Предатель

Капитан Августа Селестия с утра знает, что день будет отвратительным. Впрочем, жизнь вообще не балует её хорошими днями. Но сегодня – казнь. Норды будут героически умирать за свои убеждения, такие гордые и обречённо-красивые, и не одно сердце забьётся сегодня чаще от сочувствия к побеждённым, но не сломленным. А она, капитан Августа Селестия, будет стоять рядом с высокомерными юстициарами, рядом со своим непроницаемым, как и всегда, генералом и понимать, что в этой игре ей достались чёрные фигуры. Кровь, снова кровь на её руках, пусть топор держит палач, и засаду устроили другие. Смирись, капитан Августа Селестия, давно бы уже пора привыкнуть, что все кругом в белом, а ты – в грязище по самые уши. Впрочем, для того, чтобы себя пожалеть, ещё будет время. А пока – проверить патрули, осмотреть строй, рявкнуть здесь, прикрикнуть там. Работа. А то, что вечером капитан будет пить, мрачно, жёстко, до горькой рвоты – сейчас это не касается никого.
Капитан Августа Селестия резко поворачивается и встречается глазами с генералом Туллием. Генерал легко, почти незаметно кивает. Так встречают друг друга изгнанники, вечные чужаки, связанные общей тайной. Августа на секунду трусливо хочет удержать взгляд его посветлевших, словно вылинявших, глаз, безмолвно умоляя освободить её от непосильной ноши. Но Туллий отворачивается, и капитан чувствует запоздалый, но жгучий укол стыда. Нет, капитан Августа Селестия, некому тебя жалеть, и некому сделать за тебя твою работу. Капитан машинально отходит, в сотый раз за утро проверяя боеготовность своих солдат, но смотрит не на них, а в прошлое, далеко в прошлое. Она словно бы наяву видит тёмный, душный, с покрытыми сажей и копотью стенами зал деревенского трактира в заброшенном селении недалеко от Имперского города…

Она была там, рядовой Августа Селестия, семнадцатого числа месяца Захода солнца сто семьдесят пятого года четвёртой эры. Была в числе тех, кто не умер в песках Хаммерфелла, в лесах Сиродила, кто прорубил, прогрыз себе дорогу к Имперскому городу. Весь шестой легион, все, кто остались, тогда легко поместились в грязном зале брошенного деревенского трактира – не то два, не то три десятка солдат, считая раненых. И генерал – уже полгода как генерал – Туллий. И вот теперь, когда до столицы остался один дневной переход, а оттуда – на Саммерсет, хоть ползком, хоть вплавь, но на Саммерсет, мстить, мстить, мстить… Генерал собирает своё войско в холодном зале.
– Легионеры! Я уполномочен сообщить вам, – Туллий пытается выдержать официальный тон, мнёт в руке полученное час назад письмо и, выматерившись в сторону, сдаётся и говорит просто: – Император подписал Конкордат. Простите, ребята…
Гнев и боль, обида и непонимание охватывают солдат. Как же так? – глухо, но всё громче, громче, уже в крик спрашивают они. Как же так, ведь мы победили, разве нет? Разве зря всё это, разве зря наши реки три года текли красным, разве зря мы стояли насмерть, не считая своих и чужих мертвецов? Разве зря мы шли – не шли, ползли – сюда, в сердце Империи, где наши братья показали остроухим Красное Кольцо? Почему мы сдаёмся, когда надо идти, огнём и мечом идти, отучать высокомерных ублюдков соваться на наши земли? Туллий молчит, ссутулив плечи, и не одёргивает солдат даже тогда, когда они яростно и зло матерят императора и его проклятую трусость. Генерал знает, что пар должен выйти. Хоть чуть-чуть.
Генерал смотрит на них и поражается, как же они страшны сейчас в своём гневе. Злые, как дюжина даэдротов, свирепые, опасные. Легион. И плевать, что тут в среднем на двоих приходится по три целых ноги и три с половиной руки, плевать, что они выпачканы, как грязекрабы, что их доспехи – рваньё, а мечи больше похожи на зазубренные пилы, что половина здесь – дети, а остальные – старики. Туллий чувствует, что в груди у него разливается болью обида, острая и злая. Обида за них, за себя, за всё, чего он потребует сейчас от своих солдат. А он потребует, потому что кроме них – некому больше.
– Запрещено поклоняться Талосу, отныне ложному Богу, – в ответ на невысказанный вопрос тяжело выдыхает генерал, когда в зале воцаряется тишина, страшная, как море перед бурей. – Южный Хаммерфелл отходит к Доминиону. Клинки – вне закона. И юстициары Талмора вправе контролировать исполнение этих условий.
– Может, неправда? – жалко пищит кто-то тонким высоким голоском в оглушающей тишине. От безумной комичности этой ситуации, от ломкого, дрожащего, полудетского голоска, полного наивной надежды, почему-то становится ясно, окончательно и бесповоротно: правда. До последнего слова правда.
