[Joke_p]

Предисловие

Эти сказания об обычных людях и мерах, живущих в Тамриэле Четвёртой эры. Практически отдельные главы-рассказы со своими главными и второстепенными героями, увязывающиеся в единую повесть.

Какие бы события не сотрясали Нирн, его обитатели рождаются и умирают, влюбляются и расстаются, заботятся о хлебе насущном и участвуют в войнах. У каждого - своя судьба и в своём отрезке истории каждый оказывается главным героем.

 

Начиналось всё с небольшого отрывка о ближайших родичах игрового персонажа из Скайрима, который, не будучи «попаданцем», не мог возникнуть ниоткуда. История самого персонажа находится здесь. В той же теме пока лежит и часть «Сказаний Тамриэля», поскольку из-за небольших отдельных кусочков казалось излишним создавать новую тему. Но так как эти тексты уже давно не имеют никакого отношения к прохождению Скайрима, а значит, не соответствуют заголовку означенной темы, предполагаю со временем перенести их сюда же. А пока новую часть начинаю публиковать с «чистого листа».

 

На сей раз это

Истории Золотого Берега

Истории Золотого Берега

 

Нежданная встреча

Нежданная встреча

Фабио Ричи шагал, не замечая ничего вокруг. Каштановые волосы юноши были взъерошены. В минуты сильного душевного волнения, задумчивости или досады он имел обыкновение взлохмачивать шевелюру, запуская в неё пальцы. Попытки матери отучить его от этой привычки оставались тщетными. Сейчас же его настроение представляло собой гремучую смесь трёх этих составляющих.
На нём была роскошная новая синяя замшевая куртка, отделанная золотом, штаны из дорогой материи и красивые удобные сапоги — всё от лучших мастеров в Скинграде, превосходно сочетавшееся одно с другим. Ещё утром он почти уповал на этот костюм, не только богатый, но и бывший ему на редкость к лицу, сейчас же совсем забыл о нём, а случись вспомнить — был бы готов возненавидеть.
Ему снова не удалось не то что поговорить со Стефанией, но даже хоть одним глазком взглянуть на неё. Служанка, открывшая ему, заявила, что та не желает его видеть, и даже отказалась передать ей письмо — последнюю надежду Фабио. Дверь захлопнулась, едва не ударив его по лицу.
Теперь юноша шагал, не обращая внимания на весёлую праздничную толпу, объединившую сегодня город и деревушку, притулившуюся неподалёку от стен Скинграда. Фабио не мог взять в толк, почему его жизнь, столь понятная и размеренная прежде, вдруг пошла кувырком. Ещё недавно он жил в полном достатке, как и вся его семья, и пускай и мог позволить себе такой наряд, как сейчас, но счёл бы это неподобающим расточительством. У него была невеста, с которой они были обручены с рождения и росли вместе, привыкнув к мысли, что рано или поздно станут мужем и женой. Он с малолетства приучался защищать Стефанию, она — заботиться о нём, и оба они — уважать и беречь друг друга. С детства они всюду ходили, держась за руки, а в последний год лёгкое пожатие тонких вечно прохладных пальчиков дарило смутное обещание чего-то большего... когда-нибудь.
Стефания доводилась Фабио двоюродной сестрой — их отцы были родными братьями, испытывавшими искреннюю привязанность друг к другу. Когда у них в один год родились дети — мальчик и девочка, братья увидели в этом знак судьбы и договорились поженить их, когда те вырастут. Желание отцов в обеих семьях было законом, и всё шло к его исполнению.
И вот уютный мир с определённой и понятной, а оттого желанной судьбой начал стремительно разваливаться. В конце лета умер дед Фабио, завещавший своё имение и немалое денежное состояние двоим сыновьям: Павию — отцу Стефании и Тибуру — родителю Фабио. Не успели братья вступить в права наследования, как в начале осени в результате несчастного случая погиб Павий.
Семья Тибура, получившая свою долю наследства, стала одной из богатейших в здешних местах. Теперь Фабио мог без оглядки щеголять в дорогой одежде, на пошиве которой к празднику настояла мать. Сама из низов, Ганна Ричи не могла устоять перед сверкающим обаянием роскоши. Сын же согласился на это, втайне надеясь, что его новое облачение понравится Стефании, с которой он пытался и не мог встретиться уже больше трёх месяцев с самых похорон её отца. Хотя Фабио был искренне готов поддержать кузину-невесту в такой нелёгкий для семьи час, но сколько ни искал он встречи с ней, ответ был один — Стефания не желает его видеть. Если бы она хоть раз вышла к нему, пусть даже для того, чтобы сказать это сама! Уж он сумел бы выяснить, что произошло! Но девушка ни разу не показалась своему жениху, точно винила его в смерти своего отца, что было, конечно, абсолютной нелепицей. Вдвоём с овдовевшей матерью Ларцией они покинули загородное имение, находившееся неподалёку от дома семьи Тибура и перебрались в городской дом, где Фабио даже случайно не мог повстречать свою наречённую.
