Arbiterium

Летний день заключает Город в объятия. Жаркий воздух застывает в нерешительности, раздумывая, стоит ли ему умчаться ветерком или замереть душным океаном. Щебет птиц приветствует проснувшееся солнце, которое щедро одаривает землю своим теплом; золотые копья лучей вспахивают почву наделов, благодарные крестьяне довольно жмурятся и восславляют милостивого Бога.

Я иду по мостовой, сандалии пружинят, когда ступают по брусчатке. Она уже нагрелась, и скоро ходить по ней станет неприятно. Удобная туника не стесняет движений, её полы чуть-чуть не достают до идеально подогнанных камней. Тень стелется за мной, бледная и неуверенная. Я останавливаюсь, гляжу на неё и успокаивающе черчу рукой Святой Круг Вечности. Ты в безопасности, говорю я своей тени. Та молчит. Ей плохо в белоснежном лабиринте Города, ведь его дух подавляет любой намёк на тьму.

Заставленные цветочными горшками окна домов приветливо смотрят на меня. Прохожие улыбаются, утирают пот со лбов. Упитанный торговец раскладывает свой лоток у переулка, около него стоит скукоженная старушка, несмотря на погоду закутанная в шаль, с платком на голове: ждёт, чтобы купить какую-то утварь.

Выхожу на площадь. Бойкие купцы, расставив прилавки, которые создают запутанную сеть тупичков и тропок, отдыхают за чаем и фруктами — пережидают полуденный зной. Иногда они принимаются беззлобно переругиваться; каждая перепалка рождает взрывы смеха, заставляющие робких покупателей осматриваться в поисках источника звуков. Лавочники видят это, заливаются ещё громче, машут приветственно: подходи, не стесняйся! Тем, кто подходят, вручают пиалу с крепким чёрным чаем и вовлекают в спор. В конечном итоге, люди берут что-нибудь, как бы благодаря за угощение. Хитринка прищура торговцев подчёркивается мелкими морщинами у глаз.

Величественные кроны деревьев, высаженных на специальных пятачках по краям площади, неподвижны; тронешь прохладный даже в самое пекло ствол, сядешь у корней, и клонит в сон, а редкие солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь густоту широких листьев, пляшут у тебя на лице. Кто-то, утомившись, дремлет под сенью величавого платана, не потревоженный базарным гамом.

Площадь заканчивается, я сворачиваю на улочку, где высокие, но будто плоские дома пестрят разными оттенками красного. Невольно думается, и как здешние жители берегут зрение?

Я оглядываюсь: мой спутник идёт по пятам, подобно безвольной тени. Его всегда бесстрастное лицо лишено возраста. Он словно бы выпадает из времени. Вышитая красным мантия развевается, хоть ветра по-прежнему нет. Телосложение идеальное, кудрявые длинные волосы красиво спадают на изящные плечи. Его шаги не слышны никому; спутник не крадётся, не прилагает ни малейшего усилия, чтобы остаться незамеченным. Тем не менее, на него не обращают внимания. Он замирает, неотрывно глядя на меня. Не моргая, не шевелясь. Даже когда он просто стоит, мантия колышется, и в этом звуке чудится благоговейный шёпот.

Я пребываю в сомнениях, о чём сообщаю ему. Молчит. Не желает отвечать. Я отворачиваюсь, застываю и позволяю ворваться внутрь себя величественной атмосфере Города. Спирает дыхание. Иду дальше, выхожу на другую улицу. Там, над приземистыми зданиями, увитыми плющом и украшенными нехитрыми рисунками, высится шпиль Храма. Вид Обители Божьего Дыхания наполняет мысли уверенностью, и я ступаю дальше, двигаясь к своей цели.

Префектура Святого Ролэма встречает меня умиротворённой тишиной. Едва слышные разговоры людей в фиолетовых с синим робах замолкают, когда я отворяю массивные ворота. Во взглядах читается жалость, и я понимаю, что они всё знают. Мне стыдно, и я готов рухнуть на колени, молить о снисхождении, ведь я, не оправдав ожиданий, всё-таки стараюсь изо всех сил. Чья-то рука дотрагивается до моего плеча. Я вздрагиваю, разворачиваюсь. Мой спутник качает головой: не время. Убирает ладонь, отходит на пару шагов.
Я открываю рот, чтобы спросить, откуда он догадался о моих намерениях, но не произношу ни звука. Он не отлучается от меня ни миг с тех пор, как я окунулся в Божью купель. Я для него — открытая книга.

