Сказки дикой земли. Лес

— Четыре шага вперед. Так. Хорошо. Два вправо и прыжок. Ещё прыжок. Когда я скажу «давай» — беги не останавливаясь до тех пор, пока не услышишь «стоп». Бежать — только по прямой. Ты понял меня, Эмбер?
Да понял я, понял, Кэсси. Только вот, зачем спрашивать? Все равно ведь не сможешь услышать моего ответа.
— ДАВАЙ!
Легко говори «беги только по прямой» — а как бежать, если впереди, скажем, куча хвороста или здоровенный муравейник, вот прямо как сейчас? И не обогнешь ведь — приходится скакать прямо через него и мчаться, мчаться вперед, оскальзываясь на мокрой листве. Впрочем, мне на самом деле крупно везет — Кэсси — лучшая из оставшихся в городище направляющих. За четыре года потеряла только семерых бегунцов, у других — счет пропавшим шел на десятки. Так что мне жаловаться, конечно, грех… Ух, ещё бы рыжие муравьи не были такими кусачими! Зацепил я всё-таки в прыжке этот клятый муравейник. Хорошо, конечно, что прыжок мой без последствий прошел, а вот что твари усатые в голень впились — это плохо. Тельца у них хиленькие, тощие, а жвала — будь здоров и хватка, что у твоих волкодавов. Ножом разжимать придется…
— Стоп!
Я затормозил, как вкопанный, и в ту же секунду, какая-то здоровенная тварь перелетела через меня, бестолково размахивая в воздухе длинными лапами. Перелетела — и сгинула — только воздух чуть качнулся.
— Четыре шага вправо. Десять вперед, со смещением влево на три шага через каждый шаг. Потом замри.
Исправно выполнив указания своей направляющей я замер. Прибыли. Теперь нужно подождать и постараться не шевелиться. Хоть бы муравьи уже угомонились, вот ведь создания нави! Я прикрыл глаза и словно наяву увидел комнату направляющих — пустая небеленая горница, посреди которой, прямо на земляном полу, сложен очаг из звонкого кирпича, а рядом с ним — сума из серого полотна. Ставни закрыты наглухо, все просветы замазаны глиной — нельзя, чтобы на очаг упал солнечный луч. Кэсси наверняка сидит на коленях у огня, держит в правой руке алеющий уголек — пальцы её давно покрылись грубой толстой кожей и стали почти нечувствительны к ожогам; а в левой — грубо сработанную голову из той же глины — глаза и нос — три дырки в неровном шаре, рот — криво процарапанная линия. Голова всегда улыбается и всем бегунцам, без исключения, внушает страх своей бессмысленной улыбкой. При помощи этой штуковины Кэсси сейчас спрашивает лесных хозяев — можно ли мне пройти. Они разрешат, конечно. Всегда разрешают. Тут, видите ли, выходит обоюдная выгода. В сердце чащобы бегунцам стать пищей хозяев — раз плюнуть. Они у себя дома и все загадки чащи знают. С другой стороны, ловушки можно обойти при помощи направляющего, если он, конечно, хорошо умеет видеть. Доберешься до сердца чащи — сможешь пройти через ворота и очутиться прямо у стен соседнего городища. У них, кстати, своя беда — не лес с тварями да обманными дорогами, а поле — да такое, что лес наш — раем кажется. То кровавая пшеница взойдет; то земля у ног жнеца всколыхнется — был работник — и нету его; то соломенный человек сквозь щели в бревенчатой стене пересыпется по соломинке, сам себя по ту сторону соберет, и пойдет по ночным улицам — в окна заглядывать. Посмотришь на него краем глаза — окосеешь, посмотришь прямо — и вовсе помрешь. А в сердце поля ворота ведут уже в две стороны — к нам — в чащу и к городищу, что на островке, окруженном речной петлей…
Внезапно, трава вокруг меня вспыхнула огненным полукольцом, горячий воздух пахнул в лицо, заставил отшатнуться. Плохо дело. Очень, очень плохо…
— Эмбер, — голос Кэсси спокойный, твердый, ни одной панической нотки. — Медленно разворачивайся спиной к огню. Во время поворота считай до семи. Вслух.
— Раз, — покорно начал я, отчаянно борясь с подступающим ужасом. Хозяева меня не пустили. Не пустили! За их отказом всегда приходит темнота, от которой нет спасения.
— Два.
Тех, кого они не пропустили в сердце чащобы, находили у стен городища через седмицу-другую. Они приходили сами…
— Три.
И скреблись, и ревели, и причитали на разные голоса — от смешного детского до шамкающего старушечьего. Хотели домой.
— Четыре.
Только нет и не может быть веры тварям, вернувшимся из леса.
— Пять.
Потому что кем бы ни были они раньше…
— Шесть.
Они больше не люди. И правило таково…
— Семь.
Семь вёдер ключевой воды, превращающей плоть измененных в серый студень. Семь ударов хладного железа, которого так боятся хозяева. И семь алых угольков — живого огня — защитника людей, помощника направляющих.