– А ну собрались, пёсьи дети! – внезапно рычит Туллий. – Рано подыхать собрались, на радость нашим новым ушастым друзьям!
И солдаты, вопреки здравому смыслу, робко улыбаются, подтягиваются, смотрят доверчиво. Ведь не может же такого быть, чтобы генерал – их настоящий генерал, не какой-нибудь столичный мальчишка, из города отродясь не выезжавший, а Туллий, их Туллий, вместе со всеми жравший кашу с грязью пополам, вместе со всеми огонь и воду прошедший, – да вдруг не нашёл бы выхода. А значит, надежда есть.
– Надежда есть, – озвучивает их мысли Туллий. – У Империи есть надежда, пока есть легион.
Дружное, грозное «Хэй!» сотрясает тёмные стены деревенского трактира.
– Герои, – криво, уголком рта ухмыляется Туллий, пытаясь за цинизмом скрыть боль. – Легионеры, мать вашу, пёсьи дети, рыцари в сверкающих доспехах…
Солдаты смотрят непонимающе. Ни один из них не считает себя рыцарем, или образцом чего-нибудь, или даже героем. Они просто делали то, что должны, и ещё выжить умудрились. Туллий ухмыляется, и теперь изгиб тонких губ и вовсе неотличим от гримасы боли.
– Не поняли ещё? – спрашивает он у всех сразу, медленно, мучительно медленно скользя взглядом ярких глаз по каждому из присутствующих. – Не будет больше подвигов, не будет больше войны, не будет больше настоящего врага. Нас натравят на своих же людей – на тех, кто откажется предать истинную веру, на тех, кто не согласится с унизительным миром. Мы – легион – станем карателями, палачами, эльфийскими шавками, выродками, предавшими свой народ…
– Я не стану! – вскакивает со стула Рикке, молодая северянка, и охает, наступая на раненую ногу. Швыряет меч, с которым никогда не расставалась, на пол перед генералом. – Я не стану служить в таком легионе!
Согласный гул голосов поддерживает белобрысую северянку, но больше мечи никто пока не бросает. Ждут, что ответит генерал.
– Станете, пёсьи дети! – рычит Туллий. – Ещё как станете, чтоб вас тролль… Потому что иначе будет хуже. Иначе они наберут настоящих ублюдков, наберут абсолютную мразь – и назовут это легионом. И когда настанет новая война, настоящая война с Талмором, этот сброд в лучшем случае сбежит. О худшем, мать вашу, сами догадайтесь. А Империи будет нужен настоящий легион, и вы, такие, как есть, сохраните его для неё. Вы, выжившие там, где герои, мать их за ногу, дохли от поноса и ран, вы, никем и никогда не прославленные – вы и есть та надежда, та единственная надежда Империи. Другой – нет.
Солдаты молчат. Молчат бывшие пахари и кузнецы, охотники и торговцы, волею судьбы ставшие сначала воинами, а теперь – вообще непонятно кем. Молчит Рикке, поднявшая меч и кусающая сейчас губу, молчит Адвент, мальчишка-имперец, адъютант генерала. Молчит Августа Селестия, не встретившая ещё свою двадцатую весну. Молчат все, тяжело, глухо молчат. С зарождающимся пониманием.
– Мы возьмём на себя самое мерзкое, – негромко, созвучно давящей тишине, говорит Туллий. – Мы, новый легион, будем там, где станет хуже всего. Там, где Талмор хитростью и ложью будет дробить остатки Империи. Там, где придётся проливать кровь своих же братьев. Там, где из нас попытаются сделать палачей и карателей, ненавидимых и презираемых ублюдков. Каждый из вас отныне – капитан, кто-то скоро станет легатом. Вы наберёте салаг, из тех детей, что толком и не видели войны. И вы, мать вашу, герои сиволапые, сделаете из них легион. Вы объясните им, кто наш враг, кто наш настоящий враг. Да, вам придётся, и придётся не раз, защищать патрули проклятых эльфов, придётся исполнять их скамповы приказы. И вы будете это делать, ценой своей попранной гордости и чести добывая для Империи необходимые годы мира. И вы покажете новобранцам, что такое легион. Вы – и я – примем на себя всю грязь, всю мерзость, всё унижение этого проклятого Богами Конкордата, чтобы ваши ученики, мать их, смогли остаться чистенькими, в сияющих доспехах, когда придёт время новой войны…
Тогда, из грязного зала заброшенного трактира, не ушёл никто. Ни один, хоть Туллий и предложил им право выбора: остаться чистыми перед собой и другими, остаться всего лишь ветеранами, выжившими в Великой войне, или… или это. «Да куда же мы, Шор нас возьми, денемся, – сказала тогда Рикке, опираясь на меч, как на трость. – Мы с вами, генерал…». Уходили потом. Страшно и тяжело уходили, не выдержав. Уходили в бутылку, напиваясь после каждой казни несмирившихся, уходили в петлю, выдавая Талмору последних, как казалось, Клинков. Уходили в отчаянные, безнадёжные походы, сознательно уходили умирать, чтобы хоть сдохнуть как легионеры, а не как эльфийские шакалы. Встречались изредка, те, кто как невидимым клеймом повязан был тёмным холодным залом заброшенного трактира недалеко от Имперского города. Смотрели друг на друга, молча, коротко. Понимали. Иногда бывало, что напивались вместе, в душной, давящей тишине. Чаще просто – короткий взгляд, быстро опустить и поднять веки: помним, мол. И Туллий таки смог, собрал свой новый легион, пусть не такой уж и сияющий, но для новой войны пойдёт. Их новобранцы будут знать, за что умирают.