Прохожу мимо покрытых резьбой колонн в цветочный сад с весело журчащим родником, у которого спят крошечные бабочки. При моём приближении они просыпаются, испуганно взметают крылышки, летят врассыпную. Яркий водопад цветов окружает меня, сбивает с толку. Через пару мгновений бабочки уже далеко, сидят на бутонах алых роз и жёлтых озорных одуванчиков: любое Божье создание приветствуется в Городе.

Мраморные скульптуры, выполненные с любовью и мастерством истинно верующих, украшают коридор к келье префекта. Они не мешают движению: для каждой выделена специальная ниша, расписанная сценами Учения. Я останавливаюсь у одной: раскаивающийся человек распластан по земле, его лицо дышит ужасом и осознанием того, что натворил. История продолжается в рисунке. Напротив грешника находится ангел с длинным огненным мечом, его поза символизирует бесстрастие наказания. Серафим облачён в сияющий нагрудник. Я невольно гляжу на своего спутника: может быть, здесь он? Или то его родственник? Бывает ли у Божьих посланцев родня?

Дверь у префекта старинная, потемневшая от времени. На ней множество царапин, потёртостей и других следов, оставленных, пусть и невольно, частыми гостями. Я стучусь в неё. Из кельи доносится покашливание. Кто-то возится внутри, потом раздаётся слабый голос, позволяющий войти.

Сам префект стар: сухонький старичок с венчиком белых волос на голове, морщинами, бороздящими обвисшую кожу тут и там, две борозды на горле, очерчивающие острый кадык. Одет префект в коричневую помятую робу, его руки беспрестанно трясутся. Он спрашивает едва слышно:

— Вы знаете, зачем вас вызвали?

— Да, — так же тихо отвечаю я. Мучительный стыд вновь вгрызается в мои внутренности, не давая покоя натянутым нервам.

— Он упорствует в своей ереси. Я боюсь, что мы можем опоздать. Сегодня утром он сбежал. Куда — неизвестно. Найдите его и попытайтесь вразумить. Он ведь совсем юн. Его испортил дурной пример в семье... Если мы не поможем ему, если вы не поможете ему, молодая душа покинет наш мир и низвергнется в бездну.

Старичок молчит, глядит в узенькое окно — единственный источник света, так как огарки свечей на крепко сбитом столе не зажжены. Из окна видно, как два ребёнка — мальчик и девочка, лет пяти, — резвятся в саду с бабочками. Дети шумят, пугают эфемерных странниц, которые живут в нашем мире лишь сутки, почти ничего не требуют от окружающего их пира жизни и уходят затем на небеса, чтобы возродиться снова и снова...

— Я непременно найду его, — говорю я. — Это мой долг.

Префект смотрит за спину, его челюсть подрагивает, губы едва шевелятся, словно он шепчется с кем-то в уголке. Он совещается со своим спутником, которого не может видеть никто, кроме него самого, так же, как моего спутника могу видеть только я один. В этом честь и ответственность каждого.

— Поторопитесь, — произносит он наконец. — Город велик, а скоро объявят приговор. Верните заблудшую овцу в стадо. Попробуйте начать с его кельи. У вас есть время до заката. И да поможет нам Бог.

— И да поможет нам Бог, — эхом откликаюсь я, а в душе моей кричит мальчонка, почему-то десятилетний, лупит маленькими кулачками по стенкам, пытается сказать что-то важное. И от этого по телу разливается слабость, я безвольным мешком сижу на стуле, не в силах сдвинуться с места. В голове, ускоряясь до тошнотворного мелькания, возникают и летят картины из жизни, рассыпаются в безумном мраке, будто какой-то безумец забрался на высокую башню и швыряет во все стороны бесценные холсты, а я мечусь по земле, ловлю их и никак не поймаю; слёзы текут по щекам и спадают вниз хрустальными каплями...

Меня приводит в чувство касание спутника. Кое-как успокаиваю дыхание, сердце стучит как бешеное. В глазах префекта чудится понимание. Я прощаюсь со стариком, выхожу из его кельи. Сзади кошкой ступает спутник, безмолвный и холодный. Но сквозь льдистое равнодушие пробивается сочувствие: я ощущаю это, как ощущаю свои пальцы на ногах.

— И что теперь? — говорю я.

— Проверим кельи и опросим других послушников, — отвечает спутник первый раз за день. Его вкрадчивый голос не низок и не высок, в нём нет особой силы, но отчего-то кажется, будто тело погружается в ванну с горячей водой, расслабляющей и снимающей усталость.

