Оно близко

Оно близко.

Этот простой факт липким червем живёт во мне, разъедая внутренности могильным холодом, скручивая все естество в тугой, неразрывный жгут, обвивающий сознание отвратительным щупальцем иррациональности и первобытного, невозможного для цивилизованного существа ужаса. Корни этих липких, мерзких, неземных джунглей концентрированного страха и разложения всего сущего лежат далеко за пределами нормального понимания, далеко за пределами того, что мы зовем своим миром, Нирном, за пределами всего, чего когда-либо касался разум мыслящего создания. Эти корни не могли быть рождены слиянием Ану и Падомая, настолько они не соответствуют всему, что мы знаем об этом мире. Само определение данного факта как «ужаса» не может отвечать требованию описать это чувство в полной мере. То, о чем идёт речь, не принадлежит восприятию, так как восприятие неизменно требует критериев этого мира, слишком узких для подобных сфер.

Прочтет ли кто-нибудь эти буквы? Я не знаю. И очень надеюсь, что нет. Потому что когда у кого-то возникнет возможность оказаться под этими грубо вытесанными в твердой породе сводами — будет уже поздно. Но эти строки — единственное, что удерживает моё сознание в пределах дозволенного привычной реальностью. Поэтому я буду писать — столько, сколько смогу.

Сейчас, стоя на пороге окончательного погружения в глубины великого запредельного, я могу собрать в кулак остатки здравого смысла и дать беспристрастную оценку событий последних... Однако, память начинает мне отказывать — я не могу вспомнить, когда пучина отчаяния начала затягивать меня.

С трудом, но припоминаю, и это одно из немногих воспоминаний, оставленных мне в последние часы, что все началось не так давно, кажется, под конец зимы. Я начал замечать, что из-за стены моего погреба доносится неясный шум. Объяснить природу этого ни на что не похожего шума было решительно невозможно — до того странными и пугающими были эти тихие звуки, расслышать которые можно было, приблизившись к сложенной из каменных блоков стене подвала на фут или меньше. Если бы не случайность, я бы так никогда и не узнал о шуме из-за стены — по крайней мере, поначалу я пытался убедить самого себя в этом.

Поначалу мне удавалось не замечать звуков, в которых смешивались шорох, стук, поскребывание, даже вой или рык живого существа — такого, что не видел ни один из ныне живущих. Некоторое время игнорировать звуки не составляло труда — я был не самым частым гостем своего же погреба. Престарелый норд, выполнявший в доме обязанности слуги и ключника, так и вовсе был глуховат и, чего греха таить, глуповат — его никакие звуки не беспокоили.

Так продолжалось довольно долго — до дня моего рождения. В тот день в доме собралась небольшая, но довольно шумная компания приятелей, требовавших вина и хлеба. Первое кончилось довольно быстро, так что мне пришлось отправиться в подвал за новой порцией выпивки. Перед затухающим мысленным взором встаёт мутная картина: стоило мне спуститься по стертым ступеням, как в уши настойчиво начал ввинчиваться тот самый цепенящий звук. Я застыл, ступив одной ногой на вытоптанный земляной пол, не в силах пошевелить даже пальцем. Жалкие попытки взять себя в руки не привели к видимому результату — тело, скованное мерзким шумом, не желало подчиняться командам потяжелевшего мозга. Мне казалось, что примерно так должен вести себя человек, попавший под действие заклинания паралича. Лишь с огромным трудом я буквально вырвал себя из оцепенения и на негнущихся ногах поднялся наверх. В глазах своих друзей я прочитал написанный на своем лице безотчетный ужас, обуявший сознание после краткого пребывания в подвале.

Я пытался забыть этот случай, но не стоит упоминать, что воспоминания преследовали меня по пятам, а образ ставшего таинственным и страшным погреба являлся во снах, заставляя просыпаться в холодном поту и до боли сжимать обернутую кожей рукоять кинжала, который я, поддавшись странному порыву, начал прятать под подушкой.

Прошёл почти месяц, но ночные кошмары все еще преследовали меня. Более того, мне начало казаться, будто шум выполз из своего укрытия в подвале и начал растекаться по дому вязкой, пугающей массой. Сидя здесь, я с удивлением обнаруживаю, что воспринимал этот звук как нечто живое. Самое удивительное заключается в том, что сейчас, будучи, как мне кажется, на последнем пике своих мыслительных способностей, я вынужден согласиться с таким восприятием.

