Новый год

Едва ли можно написать лучше, чем у Екатерины Ракитиной:

Ну что, в ночь он наступает окончательно, этот год. Праздники кончаются, зазор во времени закрывается, good morrow, masters: each his several way. И я просто повторю то, что уже сказала семь лет назад, потому что лучше не сумею.
В драматургических баталиях венецианцев я всегда была на стороне Гоцци — да что там, какая сторона, просто всегда любила честную выдумку, волшебство всерьёз, игру и правду, которые одно. И театр, театр прежде правдоподобия, несовместимого с правдой.
Но у Гольдони есть одно заглавие, которое само по себе уже сюжет, уже музыка, пьесу можно не читать, можно произнести про себя: "В один из последних вечеров карнавала", — и жить этим какое-то время.
Один из последних вечеров карнавала, прощание с беззаботностью, чувство завтра-просто-жизни, лестница усыпана хвоей, случайная канителина трепещет в порыжелой еловой лапе у мусорного контейнера — помнишь, психея-бедняжка, мы собирали эти очёсы праздника, исполняя злую волю, помнишь, безутешный герой, искали золотую ветку, словно готовились нисходить в тот мир, где дают предсказания не о тебе, поют не твою славу и ничего тебе не сулят? Материя веселья и масок истончается, редеет, яснеет на просвет, уже утро, уже пора прощаться, кому в постель, кому в дорогу.
Лучший из блистательных неудачников, Бельбо, не отважившийся в авторы, но вдруг да ставший героем, сказал бы про упущенную оказию.
Это ведь тоже путь: раз и навсегда признать желаемое недействительным, поэзию — риторикой, звёзды — фольгой, кровь — чем там надо признать кровь?.. и отойти в сторону, старательно конструируя ироническое лицо, как-нибудь складывая руки. Фокус, однако, в том, что в один из последних вечеров карнавала сказочник Гоцци проступает сквозь назидательного Гольдони, бутафория вдруг да оборачивается красотой, маски подёргиваются рябью подлинной жизни, тряпичная роза кажет остолбеневшему актёру тугой ароматный кукиш, жалит в палец, и вот уже барочные аллегории зацветают ангелами, дева в голубом держит в руке золотую трубу, какая штамповка, вы что!.. и крылья, полные очей, помогают ей подняться ввысь.
Сыграй отбой, несостоявшийся трубач, сыграй то, чего не умеешь — и у тебя получится верно.
А мы, книгочеи, несостоявшиеся сочинители, искали тайну мира в сложности, когда она... когда она, мы так и не знаем, когда она, потому что она всегда, в один из последних вечеров карнавала, который случается время от времени вопреки календарю.
"Химическая свадьба Кристиана Розенкрейца", пышное дурное действо, откуда Якопо не досталась золотая труба, завершается просто и странно, как всякая живая история:
"В этой точке повесть неожиданно обрывается посредине предложения, и далее приписана концовка: "Здесь недостаёт двух листов. Насколько можно себе представить, — будучи вынужден стать на утро охранителем ворот, он вернулся домой".
Он вернулся домой, он стоит на холме, сжимая ту самую трубу, кипящую медь небес, он играет отбой, ловя солнце длинной канителью, путеводной праздничной нитью, он — единственная неподвижная точка в мире, опора всего сущего. Он не понимает этого.
Только так оно и возможно.