Он живо представил себе Стефанию. Бледную, белокурую, со светлыми прозрачно-зелёными глазами, с точёным личиком, удивительно тонкую и хрупкую. Внешностью девушка пошла в мать — нибенийку из обедневшего дворянского рода, вышедшую за зажиточного коловианца, ради уровня жизни, достойного её, и довольно умело скрывавшую презрительное отношение к его происхождению.
В день празднования Фестиваля Новой Жизни, Фабио был преисполнен надежды всё-таки увидеться со Стефанией, но бывшая невеста снова даже не показалась ему на глаза.
В неполные пятнадцать лет разрыв с предметом симпатии переживается особенно остро. В свои годы Фабио был ещё совсем мальчишкой, но, разумеется, не считал себя таковым. То, что творилось у него на душе, требовало выхода. Будь причиной разлуки со Стефанией известный ему соперник, юный Ричи затеял бы с ним драку. А что можно поделать, когда не ведаешь причины произошедшего? Как найти виновного?
Фабио казалось, что окружающие исподтишка смеются над ним, хотя на деле многие завидовали. В большей степени свалившемуся на его семью богатству, тем паче, что поговаривали, будто и вторая половина дедовского состояния может достаться Тибуру, и в чуть меньшей — обретённой самим юношей свободе от женитьбы.
Из задумчивости молодого человека вывело внезапное столкновение. Он размашисто шагал не разбирая дороги и в результате подобно тарану врезался в дочку возчика Корнелию, сбив девушку с ног. Шурша взметнулась плотная юбка, мелькнули стройные ноги в изящных чулках и нарядных башмачках — не один Фабио принарядился к празднику. Он смущённо подал Корнелии руку и помог подняться, избегая смотреть ей в лицо, на котором ожидал увидеть возмущение его неуклюжестью. Но при этом его взгляд невольно скользнул ниже на прекрасное колье тонкой работы, которое, будь оно в самом деле из золота с изумрудами, стоило бы совершенно баснословных денег. Для девушки из простой семьи даже подделка выглядела чересчур шикарно, но при этом изумительно ей шла. Центральная подвеска украшения покоилась над ложбинкой высоко приподнятой корсетом груди, весьма внушительной для девицы, которой ещё не исполнилось шестнадцати. Глубокое декольте обрамлялось коротким дорогим рыжевато-бурым мехом отделки её плаща, тёмно-зелёный шёлк которого переливался от малахитового до медного. Поймав себя на том, что бесстыдно пялится на это весьма привлекательное зрелище, Фабио покраснел и, поскорее отведя глаза, всё же посмотрел девушке в лицо.
К его удивлению, та улыбалась, готовая рассмеяться. Досадное происшествие, похоже, только позабавило её. На щеках Корнелии играл свежий румянец, тёмные глаза искрились весельем, каштановые волосы, почти такие же, как у него, но с рыжеватым отливом, обрамляли довольно хорошенькое личико.
Приняв помощь, предложенную Фабио, девушка легко вскочила на ноги. И вместо того, чтобы пойти, куда шла, пристроилась рядом с ним, как-то незаметно взяв его под руку.
— Так куда же ты несёшься сломя голову, аж на людей налетаешь? — игриво спросила возчикова дочка.
В ответ Фабио пробубнил нечто невразумительное, сразу вспомнив, о предполагаемых насмешках окружающих. А Корнелия продолжала:
— Послушай! Никому нельзя позволять портить себе настроение в такой праздник! Пойдём в таверну, выпьем по кружечке пивка и попробуем тебя развеселить.
Фабио, как и любой сын владельца виноградника, учился дегустировать вино, определяя его качество, но это совсем не то же самое, что и пить пиво на празднике. Однако отказаться он посчитал зазорным, опасаясь насмешки. К тому же желание взбунтоваться против неурядиц, происходящих в его жизни, тоже подталкивало к согласию.
По заведённому обычаю, в честь Фестиваля Новой Жизни пиво в тавернах бесплатно наливали всем желающим. Нельзя сказать, чтобы трактирщики любили этот праздник, впрочем, многие использовали его, чтобы избавиться от неудачных напитков, особенно когда большая часть народа успеет как следует поднабраться. Однако Корнелия кокетливо улыбнулась хозяину, и тот нацедил две кружки лучшего коловианского имбирного пива, имевшегося в его заведении, снисходительно покачал головой и, пряча в усах невольную ответную улыбку, проговорил:
— Ох, разоришь ты меня, красавица...
Девушка лукаво стрельнула на него глазами и отправилась к столу, где оставила Фабио, по-прежнему погружённого в мысли о Стефании. Корнелия поставила перед парнем одну из кружек и села напротив, чуть подавшись вперёд, так что её прелести оказались представлены в самом выгодном свете.

