— Эй, а можно выключить эту штуковину? И заодно… прикурить бы уж дали.
— Не положено. Не положено, — флегматично ответил комиссар, постукивая пальцами по тоненькой папочке, лежащей перед ним. Выдохнул клуб дыма.
— Ну-с, рассказывайте, уважаемый, как докатились до жизни такой…
Задержанный прикрыл лицо руками и тут же получил по шее от полицейского, стоящего у него за спиной. Жалобно скривился, потирая ушибленное место, тяжко вздохнул:
— А что тут говорить? Понял я, что Бога нет. Понял, и всё тут.
— Подробнее, пожалуйста, — комиссар затянулся. — Нам спешить некуда, вот и поболтаем. Вы же не против?
Задержанный оглянулся на здоровяка сзади, криво ухмыльнулся и ничего не ответил. Затем зашевелился, видимо, побаиваясь тычков, и начал рассказ:
— Дело было так. Расстилался вечер…
…Расстилался вечер, и призрачная ещё тьма вставала на место запоздавшего солнца, которое зачем-то висело самым краешком на горизонте. Багровое полуокружие чертило на небосводе отчётливые полоски. Лёгкий ветер подгонял сероватые тучи, как пастух, поторапливающий овец. Тучи противились и плакали разреженным мелким дождём, моросью постукивавшим по плоским крышам домов, чернеющим венам улиц и головам редких прохожих, клянущих себя за то, что не прихватили с собой зонтики. Золотистые мантии деревьев слабо колыхались, пока густые и праздничные; им предстояло познать первое дыхание серебристых холодов и касания прилипчивого инея, радость краткого полёта и смирение медленного увядания на земле. А после придёт заспанный дворник и парой взмахов метлы разрушит мимолётное очарование последнего свидетельства лета — и останется коричневая нагая земля, страждущая беспокойства и пульса жизни. Но и ей суждено затихнуть под мертвенным саваном снега до следующей весны — особы ветреной и непостоянной, с лёгкостью разбрасывающейся зеркалами луж и ручейками-однодневками. Время грязи явной и скрытой: копящееся весь прошлый год выплывает на поверхность, чтобы слиться с текучей слякотью нового. То ли дело осень — благородная дама, занимающая пост лета и бережно хранящая его частичку в себе: смех и слёзы, щебет птиц и тепло погожих деньков, тот особый аромат листьев, тронутых уже рыжиной, но всё-таки крепко держащихся на ветвях…
— Ближе к делу, пожалуйста, — сказал комиссар, стряхивая пепел в простенькую стальную пепельницу.
— Ох, всё вам ближе. А это — детали! Без деталей в наше время никуда… нет, не надо! Всё скажу, всё. Но без описаний не обойтись. Куда же, в самом деле, без описаний? Без них ничего непонятно будет, — задержанный опасливо косился в сторону полицейского.
— Вы продолжайте, продолжайте. А там и разберёмся, — комиссар затушил одну и тут же зажёг вторую сигарету. В голове появился сладковатый дымок, предваряющий головокружение.
… Человек стоял под бетонным козырьком своей парадной и курил. Капли дождя бились об асфальт, дробились со слабым всплеском. В горле и лёгких царил колкий дым, а в ногах — приятная слабость. Ладонь, держащая сигарету, совершенно отмёрзла и воспринималась как чужая, и её цепкости хватало лишь на то, чтобы ухватить покрепче фильтр и не отпускать его. Человек курил и смотрел на людей, идущих по своим делам: спешащую молодёжь и степенных пенсионеров, переваливавшихся с боку на боку и оттого выглядевших несколько смешно. Люди были невнимательные, люди были безразличные и люди были скучные — в общем и целом, абсолютно нормальные люди, боящиеся прощальных объятий осени и потому покрепче кутавшиеся в пальто и шубы. В отличие от них, человек совершенно не пугался возможной простуды и был одет не по сезону: лёгкий свитер и тонкие брюки. Его свободные волосы взъерошил ветер, а кожа на лице покраснела от холода. Человек вышел из-под козырька, подставившись под дождь, выкинул в урну окурок и посмотрел наверх — туда, где между просветами туч должны были сверкать точки звёзд. Ничего, лишь насыщенная свинцом и сиренью мгла открылась его взору. Человек поискал луну, но даже она спряталась в тот вечер, то ли не желая показываться взглядам, то ли странствуя где-то в набитом звёздным пухом вакууме.
