Символ истины

— Вы уверены?

Слова упали со свинцовой тяжестью, пропитанные этой комнатой, наполненные ею и наполняющие её, создающие её самую суть и неизъяснимо резонирующие с ней — и, конечно, сами с собой, нарушая строгие формы законов и теорем, создавая свою материю, энергию и время. Даже время, новое, вяло текущее, то ли обгоняющее, то ли отстающее от действительного, странное время, как будто космос считал звёзды и называл мерный бесконечный счёт секундами, как будто каждая шершавость на грубых бетонных стенах была тоже секундой, своей, отмеряющей период колебаний этой материи, отдающей в нутро танца кривых сплетений пульсации энергии. К этой пульсации не имело смысла подбирать определения, пытаться изобразить её, озвучить, почуять хотя бы — оттого она была куда яснее, куда ощутимее в своей бесплотности, чем холод пола; малейшие дуновения воздуха, холодного, будто из него вытянули крупицы тепла; запах чего-то неприятно-медицинского, слабый, на самой границе обоняния, почти заглушаемый таким же трепещущим от немощи запахом выделанной кожи, который складывался из ноток гниения, жестокости, богатства, внешнего блеска; застывший на языке привкус неприятного ожидания, которое давалось почуять себя на вкус, но избегало почему-то других чувств… разве что холодок, ползущий по спине маленьким отрядом сороконожек, но они были такими лёгкими, невесомыми, почти нежными в умиротворяющей омерзительности…

Да, здесь было тяжело и легко одновременно, и даже не надо подстраивать свои ощущения под потребность в тяжести или лёгкости, даже не надо изменять угол зрения, потому что глаза были закрыты, зато остальные чувства работали за них, работали, как никогда ранее, на износ, куда лучше, чем могли глаза, подгоняемые без погонщика, обезумевшие рабы не-своей-но-собственной воли, исполнительные, ленивые, исступленные, обострённые, укрытые глубоко в себе, по Канту, априорно, обнажённые, явленные своему миру, чтобы втянуть его — как втягивают растолчённую в муку́ и ману смерть те, кто не ждёт му́ки и маны от неба, от мира. Чувства выстроили свой мир, став фундаментом для не своего, закружившись в танце Вечного Змея, дав тому начало, забрав конец — или наоборот, и только в этом была их власть над собой и над миром. Только в этом была точка зрения, сузившаяся до размеров меньше приставки «микро», до «квази», и дальше, бесконечно дальше, куда они не проникают — боятся ли, не рискуют, боятся риска, рискуют страхом: как в игре, и карты в ней ложатся и ложатся на стол, а фишки слетают с него, благодатным снегом падая, проходя сквозь сукно, зелёно-серое, с красными расплывающимися пятнами, и дальше вниз, вниз, вниз... и там — наверное, только уже серое, слитое воедино, в единственное едино.

А вопрос витал в мире чувств, стоял, лежал, бил в ребро настойчивым предложением катарсиса, требовал, давая бесконечность на ответ, сжатый в бесконечно малую секунду. Вопрос вёл себя как часть этого мира, маскировался под него, зная, что пришёл извне, чтобы ломать, крушить, сеять хаос, как всегда в неуловимые паузы. Тянулся, тянулся, раскачивался он в такт колебаниям, ожидая своего часа и требуя его, угрожая построить порядок своего ответа через броуновское движение себя самого, ведь он был оттуда, из мира описанного хаоса, чужой дуализму оксюморонов гармонических колебаний. Не вверх-вниз-вверх-вниз-вверх-вниз, до того, как пальцы устанут, а из облака, странного, заключённого в сложную функцию.

— Да.

— И вы надеетесь понять?

— Да.

— И вы готовы к пониманию?

— Да.

Стоило бы ответить, что нет, это больше бы вписывалось в ровные периоды греческих букв, в размытые слова, в определения драмы и комедии, слитой в одну — трагикомедию, которая не даёт спутать верх и низ, огонь и холод, свет и тьму, стремясь к синергии.