Когда весь мир считает тебя дрянью, да и сам ты с миром в чём-то согласен, есть только одно спасение. Найти того, кто хуже тебя, кто ещё мерзостнее, ещё грязнее. И такие находились. Не раз и не два приходилось капитану Августе Селестии видеть, как подходят к юстициарам доносчики из местного населения. Одни – робко, трусливо, пряча взгляд. Другие, напротив, нагло щерясь, почти гордясь своей мерзостью: закон ведь исполняют, не просто так. Доносчики уходили, позвякивая довольно монетами в карманах, а капитан Августа Селестия получала приказ. Чаще – казнить, реже – пытать и казнить. Бывало, что требовали, когда дело касалось Клинков, доставить живыми. Капитан Августа Селестия – не иначе, как из врождённой людской тупости, говорили альтмеры, презрительно кривя тонкие губы, – последние приказы не выполняла никогда. «Погиб при задержании, – отчитывалась она талморцам, почти не скрывая ненависти. – Моя вина». Солдаты, новобранцы под её командованием, тоже презрительно кривили губы: гадина, мол, и тварь, стелется перед врагом. Уж мы-то такими не будем. Капитан Августа Селестия, гадина и тварь, только скалилась зло, выдавая особо рьяным наряды вне очереди, и лишь позволяла себе робкую надежду: да, они-то такими не будут. А значит, она, капитан Августа Селестия, гадина и тварь, сделала то, что должна была.
Впрочем, были и в её жизни маленькие радости. Например, доносчики отчего-то долго не жили. Поражала их странная болезнь – скоропостижно умирали в тихих безлюдных местах вскорости после своих заявлений. И, чаще всего, подавившись поганым эльфийским золотом…
Но был один… При мысли о нём скулы капитана Августы Селестии сводило от бессильной злобы. Ловкий и хитрый, сам, наверное, из Клинков, он стал профессиональным охотником за головами. Выслеживал, затаившись, месяцами мог гнать своих бывших соратников. И, как всякая дрянь, никогда не заканчивал дела сам. Всегда предоставлял почётное право убить очередного Клинка другим. Например, капитану Августе Селестии. И уходил, сволочь, незаметно, и уносил свои кровавые деньги. А капитан помнила всех, кого он предал. Каждого – и матёрых, опытных разведчиков, обнаружить которых мог только равный им, и хитрых немолодых рыцарей, ловких как лисы, и отчаявшихся новичков, предпочитавших покончить с собой, чтобы не выдать под пытками то немногое, что знали… Ох, с каким бы удовольствием капитан Августа Селестия свернула бы предателю шею и пихала бы в рот кровавые деньги, пихала, пока не порвутся щёки. И здесь, в Скайриме, в самые паршивые ночи капитан позволяла себе надеяться. Вдруг доведёт Талос милостивый встретиться с предателем на узкой дорожке? Не зря же слышала она разговоры среди юстициаров о том, что где-то на севере затаились ещё Клинки, может быть, самые последние Клинки в Империи. А если есть дичь, то будет и охотник. Чуяла капитан Августа Селестия, что явится в Скайрим охотник за головами, а уж она-то постарается, чтобы без своей остался…

И сегодня Талос улыбается капитану Августе Селестии. Она едва скользит взглядом по Ульфрику, и впрямь похожему на медведя, грозному даже и без своего легендарного Голоса,. Мимоходом отмечает какого-то напуганного оборванца, явно случайно затесавшегося в компанию мятежников: не будет рыпаться – пойдёт на казнь последним, объявим амнистию, думает капитан. Заменим смерть трудотерапией. Но вот ещё один пассажир… Капитан счастлива. Ну здравствуй, сволочь, ухмыляется она про себя. Вот и посмотрим, так ли ты ценен для своих остроухих хозяев, ищейка, предатель, выслеживающий Клинков. Впрочем, капитан Августа Селестия не собирается давать ему шанс сбежать сегодня. Она никому ничего не будет объяснять. Да и как о таком расскажешь тому же Хадвару, милому, ясному, светлому мальчишке-легионеру? Он, мол, следуя условиям Конкордата, сдавал своих, а я их убивала? Нет, не дождётесь. Никому и ничего она объяснять не будет, разве что Туллию, позднее. И капитан Августа Селестия, гадина и тварь, скрывая ликование, командует резко и отрывисто:
– В бездну список! На плаху его!..