Помещения, где живут воспитанники префектуры Святого Ролэма, я нахожу быстро: всё-таки я являюсь наставником этих молодых умов, пусть, как оказалось, и не самым прозорливым или умным.

Моё появление замечают. Сразу же собирается стайка подростков. Они хотят поделиться со мной радостями и горестями, открытиями, которые каждый делает в течение юности. Но я серьёзен. Дети видят это и умолкают. Мне нелегко созерцать их увядающее веселье, но я должен заботиться обо всех своих учениках.

— Я горд тем, что вы рады моим визитам, — говорю я. — но есть дело, не допускающее отлагательств. Один из вас покинул остальных. Вы знаете, где он может быть?

Я не произношу имён, но дети догадываются и так.

Переглядываются, молчат. Вперёд выступает юноша семнадцати лет, самый способный в прочтении и толковании Учения, самый быстрый в играх и самый сильный в борьбе на тренировочных матрацах — после ушедшего.

— Святой отец, — в его словах слышна неподдельная скорбь. — в последнее время его чело омрачали думы, он стал замкнутым. Потом спорил с преподавателями, перестал общаться с нами. Болезнь ереси добралась до его ума. Я спрашивал его, чем могу помочь ему, надеясь, что он откроет сердце и выплеснет из него сомнения. Но он молчал. В последнее же время он уходил куда-то всё чаще, но всегда возвращался. Я ходил пару раз за ним, незамеченный, будто задумывал что-то недоброе, однако я надеялся, что пойму его. Это давало мне сил и убеждало продолжать следить. Сейчас же от него нет вестей уже второй день, но я думаю, что он в своём любимом месте: в Соборе Апостолов, что примыкает к Храму.

Юноша останавливается, с мольбой глядит на меня.

— Помогу ему, святой отец. Его ещё можно спасти… А мы скучаем, — вырывается у него. От волнения дитя даже переходит на низкую, не церковную речь.

Я благодарю подопечных и прошу извинений за то, что не останусь с ними. Меня отпускают.

Собор Апостолов встречает нас тишиной. Он находится в центре Города, сейчас самый разгар дня, но тут нет людей. Рядом, на лице, беспечный человеческий поток заполняет собой улицы и площади, здесь же царит пустота. Прохлада окутывает тело, мурашки бегут по коже, едва уловимый поначалу аромат воска усиливается, когда идёшь вглубь. Лепнина на стенах, полустёртые картины и двенадцать алтарей — по числу Великих Апостолов. Алтари богато украшены, золото безразлично отражает свет красочных витражей, где-то в глубине Собора прячется громада органа. Исписанный плафон покрыт хаотичными на первый взгляд рисунками. Стоит лишь присмотреться, и невольная дрожь заставляет отвести взгляд, ибо там изображены сцены Пришествия, Суда и Кары. Крохотные человеческие фигурки вздымают руки, пытаются спастись от того, Кто Видит Всё. И только ничтожная на фоне творящегося сумасшествия группа святых ждёт кротко, склонив головы в молитве.

Безмолвие. Оно захватывает душу. Я останавливаюсь, не могу сдвинуться с места. Выполненные до мельчайших деталей скульптуры Апостолов взирают на меня каменными глазами.

Холод. Он проникает внутрь. Туника не спасает. Я стою в тени, в проходе у скамей, и земной свет бессилен здесь, в царстве Бога.
Безмолвие. Оно въедается под кожу, и я будто бы превращаюсь в статую, подобную тем, что уже обитают в Соборе.

Холод. Безмолвие. И неподвижность.

Я совсем забываю про спутника, и только его покашливание возвращает меня к жизни. По венам снова течёт кровь, в которой ещё плавают кусочки льда, глаза снова видят, а уши снова слышат. Но тут нечего слушать.

Каменные плиты под ногами впитывают звуки, выплёскивают их, когда я шагаю по отполированному бесчисленным количеством ног полу. Отражаясь от стен, любой шорох рассеивается в воздухе. Высокие потолки теряются в полосах света и мрака. Гладкие колонны — столпы мира. Руки немеют от холода и безмолвия, правящих в Соборе.

Меня окликают, когда я уже около выхода. Высокий мальчишеский голос, полный злого задора, ломает броню отчуждённого благочестия. Он спрашивает:

— Ты пришёл за мной, святой отец? — Низкий диалект режет слух.

— Да, дитя, — говорю я. Оборачиваюсь и вижу отрока в робе послушника. Он стоит, насупленный и упрямый.

