Капли на окне трамвая

Возможный саундтрек 1.

I have to die a little

Between each murderous thought.

And when I'm finished thinking

I have to die a lot...

Leonard Cohen, "Almost Like the Blues"

За окном проплывали довольно унылые пейзажи — мечта любого автора киберпанка или, по крайней мере, заготовка для воплощения фантазий Гибсона. Типичный спальный район — так можно было коротко и ёмко обозвать эту совсем не открыточную картинку под тяжёлым, цвета грязной ваты, небом, с которого слетали ленивые, медлительные капли скучного дождя. Он любил такую погоду: неяркую, "скучную", унылую, серую, заполнявшую собой всё вокруг, глушившую звуки и образы. В такую погоду люди стараются отгородиться от неба зонтами и капюшонами, укрыться в уютных магазинах и забегаловках, не выходить на улицу вовсе, и небо, будто сбросившее с себя налёт людских взглядов, становилось честнее. По крайней мере, порой ему приходила в голову эта мысль — сразу за шутками об одном столетнем школьнике из дешёвой саги.

Он любил и этот пейзаж, идеально ровный до горизонта, образованного однообразными крышами многоэтажек. Как-то на дружеской посиделке обсуждался вопрос, любят ли они, приехавшие всего полгода назад, этот город. Он тогда без запинки ответил утвердительно, на что друг удивился, как можно любить эту серость посреди спального района. Но даже в серости находилась своя прелесть. Своя чистота. Вообще, почему-то при описании пасмурного дня посреди пресловутых однотипных высоток всегда принято вспоминать про грязь, "загрязнённые метафоры" так и просятся на язык. А ведь это, в сущности, порядочный обман: дождь не может пачкать; пока тучи роняют свои слёзы на грязную землю, земля становится чище. Смываются с тротуаров наносы мелкого мусора, этикеток, раздавленных рекламных флайеров, окурков и прочей незаметной дряни; цвета становятся чище и отчётливей. Словно начавшую зарождаться мутную плёнку конденсата стёрли с холодного стекла зимним утром.

Редкие капли медлительно ползли по стеклу, вычерчивая рваные зигзаги. Мерный стук трамвайных колёс эхом раздавался в голове, странным образом гармонируя с неторопливыми синтезаторными перекатами и густым басом Коэна. Глаза бездумно скользили с одной витрины на другую, то и дело норовя вырваться выше, к тучам, к разрисованному лёгкими штрихами небу.

В хороших романах такие моменты сопровождаются описанием внутреннего состояния героя: "На сердце у него было тяжело" или "Тяжким грузом висели на нём тревожные мысли", но ничего подобного не было. Его всегда развлекало мысленное рандеву со своим вымышленным литературным образом. Не в меру ретивое воображение услужливо подсовывало картину пера... нет, пусть будет машинка, стук колёс чем-то напоминает перебор старых шестерёнок и удары металлических лапок о бумагу. И вот писатель Гудвин, творец строки со стажем, описывает эту поездку: "На сердце у него было тяжело..." Проблема в том, что редко получалось уловить верное описание, а врать самому себе — это не только нечестно, но ещё и немного опасно.

Тяжело не было. Хотя было с чего. Опять прекрасно начавшийся день как-то разбился. Не вдребезги, но... его "литературный" подход был слишком романтизирован. Он и сам это признавал. Восхищаясь тонким психологизмом классиков, вчитываясь вечерами в глубокий анализ героев, он поутру ехал в университет... нет, не с тяжёлым сердцем, будь оно неладно, учёбу он любил по целому ряду причин и, собственно, с радостью первоклассника на первое сентября закидывал за спину рюкзак с тетрадями и перекусом. Вот только не доставало тонкого психологизма.

Давеча (красивое слово, правда? Хоть так добавим жизни сходства с классикой), обсуждая современную литературу с другом, слушая про героя детектива, который слабо реагировал на попытки его убить, безжалостно убивавшего, чтобы выжить, он было хотел осудить такой подход автора, привести примеры мятущейся жертвы, раскаивающегося преступника, да хоть бы достать гипотетический томик "Преступления и наказания"... как поймал себя на мысли, что эмоции уровня новомодных приходится встречать куда чаще, чем страстей уровня Достоевского. Если быть откровенным, то и в себе-то он не находил того натяжения чувств и нервов, которое описывалось великими. И кто ж тут прав?..

И каждый раз в дороге не было тяжело. Не было ничего тяжёлого в тяжёлом скольжении капель по стёклам. В музыке, перекатывающейся в дешёвых китайских наушниках. Только стук пишущей машинки, бьющейся в припадке литературного экстаза вымышленного автора.

Возможно, так выходило от того, что крайне сложно было говорить с собой на тяжёлые темы. Даже с собой, за что он готов был подвергать себя строжайшему моральному взысканию. Даже Гудвин словно ленился переходить к содержательной части, растрачивая красноречие на живописание мизансцены. Самое любопытное было то, что душевная тяжесть и метание, надрыв — были знакомы. До боли почти физической, ощущаемой всем существом, почти как припадки князя Мышкина. Но это было там, в каком-то конкретном внешнем мире, за искажённым каплями стеклом.

