Миниатюры равнодушной правды.

Плоское нарисованное небо застлано слоистыми пепельно-багровыми облаками, скрывающими умирающее солнце. Дождь, ещё совсем недавно низвергавшийся с небес плотной завесой, размывавшей дороги и уменьшавшей видимость до пары шагов, теперь лениво моросит. Сильный ветер бьёт в лицо мокрыми брезгливыми шлепками, отталкивая назад и заставляя прикрыть глаза. Размытая земля течёт потоками грязи, подминаясь под ногами. Ботинки моментально становятся мокрыми, в них противно хлюпает. Деревья шелестят редкими листьями, протестующе скрипят, сгибаясь под ударами воздушной стихии. В воздухе носится запах ушедшей грозы.

В висках стучит кровь, рука невольно поднимается в тщетной попытке закрыться от порывов ветра, насквозь пропитанная влагой одежда тянет вниз, леденящий холод впитывается в каждую клетку тела, стирая воспоминания о тёплом нутре машины, где он сидел совсем недавно. Капли воды стекают вниз по лбу, попадают в глаза или достигают крупного пористого носа и висят там мутными жемчужинами, пока он не встряхнётся по-собачьи. Зубы громко стучат от озноба и таящегося в теле сковывающего страха. В руке крепко — мёртвой хваткой — зажат пистолет. Он не знает, как тот называется, кем сделан — ему хватает тянущей вниз тяжести, придающей слабой, мнимой уверенности в собственных силах, тающей в наступающей темноте вечера.

Покинутые дома мрачными чернеющими силуэтами выступают из тени, когда он подходит ближе. Какой-то неясный звук пугает его — он неумело вскидывает пистолет, дрожа, водит им в разные стороны. Палец на спусковом крючке дёргается, пляшет. Ничего не происходит. Он опускает оружие.

— Боже, д-дай мне сил. Боже, с-сохрани меня и мою с-семью, — запинаясь, пробормотал Саймон. Позади была Хелен и две малютки — Ева и Долли, ждущие его в машине, безоружные и одинокие. Им нужны были припасы. Без еды, медикаментов и топлива нечего было и думать о том, чтобы удрать от настигавшей их угрозы.

Брошенные в спешке здания напоминали изломанные зубы великана — гигантская пасть, только и ждущая момента, чтобы сцапать, проглотить неудачника, решившего забраться туда. С нависавших крыш вниз стекали целые струйки, разбивавшиеся на асфальте со звуком, от которого Саймон поминутно оглядывался — ему чудилось, что за ним, скрытый завесой падающей воды, крадётся кто-то, выгадывая секунду, чтобы вцепиться мужчине в спину. Стараясь дышать как можно тише, Саймон пробрался к окраине крошечного городка-призрака. Носившийся между зданиями ветер протяжно завывал, ни один фонарь не работал, Саймон не разбирал дороги. Он отшатнулся, когда наступил на что-то мягкое. С замершим сердцем обойдя препятствие, мужчина продолжил свой путь

Саймон вышел из дворов. Оглядевшись по сторонам, он приметил дом, который, судя по очертаниям и размерам, принадлежал довольно обеспеченной семье. Пригнувшись, мужчина пересёк широкую скользкую дорогу и подошел намеченному зданию. Тронув ручку, он убедился, что дверь не заперта. Аккуратно приоткрыв её, он скользнул в образовавшийся проём. Внутри было относительно сухо, сырость пока не нащупала лазейки, чтобы расцвести мерзкой плесенью и влагой по всем помещениям. Саймон начал было искать выключатель, но тут же одёрнул себя — на свет могли прийти они. Он прислушался. Царила тишина, прерываемая только ветром и дождём снаружи. Он сделал шаг — заскрипела половица, пронзительно и душераздирающе. Саймон вздрогнул и встал как вкопанный. Минуту ничего не происходило, и мужчина, расслабившись, прошел из прихожей в гостиную.

