, надавливая, провожу черту — вторую улыбку. С некоторым сопротивлением кожа расходится, кровь бьёт фонтанчиком, как из свиньи, которую мясник не пришиб с первого раза и та носится по двору, расплёскивая себя на стены, землю и окрестную детвору, пришедшую поглазеть на работу хмурого матерящегося дядьки в фартуке. Полицейский хрипит, на мгновение приоткрывает глаза — через них стремительно вытекает душа. Моя одежда в красном, ладони в красном, лицо в красном. Я чувствую себя липким, как рукопожатие аристократа.
Меня передёрнуло. Я разогнулся и произнёс:

— Не хочу и не буду. Я слишком дорожу спокойным сном для такого. Надейтесь, что у него в голове помутится после удара.

Ринаг сплюнул.

— Воображение богатое. Эх ты, дохтур!

— Я никого не держу. Вперёд, действуй.

— Не… лучше мне без этого. Без надобности убивать не след, а то в райские кущи не попадёшь.
Религия — часть культуры, сковывающей любые наши действия. Но иногда без неё человек становится зверем чересчур быстро.
Провозившись в поисках верёвки, мы наконец обнаружили её на одной из верхних полок, рядом с мешковиной и крысиным дерьмом. Демоны знают, как крысы умудрялись туда попасть. Кое-как связали полицейского и разошлись снова. На этот раз поиски прошли удачнее, и каждый из нас заполнил едой и кое-какими нужными в хозяйстве вещами припасённые мешки. Мы встретились на импровизированном выходе — паре выломанных из стены досок.

— Удачи вам. Она пригодится, поверьте, — сказал я.

Ринаг многозначительно покачал головой. Что бы ни говорили о тупости бедных, у них мозги работают так, чтобы всегда и везде думать о том, как бы подольше прожить. Чистильщики пошли на риск, оставив в живых охранника склада. И потом — а может, уже сейчас — они будут в этом раскаиваться.


Ночь продолжалась. На улице никого не было. Я шел во мраке, таща на плечах груз, позволявший мне протянуть ещё немного. Воздух полнился таинственными звуками, не имевшими определённого источника. Я мельком подумал, что похрустывание доносится от моих гремевших костей. Кто-то говорил о том, что от голода пухнут. Я же был похож на оживший скелет. Фонари не работали — правительство предпочитало экономить масло в условиях войны. Даже богачи от неё пострадали: подорожало электричество. Ну а бедные… бедные умирали от голода. Вот и получалось, что единственным надёжным источником еды можно было счесть только подворовывание из складов торговцев да военных закромов.

Сначала войну никто не воспринял всерьёз. На Центральной площади глашатаи возвещали об угрозе отечеству, о патриотизме, о том, что каждый житель лордства обязан сделать что угодно ради победы. И тут же ненавязчиво вступала в действие вербовка: пара мускулистых мужчин скромно стояла около подмостков. К ним шли — ради защиты Девонуара, ради еды и какого-никакого, а будущего. Странное дело — выходило так, что лордам требовались простолюдины только тогда, когда речь заходила о налогах и пролитии крови за кусок земли, который считался домом. В остальных же случаях богатые плевать хотели на бедных.

Патриотический подъём схлынул быстро. Умирать не хотелось никому, вот только их не спрашивали. Клеймили тех, кто задавался вопросом — нужна ли война? Их объявляли предателями родины, моральными уродами, общественно осуждали. И тогда беднягам не оставалось ничего иного, кроме как записаться в армию, спасаясь от позора. Тех же, кто упорствовал в своей ереси, провозглашали больными и посылали в строй без лишних разговоров. Удивительно, но смерть на войне была одинакова для патриотов и трусов. Только патриоты стремились заразить своим ядом других, зачастую дослуживаясь — если не получали по голове снарядом, мечом или пулей — до сержантов и младших лейтенантов. Они выказывали чудеса смелости, погибая за интересы других. И последними их словами были зачастую “За Девонуар”. Трусы же обыкновенно пытались молча не дать расползтись кишкам из вспоротого брюха. Или орали — пронзительно, оглушающе, — пока их не добивали свои или чужие.