— Время для очередной проповеди, а? Здесь как раз та атмосфера, не думаешь ли?

В Соборе жутко; вторгаясь в дом Бога или его прислужников в одиночку, рискуешь остаться там навсегда. Даже во время служб, проводимых тут, стоя в толпе, можно уловить недоброжелательность мёртвых праведников.

— Глупо противиться воле Всевышнего. Ты бежишь от других, считаешь, будто можешь и хочешь что-то изменить, но в тебе горит разрушительный огонь бунтарства. И разрушает он только тебя.

— Называешь это волей Бога? Стадо болванчиков, пляшущих под указку? Эти… слуги Божьи отняли у нас саму возможность выбора. Грозя наказанием каждый час, каждую минуту своего существования, они говорят нам, какие догмы соблюдать, что делать и как жить. Это хуже, чем рабство, которое было раньше. Мы лжём самим себе, обманываемся собственным благочестием, а в душе лишь боимся, боимся, боимся! Того, что они сочтут наши поступки грешными. И тогда нас отправят в ад. К каждому человеку, свободному изначально, лепят своего надзирателя, тщательно следящего, как бы ты не сказал или сделал что-нибудь не так! Это ты называешь свободной жизнью?

Дитя не изменилось, думаю я горько. Оно не понимает.

— Вспомни историю, привёдшую к такому положению вещей. Ты знаешь её, и всё же я прочту тебе Краткую Историю Искупления: «Издавна люди были подчинены лишь себе. Вело сие к войнам, смертоубийствам и болезням, кои посылались на Землю в надежде, что род человеческий одумается. Но люди по-прежнему воевали, по-прежнему сын шёл на отца, а брат на брата. Кровопролитные сражения шли каждый час, всё больше народов вовлекалось в огромную воронку греха и падения, что приводило к разложению души: проституция, рабство, убийства ради денег и положения в тогдашнем обществе приветствовались и считались признаком удовлетворения базовых инстинктов. И Бог, глядя с небес на непутёвых сыновей своих, изгнанных из Рая и возводящих теперь Ад, скорбел о том времени, когда человек возводил на престол качества, присущие разумному существу. И так проходили века, люди погружались в пучины разврата и грязи, пока наконец не грянула Война. Война затронула всех и каждого, принесла опустошение во все дома; оскал Тьмы отпечатался в душе человека накрепко. Тогда Господь, не в силах более видеть наше падение, сошёл на землю, исполнив предначертанный Суд. Лишь Апостолы, которые вели праведную жизнь и исполняли священные ритуалы, сумели дать понимание Богу, что человек не безнадёжен, иначе род людской в тот день прервался бы навеки. Небеса были красными от пыли и чёрными от пепла, почва дрожала, а моря и континенты менялись местами. Апостолам оказалось под силу выдержать весь гнев Божий. Однако, когда Бог остановил разрушения, Он увидел, что люди, точно дикие животные, едва выбравшись из трясины Конца Света, принимаются за старое, теряя последние остатки рассудка. И Он осознал, что людям нужны наставники. Всевышний собрал Апостолов и объявил, что теперь каждый должен проходить ритуал Божьей купели, который ограничит проявления зверя в душе человека. А в качестве залога Он оставил Своё дыхание на месте, где теперь возведён Храм. И только после того как все люди прошли ритуал, Господь счёл возможным вернуться обратно на небеса».

Я останавливаюсь, пытаюсь отдышаться.

— Тот, кто проходит ритуал купели, получает спутника, остающегося вместе с человеком на всю жизнь. Спутник следит за поведением подопечного, а если видит, что его душа окутывается Тьмой, то убивает грешника. Это не вопрос свободы, сын мой. Это вопрос человеческого самоконтроля.

Юноша не кажется впечатлённым.

— Они хотят от нас покорности. Но если бы у нас имелся выбор, то стали бы мы такими? Возводили бы нашим поработителям церкви, молились бы существу, которое готово было без колебаний уничтожить миллионы?

Он краснеет, кричит:

— И кто поручится за то, что ангелы действуют по указке Бога, а не дьявола? Они способы убивать невинных по своей прихоти, ты знаешь! Ты знаешь!

Я вздрагиваю, невольно оглядываюсь на своего спутника. То, что говорит мальчик, — грех, грех, грех! Но спутник молчит, и в его лице я не читаю ни единой эмоции. А потом он отступает на шаг.