Эхо разносится, как на лучших театральных подмостках древности, ударяясь о стенки полусферы, перескакивая со скамьи на скамью амфитеатра, ударами горошин отражаясь… нет, нет, это вопрос сбил тонкую настройку, лишённую множественности, элемент хаоса… мешает разглядеть, заставляет чувства двоиться, троиться, разбиваться на соколки, когда так важно держать их вместе, в единственной двойственности, в простом противостоянии единицы и нуля, в банальной, понятной форме — не единственно понятной, но двойственно понятной. Двоемыслие, две мысли, два потока, так проще, куда проще… а следует ещё проще? Следует избавиться от сложных сплетений двойных арок, от сложных конструкций двух стрел, вечно не сходящихся у одной асимптоты, найти эту пунктирную линию… с вопросительным знаком?

Ну вот, вопрос всё даже перепутал, хотя ответ не содержал и тени сомнения, он был монолитен, потому что держался на двух стальных ногах. А будет одна — и то ли гранитная колонна, сотню лет терпящая время, то ли податливая глина, тоже терпящая — но иначе, совсем иначе, а схоже — лишь если смотреть из центра масс.

Но мир вокруг-и-вне толкует по-своему, не однозначно, не двузначно, не даже многозначно — просто толкует, вызывает из себя противодействие, как и должно быть по ньютоновской механике, строго, не беря в расчёт скорость света чувств. Противодействие — кивок, определённо, потому что воздух немного шелохнулся, надавил на макушку чуть большей тяжестью, незаметной в том, в ответном мире. Противодействие — шаг, отступление, и воздух подался назад, освобождая сцену, а звук вскрыл секреты подмостков, взломал занавес, подготовив всё необходимое, вывез по тонким рельсам смысла сложный реквизит на доски каменного настила. Противодействие — рука, взлетевшая вверх в правильном, точном жесте, тоже со звуком, тоже с движением воздуха: судорожными, всхлипывающими от излишне вольной трактовки слов суфлёра, но всё же — своими, но теперь ещё и — осязание, даже не затронутое, но ведь известно, что не затронутое — пока, а оттого оно словно бы уже действует, начинает работать на холостых оборотах, в предвкушении-подготовке, в тестовом прогоне, в прерывании на ноль, чтобы ноль стал известен, как на тонких торсионных весах, отнимая расхождение с погрешностью.

Интеграл противодействий стал полным, определились пределы, заданы переменные.

Раз.

Первый взрыв всегда самый сильный, самый грубый, потому что всё равно сбивает все тонкие настройки — они, даже с учётом всех случайных факторов, оказываются не готовы к первому порыву за пределы выборки. Тонкие колебания, настроенные по идеальным линиям плавных периодических кривых, сбиваются, разрываются, искажаются… нет, они слишком сильны и подготовлены, чтобы уйти совсем, чтобы растерять весь период, они защищены последними предохранителями, но они ведут себя странно, они усиливают сами себя, расплываются вверх-вниз, всё ещё красивые, но странной, неестественной красотой, не прежней красотой, они неправильно стремятся к отсутствовавшим асимптотам, и многое зависит от доверительного интервала — потому что возьми слишком большой, и их уже бесконечность, одна за другой, острыми нитями, режущими и колющими в одной точке множества.

Два.

Скручивание, сплетение в идеальную форму неидеальных гармоний, что-то не первое-второе, а третье, измерение или просто ось. Странно, что это происходит так рано: тонкие чувства были выстроены очень крепко, как фантастические замки на гранитных берегах, под которыми внезапно оказался песчаник, обычный, подмытый даже в своём основании влагой… не водой, но кровью, потому что вода не может вытекать с такой горячностью, охлаждающей мир. И рваность, во всём появляется рваность, хотя она была ходом ранее, а в идеальной фигуре её быть не должно. Она есть — и, кажется, есть чуть дальше от смысла.

Три.

Это невозможно — вот мысль, внезапным открытием бьющая в лицо тяжёлым обухом, и рушатся карточные замки, потому что были выстроены в красивом порядке трёхмерности, сменившей двойственность. Но и тут — засада лжи, сплетение хитростей, из которых следует простой вывод: предположение было ошибочно, а счёт сбился, и продолжение… будет ли?..

Четыре.

