По эту сторону таланта

Чтобы были довольны твои читатели, не будь слишком доволен собой.

Вольтер

Он сидел молча, неподвижным взглядом уставившись на краешек девственно-чистого листа лучшей бумаги для печати, которую только можно было достать в канцелярских магазинах его города. Сидел и смотрел на кусочек белизны, выглядывающей из тихого чрева механического чуда, большой пишущей машинки антрацитово-чёрного цвета с золотистым логотипом «Underwood». Про эту машинку шутили, что её владелец слишком застрял в своих фантазиях и даже в реальной жизни не желает пользоваться куда более удобным и современным компьютером. Сам же он, хотя не говорил об этом ни в одном интервью, которые, по правде сказать, не любил вообще, про себя порой думал, что у этого реликта есть свой глубокий смысл. Что тугой ход клавиш, как бы нехотя соглашавшихся сдвинуть сложную систему рычагов, делает его книги куда более ценными, чем сотни и сотни бульварных детективов и прочей беллетристики, которую набирают на компьютерах с огромной скоростью. Он с какой-то детской убеждённостью верил, что книга, появившаяся на свет так легко, благодаря мягким щелчкам клавиатур, не может быть интересна, ведь её рождение не сопровождалось преодолением.

Все великие писатели пережили на своём веку нечто, определившее их творчество, создавшее темы. У каждого были какие-то решительные переживания, ломающие привычный уклад жизни и превращающие самого обычного человека в Художника слова и Гения мысли. Он не мог похвастать ничем подобным, его жизнь можно было охарактеризовать банальной поговоркой: «как сыр в масле». Он не знал душевных переживаний Достоевского, не видел, подобно Хемингуэю, очередей пулемётов, не помнил странных снов, мучивших Лавкрафта… Он просто жил, в полной мере наслаждаясь всеми благами жизни, которые с детства были к его услугам, и просто писал. И к каждой странице придирался, требуя от неё, чтобы рождение текстов не было чем-то лёгким, пустым, лишённым напряжения. Поэтому, раз за разом усаживаясь за свой письменный стол, он с таким наслаждением принимался продавливать сопротивляющиеся нажатию круглые клавиши: это давало возможность забыться, сосредоточиться на рождении книги, погрузиться в какофонию громких беспорядочных звуков работающей машинки, пронести сюжет сквозь этот шум и выцарапать каждое слово у старого механизма. Этот путь, через тернии к звёздам, не позволял появиться в книге чему-то лишнему, чему-то, за чем не было подлинных мыслей. Он не желал видеть никакой редактуры, поскольку главным редактором для него была именно эта машинка, безжалостная равно и к ошибкам, и к лучшему, что получалось выплеснуть на бумагу. Призма десятков деталей и рычажков лишала текст всего напускного, убирала ненужные эпитеты, губила пафосную витиеватость, уничтожала в зародыше любые попытки писательского лукавства и тем более лжи. Он верил, что эта машинка намного честнее с ним, чем большая часть окружающих, чем все те, кто с восторженным придыханием пытаются разобрать на составляющие каждую его книгу, выискивая глупые намёки и символы, разбирая по буквам каждое слово, препарируя каждое предложение… За исключением лишь самых близких друзей, которые, наверное, понимали весь бесконечный смысл пишущей машинки, находя в главах романов подтверждения своим догадкам, вся эта литературная братия: критики, журналисты, коллеги-писатели — считала, что у гениев свои странности. Пишущая машинка может быть меньшей из них.

Но сейчас даже главный редактор его книг был бессилен. Всегда будучи уверенным в бесконечно честной душе механизма, он в то же время сознавал: для того, чтобы разглядеть эту глубину в бесперебойном щёлканье рычагов и тяг, он должен всенепременно запустить в недра своего редактора мысль. Сама по себе машинка не могла быть источником прекрасного, к которому он стремился всю жизнь. Источником был он, как бы громко это не звучало даже в мыслях. И сейчас по сердцу проходила неприятная дрожь от мысли о, возможно, пересохшем источнике.

