С 8 до 10 — подвиг

Щелчок. Ещё щелчок.

Палец с трудом преодолевает сопротивление круглых блях и вдавливает клавишу пишущей машинки. Одну и ту же. "Р". Желтоватую, на чёрном фоне. Похожую на... на букву "Р". Иногда буква — это просто буква, попавшая под палец. Новое усилие, безотказный механизм после короткой задумчивой паузы издаёт сухой отрывистый щелчок. Из хитросплетений шестерёнок, рычажков и пружин вылетает литера. Как змея, делающая бросок. И попадающая в пустоту. Листа нет. Обиженная кобра возвращается в свою семью. До нового щелчка. До нового броска. И ещё раз. И ещё раз.

Пишущая машинка, этот милый анахронизм, сошедший со старинной почтовой открытки, стоит в самом центре расплывчатого круга света. Тоже анахроничного, от настольной лампы, в которой греется вольфрамовая нить. Фурнитура блестит в горячем жёлтом свете, можно разглядеть каждую деталь: не совсем стройные ряды буквенных кругляшей, потёртости от частого соприкосновения с пальцами, крохотные сколы и едва заметные царапины — словом, весь тот сонм призраков, выдающих старинную вещь, с которой владелец обращался очень бережно, но не смог уберечь любимую игрушку от дыхания времени.

Тихо. Только редкие щелчки разгоняют тишину. А она раз за разом возвращается, выползает из тайных уголков между книжными стеллажами и небольшим уютным диванчиком; вылезает из-под большого письменного стола, заваленного ручками, карандашами, клочками бумаги, чеками из супермаркета, коллекцией плетёных кожаных браслетов, мелкими монетами и прочей, уходящей в полумрак мелочью; вытекает из-под неаккуратных стопок книг — совсем новых или почти старинных, в строгих переплётах, без лишних украшений, намекающих на свою серьёзность. Ноздри щекочет аромат пыли, кожи, рассыпанного кофе, книжных страниц и ещё раз пыли.

На самой зыбкой границе светового круга стоит остывший чай. Прозрачная кружка с осенними листьями таит янтарную глубину, в которой поникшим призраком плавает чайный пакетик. Там, за изломами ярко-жёлтого клёна, целый свой чайный мир, тихий, грустный, подёрнутый прохладой и запустением.

Щелчок.

Он смотрит в глубину этого чайного мира, положив голову на руку, поверх пальцев, выдавливающих пресловутую "Р". В голове роятся разрозненные мысли. О сказочном мире чайных глубин. О щелканье машинки. О том, что срок, самый крайний срок, установленный издателем, уже близко. О том, что пыль давно пора вытереть. О том, что следует продлить права. О том, что в размеренном механическом ритме тоже таится своя история, только и ждущая тех, кто её напишет. О том, что завтра — автограф-сессия, которые он ненавидел, но вынужден был терпеть столпотворения фанатов, радостно разевающих рот при виде картонного кумира с красными глазами, выдающими недосып, и, конечно же, не замечающих таких деталей. О том, что ни одна из этих мыслей не добирается до конца, теряясь в тишине и скучном ритме.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Словно отзываясь на пароль, ударяют в окно первые капли дождя. Он любил дождь. Можно было долго слушать, как он выводит своё барабанное соло по окнам и крышам. Можно было ходить по улице и слушать шуршание капель по зонту. Можно было вставить наушники и не слышать дождя, только видеть его и ощущать, встречая брызги поднятым к небу лицом. Дождь — это хорошее время.

Взгляд соскользнул с тёплого янтаря на ледяную вершину. Подставка для бумаг высилась над беспорядком стола снеговой горой, которую никак не мог растопить свет лампы, не достигающий её вершины. Там, на вершине, намерзали готовые страницы. Тонкая стопка. Хорошо, если треть от того, что требовал настойчивый усатый мистер Р. в большом белом офисе в центре города.

Его именитый коллега в каком-то интервью, немедленно разлетевшемся по просторам Сети, сказал, что книги — это его работа. И шесть страниц в день — это его рабочая норма. Три-четыре часа работы, и шесть начисто переписанных страниц присоединялись к остальной рукописи. Тот коллега был несравненно богаче и популярнее.