Он увидел пару стеллажей с тоненькими книжечками, несколько картин, массивный пухлый диван, повёрнутый к плоскому телевизору, висевшему на серой от синеватой черноты стене, и древний комод с витыми ручками. Справа была лестница с прямыми перилами и ступеньками, на которых лежал ковёр. Посередине комнаты находился стеклянный столик с брошенными на него мелочами — парой ручек, листками, фотографиями и смятой двадцаткой. Воровато оглянувшись, Саймон сунул деньги в карман. Сбежавшим жильцам они уже не пригодятся.

Пошарив в комоде и не найдя ничего интересного, мужчина повернулся к коридору, ведущему, как он надеялся, на кухню. Громкий шорох наверху сковал его, заставил оцепенеть. Шорох повторился. А затем — грохот чего-то упавшего. Кто-то неспешными шагами, нарочито вдавливая в пол пятки, подошёл к лестнице, принялся спускаться. До ушей Саймона донёсся слабый ритмичный хрип, переходящий в посвистывание. Мужчина онемел. В голове билось: «Беги! Прячься! Целься!» Обрывки мыслей теснились в сознании, тело несколько раз дёрнулось, подчиняясь каждой команде. Саймон остался на месте. Рука с зажатым в ней пистолетом начала подниматься. Мужчина постарался прицелиться: руку мотало из стороны в сторону, она ходила ходуном, живя собственной жизнью. Саймон обхватил одну руку другой, вспоминая, как правильно стрелять. Все наставления, которые однажды дал ему в порыве благодушного опьянения друг-охотник, тут же выветрились из мозгов, оставив после себя смутный намёк на то, что Саймон делает что-то не так. Вдруг подумалось — как он там, друг? Где он теперь? Жив ли ещё?

Неизвестный приближался. Его густая тень, видная даже в полумраке, увеличивалась. Запах зловония, гниения плоти наполнил комнату душным, бьющим в нос облаком. Позывы рвоты заставили Саймона согнуться пополам. Когда он, наконец, встал, то увидел напротив себя труп. Труп стоял на месте и рассматривал мужчину своими глазами — одним гноящимся, с мутно-матовым белком и почти исчезнувшим зрачком, и другим, желтоватым, покрытым сеткой красных лопнувших капилляров. Его молочно-синеватое лицо с ввалившимися щеками, язвенным носом и порванными губами заставило Саймона слабо пискнуть. Мертвец склонил голову с ещё густыми волосами, продолжая глядеть на человека, трясущимися руками нацелившего на него оружие.

Саймон помнил — твари могли быть быстрыми. Но этот… это не шевелилось. Мужчина сделал шаг назад — он предпочёл бы убежать, ведь выстрел привлёк бы внимание других мертвецов. Если он, конечно, был бы успешным. Вздумай пистолет дать осечку или сам Саймон промахнуться, вещи типа поднятия тревоги очень быстро перестали бы быть важными. Только бы тварь не вздумала кричать

Ещё шажок. И ещё. Рот мертвеца приоткрывается, показываются гнилые шатающиеся зубы, труп с сосущим всхлипом втягивает в себя воздух и…

— Здравствуй, — прошипел-прохрипел мертвец.

Пистолет в руках Саймона дёрнулся в очередной раз.

— Ты… ты говоришь? Господи, спаси и сохрани!

— Да. С трудом. Но говорю. Воздуху сложно. Проходить через. Гортань.

Мужчина постарался унять дрожь.

— Н-ни разу не слышал, чтобы другие такие болтали.

— А много. Ты нас. Встречал? — постепенно речь ходячего трупа становилась отчётливее, паузы уменьшались.

— Нет. Парочку, когда уже уезжали. Но они… они напали не на нас. Там было много других. Господь защитил нас.

Мертвец скривил лицо в пародии на улыбку, отчего его кожа на левой щеке лопнула, показав белоснежную кость и немного бледно-розоватого мяса. Саймона передёрнуло.

— А я вот атеист. Считал себя атеистом. А теперь наверху. Лежит Библия. Всегда легче, когда веришь в замысел. Того, кто выше. Легче сдерживаться. Хотя без разницы. В какого именно Бога верить.

— Сдерживаться? — переспросил Саймон с ноткой просыпающегося любопытства. В конце концов, мертвец не звал своих сородичей и даже не нападал.