— Я сумел присмирить своего надзирателя. Весь вопрос в том, смогут ли сделать подобное остальные? — Сомнений нет, он отступник. И его кара должна последовать незамедлительно. Я жду, но секунды текут, как вода сквозь пальцы. Ничего не происходит. Молодой грешник смеётся; здоровый хохот юности заставляет Апостолов бессильно хмуриться. Они мертвы, понимаю я, только что окончательно умерли; значит, должны появиться новые. А вдруг…

— Бедные, беспомощные люди. Скованы цепью, которая вас в конце концов и удушит, — торжествует грешник. А я склоняю голову.
Он поборол своего спутника, и никто другой не сможет причинить ему вред, ибо это — грех. Ангелы, приставленные к каждому, не дадут совершить насилие.

Я поворачиваюсь к выходу. Медленно бреду, открываю дверь. В лицо бьёт свет, на улице кипит жизнь. До меня доносится крик:

— Отец! Вспомни!

Я вытираю пот со лба, недоумённо смотрю на влагу, блестящую на солнце. Так блестели её глаза, когда она говорила, что её спутник становится всё более и более пугающим. Я отмахивался; в голове не укладывалось, как ангел, средоточие святости, может пасть во тьму. И как-то раз она вздрогнула на полуслове и медленно сползла по стене на пол, приоткрыв в неверящем изумлении рот, будто бы бабочка, которую пронзили невидимой булавкой. Её глаза перестали блестеть. Наверное, ангелы тоже сходят с ума.

— Я помню, сын. Всегда помню, — шепчу я. И выхожу, оставляя позади своего ребёнка и призрак молодой женщины, тянущей руки вверх, к оглохшему Богу.

***

Идёт дождь. Я сижу, прислонившись к стене так, чтобы вода стекала по карнизу, не попадая на меня. На мне обноски, от которых дурно пахнет. Нужно идти, нужно спасаться от бесцеремонной воды и стылости, но я не шевелюсь. Стальное плоское небо нависает над останками Города. Не верится, что там может кто-то жить. Будь я Богом, я бы обитал в месте, где есть хоть какие-то цвета, кроме серого.

Мысли путаются, расползаются толстыми гусеницами. Я приподнимаюсь и замечаю столбы дыма, подпирающие небеса. В последнее время зрение и слух всё чаще подводят; вот и теперь я почти не слышу шума низвергающейся воды. Впрочем, привыкнуть и к дыму, и к дождю несложно. Теперь часто стоит такая погода, а гореть в Городе всегда найдётся чему.

На уговоры сына отречься от спутников не поддался никто. Это и не удивительно: едва ли нашёлся ещё один человек с подобной волей. Отчаявшись, юноша прокрался на церемонию окунания в купель и разрушил Божье Дыхание. Остановить его было бы равносильно насилию, а насилие каралось смертью. Его не пробовали даже задержать. Смотрели, как он подходит всё ближе к алтарю, и молились, чтобы спутник отправил грешника в ад. Я знаю это с чужих слов; тогда в Храме меня не было.
Как только Божьего дыхания не стало, спутники исчезли. Раз — и нет чувства присутствия позади тебя, чувства, преследовавшего всю жизнь. Как будто лишился конечности. Некоторые сходили с ума и бросались на всех, оказавшихся поблизости. Теперь это никак не пресекалось.

Потребовался целый десяток лет, чтобы человечество осознало, что оно свободно. От цепей, от крепких оков; от этики, морали — от всего, что составляет благородный дух. Маятник, столетиями придерживаемый цепкой ладонью, отпустили, и он помчался в другую сторону.

С каждым днём люди открывают в себе новые способы грехопадения, казалось бы, уже позабытые за давностью лет. Церковь учредила организацию, название которой сохранилось в древних архивах, — Инквизицию. По всей Земле прорастают и сгнивают государства-однодневки, в которых ведётся самый жестокий режим, призванный ограничить человека в его зверствах, но вместо этого распаляющий сильнее.

Мой сын исчез; тринадцатый Апостол исполнил свою роль и сгинул во мраке, подчинившем его. А я доживаю свой век на развалинах того, что было Городом. Теперь его заполнили бродяги, охочие до ценностей прежде святого места. Иногда во сне мне является убитая ангелом жена и стоит молча, без укора глядя на меня. Она знает: я сделал всё, что мог. И теперь лишь один вопрос бродит в моём сознании, всплывая на поверхность мыслей в дни, подобные этому:

Неужели свободный человек — это всегда Зверь, а счастье — атрибут рабства, подчинения внешним силам?