День за днем мое фамильное гнездо, где прожили свою жизнь несколько поколений моих предков, превращался в машину пыток для моего воспаленного сознания. Смехотворные попытки найти спасение в долгих прогулках по Солитьюду и визитах к моим знакомым и дальним родственникам приносили лишь временное облегчение - вечером я вновь возвращался в царство неизъяснимого ужаса и вечной муки, в которое превратился мой собственный дом, доставшийся в наследство от отца.

Со временем я начал избегать своего же жилища — что вызывало понятные подозрения среди моих знакомых. Все чаще окружающие стали замечать мне, как ужасно я выгляжу. Под глазами залегли тёмные тени — результат хронического недосыпа, — что усугублялось почти инфернальной бледностью и всклоченными волосами. Вдобавок мне стало противно есть пищу, приготовленную на моей кухне — как минимум потому, что на ум неизменно лезла мысль о скверне, затопившей особняк.

Самым пугающим признаком ужаса, поселившегося в стенах моего дома, было то, что кроме меня никто, казалось, не замечал этих диких, доводящих до исступления звуков. При этом, хоть все уверяли меня, что это игра воображения, вызванная недосыпом и плохим питанием, люди начали избегать визитов ко мне. Я не мог винить их за это — если уж для своего хозяина дом стал личным Обливионом, то чего же ждать от его гостей.

К концу весны я был на грани полного помешательства. И в один далеко не самый прекрасный день, выходя из дома в очередной отчаянной попытке спастись от зла, окутавшего меня в форме звуков, я с ужасом осознал, что зло это, пропитавшее уже самое меня насквозь, не осталось за дубовой дверью, терпеливо ожидая моего возвращения, как было раньше, а преследовало меня и на улице. И как последняя капля — я начал различать слова. Хотя опять в этом определении я подхожу к границе объяснимого и понятного. Дикая какофония начала принимать связную форму, превратившись в невероятную, невообразимую пародию на песнопения. Сознание отказывается передать новую форму звуков, хотя их и можно было записать буквами. Но от этого жуткие слова не стали бы понятней — нет в нашем мире такого языка, в котором были бы эти пугающие сочетания гласных и согласных, наполняющие слушателя звериным ужасом.

Лишь два слова мой мозг запомнил, ибо они повторялись множество раз. ЙОГ СОТОТ. Даже и сейчас, когда эта мелодия разложения на мгновение угасла во мне перед тем, как разразиться последним, смертельным аккордом (я знаю, что он близок), даже выводя это сочетание на бумаге, я содрогаюсь всем телом — до такого ужаса доводят меня эти адские булькающие звуки: ЙОГ СОТОТ.

Тут память окончательно отказывается работать. Последовавшие недели две слились в один беспросветный кошмар, которому не было конца. На следующий день после того, как шум сменился потусторонней многоголосицей, неожиданно скончался мой норд. Сознание услужливо восприняло это как сигнал к панике и погружению в окончательное забвение. Тьма обуяла меня, она заполнила все моё существование, стала неразрывной частью всего, что меня окружает... Тьма, настойчиво вопящая свои строки. ЙОГ СОТОТ.

Спустя эти самые тёмные две недели на меня снизошла жуткая мысль, за которую я, тем не менее, ухватился, как за последнюю соломинку. К тому моменту я несколько дней не появлялся дома - но напевы, все крепчавшие, не покидали меня ни на секунду. Подхваченный внезапным порывом, я вернулся домой и спустился в погреб. Песнопения, казалось, торжествовали. В руках у меня был неизвестно откуда взявшийся железный прут трех футов в длину. Используя его как рычаг, я разобрал каменную кладку. Тут же нашлась и лопата, так что вскоре в стене образовалась внушительная ниша, нещадно углубляемая с каждым рывком моего исхудавшего тела.

Я не помню, сколько я вгрызался в рыхлую землю. Но стоило железу инструмента встретить пустоту, как голоса, в последний раз прошептав-прокричав свое неизменное ЙОГ СОТОТ, стихли. Тогда ко мне вернулось сознание, позволив откопать свечу, пару листов бумаги и кусок угля в моем подвале.

Так я и оказался под этими сводами, в этой комнате, из которой — я это прекрасно понимаю — мне не достанет сил уйти. Свеча догорает, заливая воском верх этого листа. Скоро я останусь в кромешной Тьме. Я чувствую, как вокруг меня смыкаются страшные челюсти ужаса. Я чувствую, как из темноты подкрадывается то, что невозможно описать словами. Я чувствую, как оно готовится последний раз сказать свое ЙОГ СОТОТ.

А недурно было бы сейчас съесть кусочек хорошего сыра.