— О да. Постоянная. Непрекращающаяся ярость. Ненависть ко всем. Ко всем живущим. Остальные тоже умеют. Разговаривать, я думаю. Просто не хотят. И даже сейчас. Я хочу впиться. В твою шею, грызть её, рвать, почувствовать. Фонтанчик крови. Бьющий мне в лицо. Ощутить тепло ещё недавно жившего тела, — под конец труп захрипел, его руки, прежде висевшие вдоль тела безвольными плетями, согнулись в локтях, ладони сжались, сдавливая невидимое горло.

Саймон побледнел, его ноги задрожали, никак не желая оставаться на одном месте.

— Так что же… мешает?

Его нежданный собеседник молчал. Его руки вновь опустились — он успокаивался.

— Я человек. Был человеком, по крайней мере. Позвольте представиться, — собеседник Саймона склонился в глубоком поклоне, этакой насмешке над самим собой — кланяющийся труп!

— Уильям Филипп Моррис к вашим услугам. Доктор экономических наук. Бывший, подозреваю.

— Э-э, Саймон. Можно просто Саймон.

— Вот и познакомились. А что ты тут забыл?

— Ищу припасы. Топливо, еду, лекарства. — про семью Саймон упоминать не стал.

— Я тут недавно поселился. С топливом тут негусто. Зато остального много. Думаю, я могу помочь. У меня наверху небольшой склад. Собирал, что находил.

— О, это прекрасно! — сказал Саймон. Лёд недоверия не был разрушен, но уже потрескался. Хоть Уильям и стал мертвецом, он остался человеком, даже несмотря на внешний вид… и запах. По крайней мере, он умел говорить, что уже немало.

— Куда дальше отправишься? — спросил бывший доктор.

Мужчина задумался, опустил пистолет. Почесав в затылке, сообщил:

— Да в любое большое скопление людей. К цивилизации.

Мертвец рвано закашлялся. Только через несколько секунд до Саймона дошло, что это был смех.

— Цивилизации! Цивилизация мертва. Каждый сам за себя. Склоки. Новый каменный век не за горами.

— Думаешь? — с недоверием поинтересовался мужчина.

— Конечно. Человечество — океан. А ходячие мертвецы — буря на поверхности. Буря пройдёт не скоро, но пройдёт — мы сгниём. А вот на поверхность. На поверхность выплывет грязь. Самые паскудные, самые скверные представители. Рода человеческого почувствуют себя как рыбы в воде. И поднимут голову мерзавцы. Те, кто готовился. Над кем смеялись — выживанцы, пророки новых религий. Едва ли правительства. Сумеют справиться. Государств уже нет. Апокалипсис — это не очищение. Это воздвижение всего отвратительного. Что есть у человека, на трон. Персональный ад человечества. В каждом таятся мелкие пороки. Скрытые извращения. И сейчас они возьмут верх над налетом цивилизованности. Человек — зверь со скрытой звериной сутью, как Земля. Это гигантский шар магмы, облачённый. В тонкую оболочку из камня.

Саймон протестующе покачал головой, нахмурился.

— Нет-нет! Ты человек, и ты поборол даже свои новые страсти. Я человек, и я не хочу убивать — я хочу спасти жизнь себе и своим близким. И остальные, едва ли они жаждут другого.

Снова кашель.

— Это люди. А я говорю о зверях. Которым нужен один толчок. Чтобы сорваться в пропасть. И они опаснее всех ходячих трупов, вместе взятых. Потому что они хитрее. И они куда более жестоки.

Человек переступил с ноги на ногу.

— Единицы, которых быстро изничтожат военные.

— А военные. Они что? Неужели ни один генерал. Не мечтает о собственной маленькой стране. Где можно править единолично? — спросил Уильям.

Саймон, которому успел надоесть этот пустой спор, махнул рукой, нетерпеливо отбрасывая все доводы собеседника.

— Ерунда. Человек не животное. Но хватит об этом, где, ты говорил, припасы?

Мертвец замолчал и показал пальцем наверх.

Когда Саймон, нагруженный кучей пакетов, мешков и узелков, вышел из дома, Уильям шепнул ему своим хрипящим голосом:

— Удачи. Она всем нам пригодится. И берегись других трупов. Они не такие добродушные.