Человек огляделся, но никто больше не смотрел на небо: луне нечего было стесняться. Иногда поглядывали на него самого, но так, с недоверчивым изумлением и затаённым смешком — какой дурак в разгар осени выйдет на улицу в таком виде? Да ещё этот мерзкий дождь…
Человек обернулся к дому, где он жил: зелёному чудовищу из бетона и металлических костей. Дом торчал, как памятник достижениям человечества, как тело давно умершего гиганта, который так и не принялся гнить, а вместо того окаменел и умылся светом электрических фонарей.
И что-то было в этой картине: тусклое, неестественное сияние, здание-уродец и ходящие неизвестно куда и неизвестно зачем люди в обрамлении сосущей дыры стыдливо исчезнувшей луны и наполненного секретами космоса, до которого никому не было дела, равно как и до туманного диска неба. Человек поднял руки вверх, подпрыгнул, будто пытаясь поймать что-то в воздухе, какую-то незначительную деталь, которая вернула бы всё на свои места… испарившееся лето, дрожащую под грядущими ударами зимы осень…
На него уже открыто косились, перешептывались. Человек замер, прислушался к себе и вздрогнул, впервые ощутив на себе яростную стихию заморозков.
— Хм, а Бога-то и нет… — прошептал он себе под нос и, прощальным взглядом обведя мир, где хотел найти то самое нечто, пошёл в свою квартиру.
… Комиссар едва не поперхнулся.
— И это всё, голубчик? — он посмотрел в глаза задержанному. Задержанный взгляда не отвёл.
— Ага, — с затаённым весельем ответил тот.
— И что, даже не будете сваливать всё на происки Запада, смутившего вас пропагандой… иностранных агентов…
— Виноват, не каюсь, — улыбнулся человечек напротив комиссара и даже как-то весь раздался в плечах.
— Мда-а-а… А к чему вы мне эту побасенку затравили, не скажете?
— Эх, это ощутить надо. Если в ваших терминах, божественное откровение снизошло, атмосфера особая появилась. Но увы, в это и сам не поверю.
«В ваших терминах». Комиссар поморщился, открыл папочку, состоявшую наполовину из доносов, и принялся её изучать. От этого занятия его вскорости отвлекли:
— Так что со мной будет? На реморализацию в религиозный лагерь отправите? — живо поинтересовался задержанный.
Комиссар хмыкнул и вернулся к чтению.
— Если бы, если бы… знали бы вы, впрочем, какие скоты у вас соседи! Уж как строчат, да всё в таких фразочках… «принимался не раз убеждать в отсутствии смысла в деяниях Господа нашего на земле и на небесях»… «Раб Божий и преданный гражданин Республики»…
Комиссар хотел выругаться, но вспомнил про полицейского и смолчал. Зато нахмурился задержанный.
— Так разве не этого добивались? Чтобы прям и раб, и гражданин. Гражданин Республики и раб…
Комиссар кинул предупреждающий взгляд побледневшему внезапно человеку перед ним и перевернул страницу.
— О как! — воскликнул он, вчитавшись. — Нет, не светят вам лагеря, уважаемый.
И уже тише.
— Не светят, не светят…
И снова громко:
— Преступление против религии и веры — это, конечно, плохо... — комиссар прервался, осеняя себя божьим знаменем, и увидел, как полицейский сделал то же самое, — но вот прямые угрозы власти Республики и великому президенту, да хранит его Бог, да умножится его мудрость и пребудет с ним долголетие… Плохо, скажу я вам, отвратительно.
Задержанный побелел, затрясся.
— Как — угрозы? — пробормотал он. — Не было никаких угроз. Не угрожал я, не было такого.
— Как это не было? Вот тут чёрным по белому: вышёл на площадь, принялся мутить граждан, проповедовать им… ага… отсутствие Бога и существование на свете иной милости, кроме Божьей и президентской… гуманистические ценности проповедовал, совращал народ. Говорил, что президента нужно выбирать, а нынешний режим тоталитарен… тьфу, и откуда только слов понабрался… Было такое?
На задержанного страшно было посмотреть.
— Я ведь… ни слова о власти… как так… люди же разумны! Разумные люди, и такое…
Комиссар с сожалением вздохнул и отложил папочку.