В очередной раз вмешиваясь в музыку дождя надоевшим механическим щелчком, он бы поспорил с коллегой. У того было завидное трудолюбие и упорство, с этим не поспоришь, но он готов был с пеной у рта, презрев хронический недосып, доказывать, что в момент, когда книги стали для писателя работой, ему стоит сжигать каждую свою рукопись, пока в них не останется ничего, кроме творчества. Что такое шесть доведённых до блеска страниц в день? Наверное, потом читатели разыщут все отсылки с этих шести страниц, установив, какой фильм автор посмотрел накануне, прежде чем засесть за эти страницы, и какие хлопья он ел в тот день за завтрак. Смешно. Как и то, что детское убеждение, будто в одном уравнении работа и подлинное искусство не могут сойтись, не поддавалось даже грозной тени дедлайна.

Но и эта мысль сейчас лишь на мгновение вынырнула из болотистого очарования ночи, потянув за собой цепочку других и скрывшись. Как озёрное чудище из старой шотландской сказки, собирающее вокруг себя тысячи доверчивых туристов. Он хотел бы потянуться, ухватить эту мысль...

Щелчок.

...но предательская апатия сомкнулась над ним. На ум пришла ещё одна картинка: как в том чудесном фильме, который он пересматривал, будучи студентом журфака, перед каждой сессией. В той грозной сказке был почти пугающий момент: встреча с тенью прошлого, бледной, предательски-прекрасной, всплывающей к поверхности из своих зеленоватых глубин. Он бы присудил "Оскара" за одну эту сцену всей съёмочной группе.

Как и в той сцене, в состоянии апатии прошлое и настоящее сплетались в тугой и противный клубок. Омываемый дождями, никак не желающий отпускать случайного путника. Сотни нитей из прошлого, сотни нитей настоящего, тоненьких, но сковывающих по рукам и ногам. Необходимых, обязательных ниточек, всю важность которых ты и сам понимаешь, сплетая их в тугие канаты. Умные авторы онлайн-тренингов сказали бы про "плохой тайм-менеджмент", "плохую структурированность рабочего процесса", "отсутствие организованности и многопоточности". Или что-то вроде того — его всегда пугали эти термины, вуалирующие то, что понималось и без сложных слов.

Апатия была тем ещё коварна, что не давала думать о себе. Жалкая трусиха, она пряталась в беспорядке мыслей, незаметная — и всегда поджидающая в каждом телефонном звонке, требующим новых услуг или обязательств, или в каждой странице пресловутого романа, выдавливаемого по капле, по предложению.

Щелчок.

Чай, наверное, совсем остыл. А ноги закоченели. Ноги у него вечно мёрзли в такие тихие одинокие вечера, даже натяни он десяток носков. Чай вот только жалко.

Жалко. Жалко, что вечер начался именно с этой чашки чая, которую вроде так хотелось. Жалко, что так опять получилось. Не в первый ведь раз.

Да, было жалко.

Было... было жалко нового дня, который успел состариться, сойти на нет, удерживаясь у края жизни лишь милостью искусственного света; жалко дня, который прожит зря.

По пальцу словно заряд тока пробежал, и он замер, на волосок не дотянувшись до "Р". Перед этим умирающим днём было стыдно. И уже ничего не сделать. Даже на часы можно не смотреть — полночь миновала уже давно, царица-ночь была в полной силе, а скоро и она пойдёт на спад, потянув за собой новый ранний подъём, утреннее метро, в котором он, может, опять заметит у какой-нибудь стоящей в уголке девушки свою книгу, и ворох новых нитей... Скоро будет новый рассвет.

А перед старым — было стыдно. Он даже удивлённо моргнул, словно прогоняя глупый сон наяву, но жгучий стыд никуда не делся. Да, старый день, вина перед тобой уже не может быть изглажена. Хотя он любил ночь и ценил ночное вдохновение, но для подвигов годился только день. И вот один из дней, очередной день остался без своего подвига. А ведь он, может, значился в ежедневнике, был там записью, вызывавшей смех, в котором сквозила зависть — "С 8 до 10, подвиг". И вот — чай остыл, машинка щёлкает впустую, а скомканная страница ежедневника валяется где-то под диваном, на который он спустя какой-нибудь час переберётся, чтобы уснуть.

Было по-детски обидно, что даже маленький подвиг из ежедневника, и тот был так глупо пропущен. Опять.

Он вставил в машинку стопку чистых листов. И вытянул из немедленно опрокинувшейся стопки книг ежедневник. Пара томов соскользнула на пол под далёкий и уже прощальный раскат грома. Как поэтично. Он выудил пару ручек. Первая не писала и тут же отправилась под стол. Второй, неровным почерком, он вывел:

"С 8 до 10, подвиг. Обязательно!"