— Спасибо! Надеюсь, у тебя всё будет хорошо, — сказал в ответ Саймон и, нагруженный под завязку, побрёл-побежал к своей машине, в которой его ждали жена и две дочки.

Три дня спустя Саймона застрелили бандиты, поставившие заставу на шоссе. Его жену Хелен перед тем, как пустить в затылок пулю, изнасиловали, а Еву и Долли прогнали прочь, и они прожили всего на день дольше — их нашли ходячие мертвецы.

Уильям был сожжен месяцем позже группой религиозных фанатиков, провозгласивших своей целью очищение мира от заразы и установление господства их Бога.

Свет фонаря

Поздние сумерки опустились на город по-осеннему внезапно. Ветер гонял опавшую листву по пустым улицам, дороги оживлялись редкими машинами, мчавшимися подобно растревоженным гудящим шмелям и ослеплявшими редкого прохожего ярким светом фар. Уличные фонари изредка мигали, некоторые погасли совсем. Пронизывающий холод заставлял кутаться в одежду, приглушенно ругаться, сетуя на непогоду, и шагать как можно скорее в тёплое помещение ночного бара, чтобы пропустить стаканчик горячительного в шумной, невнятно орущей компании. Непроницаемое чёрное небо завораживало своей глубиной и чистотой — будто гигантская рука прошлась по небесам, брезгливо смахивая с поверхности мутную грязь облаков и тусклое крошево звёзд. В небе можно было утонуть — достаточно лишь посмотреть вверх, чтобы потерять себя в бесчувственной громаде космоса, в котором с лёгкостью помещаются миллионы крошечных кусочков пыли размером с Землю. Никто не смотрел вверх.
Рядом с шоссе стояла девушка. Не девушка — девчушка лет четырнадцати-пятнадцати, съёжившаяся и оттого выглядевшая ещё младше, с несколько неправильными чертами лица. Её тонкие, неумело накрашенные губы слегка подрагивали, будто она собиралась заплакать. От мороза девчушка раскраснелась, её зубы постукивали, она растирала щёки руками, пощипывала мочки ушей, дышала на ладони, но это не помогало. Детская угловатость до конца не исчезла — острые коленки, выступающие ключицы придавали ей трогательный вид, усиливающийся, когда она с трудом начинала прохаживаться на высоких каблуках около единственного светившего фонаря на своей стороне дороги — другие не работали. Густые тёмные волосы растрепались, она без конца пыталась пригладить их, собрать в кучу. Одета она была не по погоде — лёгкая красная куртка без карманов, открывавшая горло и часть груди, маленькая сумочка тигриного цвета, дешевое пошлое кольцо с дутым камнем на безымянном пальце правой руке и неприлично короткая мини-юбка, обнажавшая худые ноги с тонкими щиколотками. Этот наряд вкупе с не сформировавшейся до конца фигурой порождал одновременный коктейль из порока и жалости, вызывал в душе чувство сострадания и странного, запретного вожделения. Девочка была красива юной неиспорченной красотой высоких бровей, вздёрнутого носика и карих глаз с прятавшими в них золотистыми крупинками. Она приоткрыла свой ротик, став похожей на беззащитного галчонка, которого так и хотелось прижать к груди, чтобы защитить, согреть и шепнуть нечто удивительно глупое о том, что всё будет в порядке, и оглушительно чихнула, шмыгнула носом. Обняв себя за плечи, она прислонилась к фонарю, топнула ножкой от скуки. Ничего не происходило.

Девочка вздрогнула, когда в круг холодного, бездушного света фонаря въехала машина — тёмно-алая, изящная, затонированная, представительная. Блеск лобового стекла заставил девчушку моргнуть, тихо зашуршали шины, машина остановилась. Заднее стекло чуть опустилось. Девочка подошла поближе, снова поёжившись — уже не от холода. Цепкий взгляд сидевшего человека на заднем сидении ощупывал её фигурку, прикидывал что-то на невидимых весах. Время текло, девочка дрожала всё сильнее, но не шевелилась — замёрзшая, испуганная. Наконец, решение было принято. Стекло опустилось ещё, послышался низкий, с ленивой ноткой, голос:

— Пойдёшь. Залазь.