Война — беспощадный, отвратительный фарс, маскирующий себя под нечто возвышенное, давая безумцам гордую кличку защитников и спасителей. Она разлагает общество, подменяя понятия благоразумия и нежелания участвовать бесчестием и дезертирством.
Бунт против короля закончился бы быстро, не вступи Арэлл в союз с парой соседних лордств. Всё-таки Девонуар не был промышленным или хозяйственным островом — так, торговым пунктом. Благодаря всеобщему помешательству недостатка в желающих принять участие в коллективном самоубийстве сначала не наблюдалось. Даже я там был — на правах полевого врача. Меня призвали, отвертеться я не смог. Война протекала нелепо. Сражались в основном в воздухе на цеппелинах. Основной задачей было сблизиться на максимальное расстояние и сцепиться для абордажа — подрыв баллонов с газом считался неэтичным. Недостатка в пациентах у меня не было. Уже потом, когда повстанцы начали проигрывать, любые разговоры об этике заглушались необходимостью.

Мне удалось сбежать: после ранения я стал непригоден. Впрочем, это лечилось временем — перехвати меня вербовщики сейчас, я оказался бы на цеппелине быстрее, чем смог бы вякнуть “нет войне!”.

Балаган будет длиться ещё долго. Десанты с цеппелинов высаживались на лордства достаточно регулярно, так что в Девонуаре был объявлен комендантский час и стреляли во всех, кто не носил военную форму. В тех, кто носил, тоже стреляли, но реже. Солдаты противника не дремлют!

На стене у двери, ведущей в подъезд моего дома, висел агитационный плакат. Его пытались сорвать, так что от листа осталась примерно половина, на которой виднелись часть головы в каске и надпись “Жизнь за лордс…”. Рядом кто-то ножом нацарапал “Смерть Арэллу!”. Пустота и судорожно носящийся ветер захватили всё. Кто-то выстрелил в отдалении. Раскат грома — и тишина. Всюду тишина. Она впитывалась в душу, выедая её кислотой безразличия.
В своей крошечной квартирке я запалил толстенный огарок свечи, поставил его на стол. Разложил на нём свою негустую добычу. Консервы, немного масла и хлеба, связка свечей. Этого хватит, чтобы протянуть ещё неделю. Я оглядел своё жилище. Кровать с грязным оборванным одеялом и тучей клопов, пара стульев, стол и ящик, в котором я хранил всё, что стоило хранения. Например, вилки. Вилки в наше время — ценность. Ещё была пара книг, заплесневелых и желтых от старости.

Я уже улёгся спать и только перестал недовольно ворочаться от покусываний гнуса в постели, как в дверь постучали — два раза, на грани слышимости. Скорее, поскреблись. Выругавшись, я приглушенно крикнул:

— Открыто!

Зашли. Мальчонка лет семнадцати, довольно прилично одетый, встал у кровати. У него были красные от недосыпа глаза, осунувшееся лицо с выражением неуверенности и едва заметного презрения, исказилось в просящей гримасе.

— Доктор. Помогите. Отец умирает.

И даже сейчас презрение не ушло. Не ушло с молящим тоном, с молитвенно сложенными руками, с закушенной губой. Люди имеют привычку презирать тех, у кого есть надежда. Они с удовольствием смеются за спиной глупцов, которые хотят выжить, тогда как сами давно смирились со своей отложенной на время гибелью. Мне повезло — я вернулся с войны относительно невредимым. Чистильщики — Марулай и Ринаг — состояли на государственной службе и потому к призыву не годились. Остальные же испытывали постоянный давящий страх. Страх, что их выдернут из болота, в котором они захлёбываются, и закинут в топь, в которой просто-напросто нет дна. Я имел наглость мечтать о жизни вне засасывающей трясины. Такое не прощалось.

— Сейчас комендантский час, никуда не пойду, — зевнув, сказал я.

— Это в соседнем доме… пожалуйста…

Паренёк действовал мне на нервы, и я уже обдумывал способы, как бы побыстрее спровадить его подальше, когда он прибавил:

— У нас есть деньги. Немного.