Невидящий взгляд поднялся чуть выше, сфокусировавшись на кремовых стенах, испещрённых фотографиями и дипломами в рамках. Обилие кусочков прошлого не оставляло сомнений в том, что эта комната служит прибежищем творца: с таким вкусом были подобраны случайные, на первый взгляд, снимки, вырезки из газет, вычурные заголовки передовиц, репродукции картин и гордые листки с золочёными, как правило, буквами под дорогим стеклом, сопровождаемые размашистыми подписями и официальными, навевающими мысли о средневековых королевских указах печатями. Свидетельства премий и наград, которыми осыпала литературная богема одного из своих странных и своенравных любимцев. Наверное, стоило помнить историю каждой такой награды, каждой статуэтки на полке с трофеями, чтобы во время очередной церемонии отпустить умопомрачительную шутку в стиле: «А вот помню, лет пять назад, споткнулся ведущий, вручая мне…» Но он не помнил. Не считал нужным запоминать моменты славы, оставляя в памяти лишь какой-то бесконечно далёкий, но болезненно-яркий образ сияющих светом софитов сцен, разодетых в заказные смокинги и модельные вечерние платья ведущих, важное до смешного жюри… Над ним подшучивали, что осталось разве что начать отказываться от денежных премий, чтобы окончательно прослыть легендой замкнутости и эксцентричности. Сам он никогда не полагал себя эксцентричным, просто куда милее церемоний, к которым надо было начинать готовиться за неделю, а то и раньше, были, например, встречи с читателями. Для таких встреч он выбирал старые книжные магазины на тихих улочках, небольшие, насквозь пропахшие бумагой и пылью, в которых приходилось раздвигать многочисленные полки и стеллажи, чтобы вместить хотя бы малую часть желающих лично увидеть кумира и получить замысловатый росчерк на обложке новенькой книги. В этих вымирающих магазинчиках, в окружении куда более искренних людей, читающих его книги не потому что принято, а потому что нравится — здесь он чувствовал себя свободным. Почти таким же свободным, как за машинкой.

Он с почти ощутимой ненавистью прошёлся по самой, теоретически, ценной в его коллекции статуэтке — нелепому прямоугольнику «Букера». Эта «бесценная» вещица выбивалась из общего ряда, портила всю композицию фотографий на стене и прочих статуэток. Волей-неволей приходилось, при взгляде на неё, заключать, что этот трофей был выставлен на передний план чужой рукой, кем-то, неверно оценившим подлинную ценность слаженного ансамбля наград.

Пожалуй, ту церемонию он помнил чуть лучше остальных. Возможно, потому что была она всего полгода назад. Но детали всё равно не задерживались в памяти, словно даже и прежде чем попасть на страницы памяти, они прошли через строгий суд пишущей машинки. Он был рад этому, рад, что способен ещё отсечь не имеющее подлинной цены, сохранив какую-то квинтэссенцию события, которая, кто знает, вдруг да пригодится — хотя бы на страницах его книг. Он почти со всеми воспоминаниями поступал подобным образом, соскабливая лишнее и мелкое, складывая в чертоги разума самое важное, самое красивое. То, что могло пригодится в будущем, ведь писатель обязан помнить многое, если же начать собирать в голове коллекции деталей, то можно попросту утонуть в море мелочей, приливы которых не сможет остановить даже строгость машинки — и тогда глупые символы затопят бумагу, дав толпе критиков и «знатоков» то, чего они так жаждут в любом произведении.

Хотя порой, в такие моменты, как сейчас, когда электрический свет упорно сопротивлялся лезущей из окна ночной темноте, когда над большой кружкой хорошего кофе уже давно не поднимался ароматный пар, когда машинка стояла молча вот уже час, два, а может, день или целую вечность, ему было очень трудно сопротивляться власти мелочей. Их соблазны были упоительны тем, что давали увидеть тень ложной музы почти всегда. Имелись авторы, которые через такое видение оказывались способны наделить огромным смыслом любой предмет, вложив в него душу так, как он это делал в случае со своим «Ундервудом». Он никогда не понимал таких книг, где намёки на подлинные мысли автора скрываются не в сути сюжета, а в наборе отдельных деталей, каждой из которых посвящали свои обзорные статьи гарпии от мира литературы. На то, чтобы одухотворить один-единственный предмет, у него ушла вся жизнь, пусть пока что не слишком долгая, но полная опыта и усилий.