— А ведь пытались сначала с ближнего окружения начинать. Соседи, родственники… чуть их не подставили. И то, говорят, какие-то последователи у вас появились. Чуть ли не ученики. — он с горечью взглянул на задержанного. — С вами местные власти пытались по-хорошему. Предупреждали. Нам не докладывали. Так что никаких лагерей.
Задержанный слезящимися глазами уставился на фигуру комиссара, скрытую светом лампы.
— А что тогда?
— Известно что. Завтра праздник, вознесение Бога. И вас…
— Расстреляют? — выдавил уже приговорённый, явно не веря в свои слова.
— Сожгут, уважаемый. Мы не дикари, чтобы стрелять мирных граждан. Не ваша вина, что в вашей душе свила гнездо ересь. Вы очиститесь от неё через огонь и взойдёте к престолу Господа невинный, словно дитя.
— Мы же… разумные люди… почему же так…
— Разумные, — подтвердил комиссар и потёр виски. Голова после второй сигареты всё не унималась. — Но и не Запад, чтобы прощать оскорбления президенту, да хранит его Бог. У нас свой путь, особый. Мы граждане Республики, и мы разумные люди. Но кое-что попросту не в наших силах, а находится в руках тех, кто выше нас.
— Увести заключённого, — сказал он полицейскому, и тот рывком поднял потрясённого, парализованного вестью о своей скорой кончине человека. Вывел его из допросной.
Оставшись один, комиссар хотел выругаться, но вспомнил, что в комнате висят жучки. Он выключил лампу и вышёл в обшарпанный коридор, пол которого бугрился отбитой плиткой, а стены белели небрежными пятнами закрашенных чешуек серого.
— Тьфу, как нелепо! — комиссар сплюнул на пол. Какой дурак, ну какой же дурак. Но умный. Не от мира сего, но умный. Трудно в нынешние времена найти такого, чтобы сам додумался до того, что Бога нет. Вот только умишка не хватило, чтобы остановиться на этом. Даже не так — не хватило, чтобы промолчать. А там, глядишь, нашли бы парня, но уже не как смутьяна и безбожца, а как хитрого и смышленого малого. С этим в Республике туго. Пошёл бы в полицейские или тайную службу, а то и прямиком в секретари к какому-нибудь депутату.
Комиссар вспомнил глаза своей жены, прохожих, большинства сослуживцев — пустые, рыбьи глаза, в которых не было ни единой мысли. Не люди, а роботы, запрограммированные на восхваление Республики и Господа. Комиссар скривился, словно к носу поднесли нашатырный спирт. В голове стрельнул лучик боли.
«Так разве не этого добивались? Чтобы прям и раб, и гражданин», вспомнил он. Этого, дорогой, этого. И пока неплохо удаётся. Жаль только, что с каждым годом всё редеют разумные люди в правительстве и высшие посты занимают личности с рыбьими глазами. Рыбьи глаза, склизкие мысли… Тошнотворно. Но мы сами приняли правила игры. А иначе и нельзя было. Но какова цена? А цена, господа хорошие, известна — власть. Добрая цена, без обмана. Но такая дрянная, если прикинуть. Прикидывать не хотелось.
— Какой же ты всё-таки дурень, хоть и умный. — выругался комиссар, и непонятно было, к заключенному он обращается или к себе.
— Господин комиссар, это вы наплевали? — раздался строгий голос, и комиссар очнулся от своих дум. Рядом с ним стоял вёрткий рядовой с тупым выражением лица. — Вы разве не знаете, что так вы портите общественную собственность и добавляете работы братьям в Господе? А, как сказано в Святой Книге от великомученика Луки, страница шестьдесят первая, строфа третья: «И да возлюби коллектив как самого себя, и да не препятствуй выполнению прямых обязанностей всякого раба, и да не умножь ему работу, буде такового не требуется…»
Рядовой всё бормотал, а комиссар пропускал мимо себя чушь, которую когда-то сочиняли в том, ещё первом правительстве Республики. Он тоскливо думал, как тошнотворны люди с рыбьими глазами и цитатами из книжонок вместо разума. И в очередной раз комиссар укрепился во мнении, которое когда-то разделяли все высокопоставленные чиновники, ныне ушедшие в отставку или съеденные едкой машиной системы: Бога нет. Его с успехом заменяют вера и глупость.
От кого? От тех, кто приходит за модами с бронелифчиками? Мы как раз пытаемся завлечь толику разумных людей, а вы называете наши усилия онанизмом. Самовлюбленненько.
Впрочем, дело ваше.