Дверь распахнулась, и девчушка мышкой скользнула внутрь машины. Там было тепло, там были мягкие удобные кожаные сидения, там витал едва уловимый запах сигар и хорошего бренди — там было неуютно. Она взглянула на него — на краснолицего мужчину средних лет, от которого исходил аромат алкоголя и качественного парфюма, с едва проступившей сединой и небольшой щетиной, на мужчину с заметным брюшком, который даже полупьяный и вальяжно развалившийся на месте умудрялся сохранять солидный вид, — и поспешно отвернула голову. Мужчина сказал в пространство:

— К отелю.

Машина тронулась. Девочка только сейчас заметила шофёра, его многогранную фуражку и потёртый чистый костюм — заметила и посмотрела в зеркало заднего вида. Взгляды водителя и девчушки пересеклись — в его взоре она прочла мимолётную симпатию и сожаление, быстро исчезнувшие, когда он отвёл глаза, смотря теперь только на дорогу.

Густое молчание в салоне автомобиля было нарушено, когда мужчина спросил:

— И как докатилась до жизни такой?

Спросил и зевнул — ему было неинтересно, весь разговор был затеян, чтобы развеять скуку. Но девчушка не поняла этого. Она сначала со стеснением, а затем всё охотнее говорила:

— Ну, мы жили вместе — я, папа и мама. Ссорились иногда по пустякам, но жили дружно. А потом мама с папой стали ругаться. Сперва тихо, чтобы я не слышала, но под конец громко, так, что даже соседи слышали. Полицию вызывали, нам штрафы выписывали. Я стала… школу пропускать. Становилось всё хуже, папа даже ударил как-то маму. Долго просил у неё прощения, на коленях стоял. И вроде как всё стало налаживаться, но… Однажды папа ушел. Мама сказала, что у него есть кто-то ещё и он убрался к своей новой семье. Долго ругалась. Долго плакала. Долго пила. Но, в конце концов, успокоилась, и мы зажили уже вдвоём — я и мама. Маме приходилось много работать, чтобы содержать нас. Я тоже пыталась устроиться, но никуда не брали. А потом, потом у мамы нашли что-то. Какую-то болезнь, — голос девочки прервался. Чувствовалось, что с уходом отца она смогла смириться, но болезнь матери шокировала её. — Денег много надо. Она лежит в больнице, бледная, постоянно говорит, что всё будет хорошо. Её так залечили, что волосы у неё выпали. Она не может работать, а страховку выплачивать не хотят, говорят, не подпадает под условия.

Она замолчала. Вздохнула. Он посмотрел на её коленки, властно положил руку на её ногу, погладил. Девчушка дёрнулась.

— Продолжай.

— Я хотела найти нормальную работу, — продолжала она, опасливо косясь на руку мужчины, — но даже когда узнавали, почему мне нужны деньги, отказывали. Все были такие озабоченные своими делами, просто отмахивались от меня. Я совсем отчаялась. Если заниматься какими-нибудь газетами или подрабатывать в кафешках, этого на себя-то не хватит, а мне ведь ещё на маму собирать приходится. И, — она понизила голос, — одна подруга предложила мне заняться вот, — отвращение на её личике читалось слишком легко, — этим.

Девочка разгорячилась; её глаза заблестели, рот горько искривился, и вся она приобрела такой умилительный вид детской раздраженности, полной нерастраченной энергии и непосредственной кипучести, румянец заиграл на её нежных щёчках, и глаза прищурились, когда она смотрела невидяще вперед и говорила, говорила, говорила… Говорила обо всём — о своей обиде на отца, о жалости к матери, о надеждах, планах, мечтах. Она выплёскивала самое себя в порыве поделиться с кем-нибудь всем, что накипело на душе. И замолкла лишь тогда, когда шофёр сообщил:

— Приехали.

— Выходи, — флегматичный тон мужчины отрезвил девочку. Она встрепенулась, поникла. И, взглянув на неё, можно было увидеть, как её горячность сменялась тупой покорностью марионетки. И её живое лицо застывало, становилось отстранённым и вялым. Она взялась за дверную ручку ослабевшей, снулой рукой. Мужчина вышел из машины. Он не видел этого превращения и не желал его видеть.