Он во всём старался быть таким же: последовательным и упорным, идущим и ищущим до конца, отстранённым от мира, отделённым от него своим поиском. И хотя он настойчиво пытался убедить себя, что поиск обязан содержать тупики, попадание в такой тупик всякий раз становилось пыткой для сознания. Время в такие моменты начинало течь для него то рывками, проматывая отрезки жизни, то ядовитой патокой, заставляя с болью отпускать каждое мгновение. Это могло длиться неделю, месяц, два… но в такой пучине, которая окружала его сейчас, он был впервые. Последняя книга, на обложке которой было крупно выведено его ставшее брендом имя, вышла уже почти год назад.

С тех пор, как толстая стопка испещрённых чернильными оттисками листов отправилась по почте в издательство, ни одна строчка не родилась в треске клавиш. Сначала он полагал, что закономерная эйфория от законченного романа просто обязана иметь место, иначе не стоило и начинать этот труд. Потом он убеждал себя, что не в состоянии писать до тех пор, пока не прочтёт на форуме имени себя первых отзывов оформивших предварительные заказы и получивших новенькие тома раньше книжных сетей. Потом, когда тема обсуждения последней книги перевалила за тысячную страницу, он попытался начать думать над чем-то новым, но не получилось, и какое-то время он даже погрузился в пустое обновление страницы и чтение новых комментариев. Когда ему сообщили, что книга номинирована на Букеровскую премию, он с долей отчаяния пытался изобразить радость, чтобы скрыть боль пустоты. Он изображал столь активную заинтересованность, что даже литературные издания отметили эту резкую перемену в поведении человека, равнодушного к трофеям. Он прибыл на церемонию, он попытался забыться в череде банкетов и званых вечеров, интервью, пресс-конференций, встреч… Но после недели этого опьянения он почти сбежал в свой дом, запершись на несколько дней и не отвечая на звонки, чтобы хоть там, в одиночестве, попытаться забыть тошнотворную атмосферу публичных собраний. Конечно, он не смог долго оставаться затворником, пришлось показаться паре знакомых, чтобы газеты не написали о его смерти.

Он рассчитывал, что это событие подтолкнёт его написать хоть что-то, пусть даже короткое и злое послание миру, которое с огромной радостью напечатает любой журнал, даже если он станет матом крыть его редактора. Но вечер за вечером проходили или в медитации наедине с машинкой, или в бездумном перечитывании комментариев и отзывов к его последней книге.

Такое состояние было бы вполне логично, будь этот роман провальным. Какой из великих авторов не терял веры в себя, наталкиваясь на непонимание публики или просто совершая ошибки? Он бы с наслаждением прочитал разгромный отзыв крупного издания, в котором его смешали бы с грязью, растоптали, обвинили во всех литературных грехах, унизили и посоветовали не браться больше за творчество. Тогда был бы повод доказать обратное, вступить в полемику с критиком на языке литературы, доказать свою правоту, написать нечто, превосходящее разгромленную работу, доказать всему миру… Но доказывать было нечего. Раз за разом скользили глаза по восторженным комментариям, по рецензиям, в которых превозносился его талант, по сравнениям его с лучшими из лучших авторов современности и не только современности… «На данный момент кажется, что достигнута вершина литературного творчества автора…» — эта фраза врезалась в его голову, отпечаталась на обратной стороне черепа и не давала покоя. Вершина. Пик. Остриё бритвы. А что дальше?

Временами он листал один из экземпляров, которые издатель услужливо выслал сразу после печати первого тиража. Пытался найти что-то, о чём пусть даже не критики, не простые читатели, не даже ближайшие друзья, а он сам сможет сказать: «Вот тут плохо. Здесь можно было лучше. Здесь идея не выражена в полной мере. За работу!» Но такие моменты никак не желали появляться. Да, проучившись на журфаке и прослушав все курсы лекций о литературе под самыми разными углами зрения, он мог выискать недочёты и недостатки, которые подмечали и лучшие рецензенты. Но то были те самые мелочи, к которым он питал столь потустороннее отвращение. Детали, которые, позволь он издательству провести редактуру текста, не попали бы на страницы. В сущности, эти огрехи были не более чем литературными описками, случайными погрешностями, жаловаться на которые было глупо. В романе ему лично не хватало только одного — пустого места, где сбой дают не его непосредственное мастерство, а его идеи. Он жаждал найти пустоту, куда можно вставить новые мысли, жаждал понять, что и где он упустил, какие его соображения не нашли выражения на страницах романа. Чего он не договорил, не упомянул, не смог вставить, не смог вплести в канву сюжета, о чём позабыл, к чему слишком жестоко отнеслась машинка, наконец… И по всему выходило, что действительно вершина.