— Беги, Эмбер! Беги!
Кэсси как могла старалась помочь мне. Как и все бегунцы в момент смертельной опасности, я обрел с ней невероятную связь, я видел одновременно и лес, и туманные очертания горницы. Вот, к очагу тянется тонкая дорожка соли, а взмах железного ножа перерезает её ровно посередине — в ту же минуту корчась и скрипя отдергивается толстый корень, протянувшийся поперек звериной тропки. Хозяева будут в ярости, но нам терять уже нечего — время осторожного обхода ловушек миновало. Теперь — только вперед — скорее, скорее…
Рука Кэсси уже ныряет в чашу с водой, капли веером слетают с пальцев — листья с ольхи осыпаются и вянут на лету. Скрывавшийся в ветвях крылан раздосадованно визжит и я ускоряю бег, мчусь огромными прыжками, оставляя его далеко позади. Руки Кэсси порхают над камином, что-то выуживают из сумки, торопливо рассыпают темные зернышки мака. Ярким светом вспыхивает ниточка пути, расступается непролазный кустарник, четверо вурдалаков, чуть было не взявшие меня в клещи, падают на четвереньки, раздвигают лапами густую траву, суетливо сталкиваясь лбами. Я мчусь быстрее ветра — мне кажется, что ещё миг — и ноги мои оторвутся от земли. И отрываются.
И я качусь кубарем по жирной черной земле, подскакиваю, словно подброшенный чьей-то невидимой рукой. Стены городища всё ближе и ближе… Осталось немного! Ну же!
— Ну же, — горячо шепчет Кэсси. Семь продолговатых коричневых зернышек летят в костер, и передо мной раскрывают синие чаши семь огромных цветков на толстых стеблях. В отчаянном рывке я успеваю проскользнуть между ними, мимоходом ободрав плечо о шершавую зелень. Те, кто мчались за мною следом — кем бы они ни были — не успевают. Я слышу как дикий лён, драгоценные семена которого мы вымениваем у людей поля, жадно падает вперед, навстречу не-жизни, мчащейся за мной по пятам, давит стеблями, выбрасывает далеко вперед сухие трескучие коробочки. Льну все равно, в ком прорастут его семена — в человеке ли, в твари. Он не знает, что это — не поле, и хозяева леса не потерпят его. Он скоро сгинет в неравной борьбе с подступающей чащей, но прежде — успеет спасти меня.
Я влетаю в распахнутые ворота — грязный, исцарапанный, падаю на четвереньки и дышу, дышу так, что больно груди, и все не могу надышаться. Я вижу над собой знакомые лица, слышу родные голоса. Все они сочувствуют мне, все меня жалеют, поднимают с колен, приносят ведро воды — умыться. Маленькая Нютка подает чистую тряпицу-полотенце и плачет, заливается слезами. За ней начинают рыдать-голосить и старшие девчонки — шутка ли — больше никогда не быть мне бегунцом. Если хозяева кому откажут в проходе — тот не ходок больше за ворота городища. Стоит такому только сделать шаг за бревенчатую ограду — на ровном месте шею свернет.
— А ну, тихо! — Басовито рявкает кто-то из мужиков. — Вот ведь развылись, глупые бабы. Парню и так тошно!
По моему лицу катятся капельки воды колодезной, рот мой искривлен в жалкой гримасе — все мыслят — едва удерживаюсь от слез. А мне не плакать хочется — смеяться.
Сквозь толпу, как нож через масло, проходит Кэсси. Останавливается передо мной. Поднимает седую голову, подслеповато щурясь вглядывается в моё лицо и медленно кивает. Она-то знала, что я никогда не хотел быть бегунцом, никогда не желал возвращаться в проклятую чащу. Она понимает меня, как никто другой, ведь сама она тоже не жаждала становиться направляющей, тратить жизненную силу в жестокой борьбе с хозяевами, становиться седой трясущейся полуслепой старухой в неполные двадцать лет.
Мы одновременно протягиваем друг другу руки, соединяем наши указательные пальцы в приветственном жесте направляющего и бегунца.
— Тебе не повезло, — говорит она, шамкая беззубым ртом. «Не» звучит чуть слышно, и я улыбаюсь.
— Повезло, — так же, едва шевеля губами, шепчу я.
— Ты был моим последним, — с гордостью говорит Кэсси. — Я смогла. Я всегда была лу…
Старушечий голос, в последней фразе обретший молодую силу, обрывается звенящей струной. Тело — лёгкое, словно пёрышко, опускается у моих ног. Люди вокруг замирают в молчании. Слишком сильны оказались хозяева чащи, слишком стара была моя направляющая, слишком много жизненных сил отдала она, чтобы меня спасти…
Кэсси всегда была лучшей.
На счету её лишь семь пропавших.
До глубокой старости я был благодарен ей за то, что не стал восьмым.