Там он мог бесконечно перебирать мысли о невысказанном признании; о страхе перед отсутствием взаимности, а пуще того — перед неискренностью, которую и сам порой отмечал в себе же; о подозреваемых pro и contra, постоянно тщательно сортируемых и приводимых в неутешительный порядок... Собственно, обыкновенное море стандартных мыслей, о которых каждому испытывающему их трудно говорить прямо, но которые составляют первые предпосылки к абстрактному счастью. Наверное счастью — хотелось бы верить в хорошую концовку, в вечное сияние чистого разума, в наступление момента, когда не жалко пустить титры из-за горизонта.

Стандартных и самых сложных мыслей. Он подмечал, что к нему почему-то шли за советом именно по поводу этих мыслей. Это было несколько странно, сродни пользованию знаменитого сапожника, который без сапог. Порой такие чужие откровения вызывали порядочную досаду и желание прокричать в ответ о своих точно таких же нерешённых проблемах. О, временами досада даже прорывалась, естественно, не совсем в такой форме, но иногда выходило грубовато. За это приходилось испытывать искренние дополнительные угрызения совести.

После чего можно было закономерно возвращаться на круги своя — читай, свои круги ада. Время от времени задавая вопрос: "Почему всё так сложно?" и самостоятельно же отвечая чужой, но уже привычной универсальной формулировкой: "А кому сейчас легко?".

Наверное, было бы куда проще, если бы он просто рассказал о своих высоких и вечных чувствах. В конце концов, будучи неразделёнными, они не то чтобы прибавляли счастья в жизни, но вносили некоторую конкретику. Можно было бы отставить метания и ограничиться тяжестью. А то и болью, всяко лучше метания. Однажды такое уже было, и, пожалуй, с того раза осталась грусть... но, скорее, в светлых тонах. Неплохой урок, вот только история нужна человечеству не чтобы обходить грабли, а чтобы наступать на них раз за разом с довольным лицом и присказкой: "Это мы уж проходили, это мы отлично знаем".

Он мог с определённым мазохистским удовольствием искать новые мысли, но каждая новая выходила чуточку более "не о том", чем предыдущая. Это как пытаться согреться, мастеря зажигалку для костра из спичечного коробка, зубочистки и шоколадки. Нет, вероятность, что повезёт, конечно, есть, но чертовски холодно. Притом что спички из коробка лежат рядом, мокнут под дождём.

Даже если в ответ на его чистосердечное признание он услышит смех, строго говоря, он ведь знает, что переживёт это. Не считая того, что есть основания ждать лучшего от человека, в которого эта тонкая, проникновенная душа (с капелькой сарказма, но у всех свои недостатки) умудрилась влюбиться. А выходило только с затаённой тяжестью приезжать в ароматном утреннем трамвае к красивому зданию университета, гадая, в каком настроении она будет — весёлом ли, и тогда хотя бы удастся понежиться в лучах этого солнышка и побросаться шутками вместо конспектов, или мрачном, и тогда, переписывая длинные формулы с доски, останется только гадать о причинах. И заодно — искать их в себе (ну и что, что зря, зато "увлекательно"). И заодно — проходить по кругу те же мысли. Невольно возникал вопрос, как он до сих пор умудрялся не пить ничего крепче эспрессо.

Ещё временами он завидовал тем, кто просил совета или помощи у него — таким людям требовались совет и помощь. Он же, считая это проявлением глупой (тут уже всерьёз глупой) слабости, сетовал на то, что у кого и каких советов просить, если все советы он может себе дать сам в сколь угодно наполненной или лишённой сарказма форме, включая крайности, непозволительные с другими людьми. Это было даже весело: писатель Гудвин давал рекомендации своему герою...

Наверное, рано или поздно он скопит то спокойствие, то отсутствие надрыва, которое сулила дорога, нервный неуверенный звук в наушниках, скользящие по стеклу капли. Скопит достаточно, чтобы набраться духу.

А пока следует извиниться, потому что опять пришлось придумывать глупые причины, чтобы оказаться в трамвае наедине с собой. Люди обижались, когда он, иногда излишне бестактно, отказывался ехать куда-то с кем-то. Просто в этом была его слабость — в том сакральном трепете, который вспыхивал, стоило отправиться в путь. В сущности, выходило-то — всего минут тридцать на всё "путешествие", но эти ровные минуты были ему дороги — не дороже тех людей, которые обижались, а просто как часть чего-то своего, как старый плюшевый мишка, которого безумно жалко выбрасывать, хотя нитки истлели, а один глаз куда-то затерялся.

Стук замедлился, он покрепче обхватил поручень, чтобы не свалиться на грязный пол трамвая. Двери с лязгом открылись, вежливый электронный голос прорвался сквозь припев. Он приехал.

Возможный саундтрек 2.