Это был аргумент, с котором нельзя поспорить. Я согласился.
Мальчишка с семьёй жили в здании напротив. Даже странно, что я его никогда не видел. Мы поднялись по тёмной лестнице, в которой пахло мочой. В квартире пациента несло смесью жареного лука и грязных тел вперемешку с неописуемым ароматом скорого конца. Больной лежал на единственной кровати. Кроме него и нас имелись ещё жена умирающего, старуха, бормочущая что-то себе под нос с закрытыми глазами, и два ребёнка лет пяти, угадать пол которых не представлялось возможным из-за одинаковых обносок и слоя грязи на их лицах.

Жена тут же накинулась на меня с вопросами, перемеженными со всхлипами и причитаниями. Она закатила форменную истерику, требуя от меня немедленно вылечить её мужа. Учитывая, что у меня и лекарств-то не было, всё, что я мог, — это пустить кровь пациенту, что я и сделал. Лучше от этого больному не стало. Он хрипло кашлял и стонал, у него была температура, которую сбивали мокрой тряпкой на лоб. Несмотря на испытываемые им муки, мужчина наслаждался своей ролью — ролью мученика. В минуты просветления он подзывал к себе жену, перестававшую на время вопить, и шептал ей какие-то наставления. Дети играли в тряпки, выполняющие роль кукол. Мне было скучно. Я ещё раз пустил кровь мужчине, и тот больше не говорил, провалившись в тяжелое забытье. Женщина перестала требовать от меня несбыточного и теперь тихо плакала. Мальчишка, приведший меня, смотрел в одну точку. Он теперь глава семьи.

Единственным более-менее адекватным членом семьи была старуха. Она не прекращала сидеть в своём углу. Наслаждалась воспоминаниями. Настоящее кажется человеку отвратительным, а своё будущее он видит ещё худшим. И только в воспоминаниях, дистиллированных и прошедших тщательную проверку, он скрывается ото всех, в том числе и от себя. Самое плохое забывается, а умертвия мечтаний так и норовят дыхнуть в ухо, заставляя спину покрыться мурашками. Прошлое мертво, поэтому люди так обожают погружаться в него, подобно некрофилам, с ярой старательностью вновь и вновь вызывая в уме давно отыгранные сцены. Этакая душевная мастурбация, после которой невзгоды настоящего кажутся не такими скверными. Мёртвое не может навредить. Рот старухи приоткрылся, из него вытекла ниточка слюны. Какое событие она воскрешала в своей памяти? Свою молодость? Первую любовь? Рождение первенца?

В очередной раз зевнув, я подумал, что теперь этой семье станет легче. Исчезнет лишний рот, требующий к тому же ухода за собой. Наверное, жестокая мысль. Что ж, нельзя жить в подобном мире и не очерстветь сердцем.

Театр продолжался ещё с час, прежде чем мужчина изволил застонать в последний раз и наконец умереть. Я с чувством выполненного долга встал с пола и пошел к выходу. Женщина не сдвинулась с места — она продолжала реветь и только качалась из стороны в сторону. Меня нагнал её сын. У него была на удивление каменная рожа. Боялся заплакать.

— Ваши деньги, — он протянул мне пять грошей, зеленоватых от ржавчины. Мальчишка, вероятно, рассчитывал на то, что я их не приму.

— Благодарю, — кивнул я и взял деньги. На рынке на них много не взять, но отказываться было бы глупостью.
Мы с ним были почти что соседями. Сложно представить ненависть сильнее ненависти человека к более удачливому соседу. От людей всегда стоит ждать какой-нибудь пакости, но соседи по этому вопросу обходили очень многих, совсем чуточку не дотягивая до родственников.

На улице занимался рассвет. Я встал лицом к подымающемуся солнцу, потянулся и по привычке высказал пожелание скорейшей гибели лорду Арэллу и прочим выродкам, затеявшим военные игрища в цирке под названием жизнь. Даже народ, эта вечно аморфная масса, которой никто никогда не видел в глаза, но о которой так любят говорить все подряд, — даже народ протестует против такого существования. Но что народ! Народ не любит действовать, пусть себе дальше питается объедками.

День начинался удачно. У меня была еда, были деньги, и я был жив. Большего сейчас не будет требовать даже самый придирчивый гурман.





Обратные ссылки на эту запись [ URL обратной ссылки ]

Обратных ссылок на эту запись нет

Март 2024

В П В С Ч П С
     12
3456789
10111213141516
1718 19 20212223
24252627282930
31      

Новые комментарии