Кажется, всё вернулось на свои места, но такой конец — это начало, свёрнутое в сплетающем самое себя знаке бесконечности. Дважды по два, организованность в квадрате, организованность — но прежняя, и выходит по всему, что не было смысла отправляться в путь. Степенность, интересно, она проявится дальше? Но идти ли? Подсказка, что нет, что можно нет — она уже появилась в дающих бреши арках и сводах, она уже ложится на них в точках отсутствующих контрфорсов. Решение приводит к новому ответу, круг повторяется. Здесь — повторение.

Пять.

Вспышка изящества. Есть странный его след в неправильности этого шага, особенно если делить микро- на кусочки макро-, а тогда — всё делится. Но прежние теории тают, потому что становится слишком сложно их удерживать, приходится учитывать слишком многое, а ряд параметров вытягивается вдаль, и не хватает впадинок, не хватает испорченных много ранее взлётов и падений, чтобы перечесть всё, потому что легко сбиться — очень легко, и не хочется оттого начинать. Стоит ли тогда не начинать, а продолжать? Возникал ли такой вопрос? Да или нет? И это тоже вопрос, а значит, вопросы — уже во множественности — впиваются всё глубже, врезаются…

Шесть.

Зло. Символы, вспыхивающие и гаснущие на поверхности, по которой ползут волны, почему-то пугают своей не чуждостью, но пребывающей за её пределами опасностью. Опасность всегда пугает, тем более если она не познана до конца. Страх — первый, древнейший, первоисточник, альфа и омега, и он таится тут, скрываясь повсюду, а здесь — просто тонка грань, и кажется, что достаточно крикнуть, позвать, чуть громче, чем должно, и случится разрыв, и явится… что? Образы уже плывут, всё сильнее, а сил на то, чтобы их осознать, всё меньше, словно замирают пальцы, двигаются медленней, и путаница, клубок всё туже, что странно и что — пугает. Прежние построения забыты, только страх… может, здесь стоит остановиться? Но это отняло бы слишком много времени. И дальше. Рвано, урывками. Дальше.

Семь.

Каждому совместно, отдельно всём — магия. Вплетается в ткань бытия, но уже не злая, скорее, тёплая. Так близко от предыдущей завесы по построению, и так далеко в теории. Но если теории пришлось оставить в макросе прошлого, если потекли новые мгновения, смены, переворотов, что вот оно, почти искомое, тогда — уже иная точка зрения? А какая? Это спрашивает прежняя теория, она стремится построить привычную цепочку диалектики, спорно-бесконечной, через противостояние, хотя там есть и элементы… смешение, пальцы скользят всё менее уверенно, словно не рискуют порывать ткань, и уверенность — она тает, а должна нарастать… возможно, в этом магия — обратное без прямого, лишённая половины двойственность, ориентированная на взаимообратность, но только не бесхитростно-прямо, а только наоборот. Вектор в противоположную сторону.

Восемь.

Бесконечность на боку, хотя ранее казалось, что бесконечность — уже не прямой вид. Но тогда — опять дуэт, только наоборот, поменялись лишь стрелки, но с условием отсутствия коммутативности, и — изменился смысл на несуществующий, и разрывы оттого всё ярче и яростней, хотя сознание в ускользающем движении подсказывает: а может, если бесконечность может лежать на боку, то её не существует? Или?..

Девять.

…или. Эта возможность кажется всё более яркой, значимой, но тогда последний вопрос: конец?

Десять.

Начало.

Холодные пальцы возвращают прежние чувства, прежнее биение, своей змеиной нежностью восстанавливая странно изменившиеся колебания, колебания одного во многом. Кожа мёртвая скользит, лоснясь, оставляя частицы жизни на шершавинках пола, будто сбрасывает так свой долг, довольная выполненной миссией. Кожа живая, порванный бархат, изукрашенный узором, получившим название, и то название — боль, вечная странница, вечная спутница, вечный проводник… или нет.

Движение уже предсказуемо, наклон определён раньше, чем ударившая по новым узорам волна приятного теперь в своём холоде воздуха. И слова — они были раньше, до колебаний всё того же воздуха, до его движений, улавливаемых, однако, целиком, поглощаемых без остатка.

— Боль — не ответ. Боль ничего не несёт. Символ наполняете вы. Поиск — важен лишь он, лишь средство… не средство — цель, но средство ведёт к цели по одному из хотя бы двух путей, в конце которых — нет истины, она лишь символ, есть лишь вы.