Наверное, он и не мог предвидеть такого, того, что одна работа вознесётся так высоко, что этой высоты можно бояться… Только взобравшись наверх, можно было понять, как лёгок был подъём и как страшен спуск. Только здесь, в этом доме, и сейчас, в растянутом на год мгновении, он понял, насколько же страшно достигать пика возможностей. Уже не прыгнешь выше головы — находящаяся под тобой бритва разрубит на части, попытайся ты это сделать. Уже не попытаешься уйти в сторону — повсюду обрыв, и любая попытка найти выход из этой холодной, вознесённой над облаками пустоши возвращает на тот путь, который привёл сюда. И он чувствовал на себе затхлое дыхание самоповторения, самокопирования, которые сводятся к высказыванию того же самого, тех же идей новыми словами, теперь уже не такими скупыми и ёмкими, а размазанными по эпитетам, метафорам, гиперболам, гротескам…

Вновь и вновь перебирая свои идеи, он понимал, что описал всё. Это был очень простой вывод, если разобраться; для него, по крайней мере, не оставалось больше поля для бесчисленных вопросов и поиска бесконечных ответов. Раз за разом убеждая читателя, что творец не обязан отвечать, раз за разом отказываясь сказать «да» или «нет», раз за разом утверждая, что его цель — задать нужные вопросы и дать нужные аргументы, он упустил момент, когда зашёл в тупик. Вопросы заданы, ответы рождаются в сердцах других. Не в этом ли с самого начала был смысл его метаний, не об этом ли писал он некогда дипломную работу, заслужившую лучших в истории колледжа отзывов?..

Блеск и безупречность постулатов, непререкаемое стремление к достижению идеалов, постоянное совершенствование и оттачивание методов завели его в величайший в жизни тупик. Тупик, очень похожий на конец пути. С вершины путь лишь один — в небеса.

Он вновь опустил взгляд к белому листу. Закончить путь? Это было не так уж сложно. От почти классического «Смитт-Вессона» где-то в недрах стола до банальной дозы снотворного, которое выписал психоаналитик по настоянию друзей. Скорее всего, он не боялся смерти как таковой, всю жизнь он полагал, что в смерти самое страшное — недосказанность, что срок человеческой жизни слишком короток, чтобы гарантированно успеть всё. Эта мысль заставляла торопиться, заставляла разгонять талант до предела, испытывая границы творчества с одной лишь целью: достичь вершины, достичь состояния, когда с гордостью можно будет констатировать: успех достигнут в той мере, в какой не стыдно его представить перед судом Всевышнего, если есть он в этом мире. Из этой логики проистекали предательские мысли, что время диалога с чем-то бесконечно более мудрым настало, что осталось сделать последний шаг… в пустоту.

Палец лёг на рычажок отступа, раздался сухой щелчок, механизм, вздрогнув, послушно сдвинул лист на заданный для абзаца промежуток. Пожалуй, из того, о чём он размышлял и во что верил на протяжении жизни, больше не осталось ничего, о чём можно было бы — и стоило — писать. Это, без сомнения, страшно. Но раз уж столь многие стремятся к вершине, а он добрался… Всё его собственное осталось позади. Тогда, пожалуй, впереди нечто высшее. Посмотрим, как получится описать вершину. Наверное, другим будет интересно увидеть, что тут. Увидеть нечто высшее.

Рычаги принялись остервенело таранить бумагу.

Послесловие. Обычно нижеследующее пишется перед текстом, но помести я этот абзац в начале, он бы испортил всё. По крайней мере, мне так кажется. Выше вы прочитали (за что вам спасибо) плод внезапного вдохновения. Такое иногда случается: какая-то идея, вопрос неожиданно цепляет так сильно, что тянет за собой некоторый поток рассуждений и мыслей. Такова сегодня была воля Мельпомены, Аури-Эля или Илуватара, что именно эти мысли оказались записаны. К добру ли, к худу, но как есть. Хорошая новость как минимум в том, что давненько я не освежал свой блог. Надеюсь, повод освежить получился в меру увлекательным. Кстати, хотел было дать ссылочку на обычный в таких случаях possible soundtrack, но понял, что писалось всё в полной тишине, лишь ветер за окном бесновался.Мог бы ещё написать парочку комментариев, но не вижу в этом необходимости. Остаётся добавить, что события полностью вымышлены, все совпадения случайны.