 

Умара

Умара

Бабкой Корнелии была рождённая в 68 г. 4 э. нибенийка, не знавшая своих родителей. Маленькую имперку нашли на пороге сиротского приюта в Вейресте, где она получила имя Марсита и откуда вышла юной девицей, одержимой мечтой посмотреть мир. Но реальность сильно отличалась от грёз, и девушке удалось доплыть на корабле только до Анвила, где она и осталась. Вынужденная зарабатывать себе на жизнь, Марсита устроилась прислугой в припортовую таверну. Там она и встретила темпераментного редгардского моряка по имени Юсуф, в котором увидела воплощение своей полудетской мечты о путешествиях.
Страстный хаммерфеллец был безудержен в любви, а его верность многочисленным женщинам заключалась в том, что заведя в каком-либо порту постоянную подругу, он, возвращаясь из плавания, шёл прямиком к ней, привозил какой-нибудь подарок, тратил на неё часть своего жалования и не разменивался на других женщин. Только такие «жёны» ждали его практически в каждой гавани, и ни с кем из них он не заключал брачного союза.
В свою очередь, моряк не требовал от своих женщин хранить ему верность, пока он находился в плавании, только лишь на то время, пока его корабль обретался в данном порту. Если же девушка находила другого, Юсуф отпускал её, отдав привезённый подарок, без упрёков и ревности, а сам отправлялся на поиски новой подруги, благо, будучи помощником капитана «Красной нереиды», только легальная деятельность которого приносила немалые барыши, не идущие, как поговаривали, ни в какое сравнение с доходами от прочих дел, вполне мог себе это позволить. Вышло так, что на Золотом Берегу его подругой стала Марсита.

 Jusuf.jpg   462,05К   2606 Количество загрузок: Юсуф в порту Анвила.
Хотя Юсуф не скрывал, что единственная она у него только в Анвиле, что жениться он не намерен, а наличие у неё детей, равно как и от кого они, его не волнует, пока они не мешают ему приятно проводить с ней время, девушка относилась к нему, как к мужу, была ему верна и ждала его возвращения из плаваний, которые могли продлиться год и более. Во время одной из долгих отлучек хаммерфелльца она родила от него дочь, которую назвала Умарой, полагая это имя вполне редгардским.
Когда тот вернулся, она рассказала ему об этом, на что моряк повторил сказанное ранее: если ребёнок не будет мешать их встречам, то ему неважно, чей он там. На сей раз он оставил «жене» побольше денег, а та на время его приезда попросила присмотреть за годовалой дочерью свою товарку. Так повелось и впредь. Пока редгард был в плавании, девочка находилась при матери, чаще всего крутясь на кухне в таверне. Она быстро научилась не мешать поварам, а то и подать нужный предмет, за что те подкармливали её, а порой и угощали чем-нибудь повкуснее. Стоило же «Красной нереиде» бросить якорь в анвильском порту, и Умара оставалась на попечении других официанток. Если Марсита старалась хранить верность своему «мужу» и отказывалась от непристойных предложений прочих посетителей, довольствуясь скромным жалованьем трактирной прислуги, то её товарки, к тому же не имевшие сколько-нибудь постоянных симпатий, не были столь щепетильны. Так что Умара, остававшаяся с ними по несколько дней, с детства навидалась всякого, и суть того, что происходит между мужчиной и женщиной в полумраке тесной спаленки или мимоходом в закоулке возле кладовки, не была для неё секретом. Со своей стороны, девушки не считали это неподходящим зрелищем для ребёнка: по всему видать, её в дальнейшем ожидает такая же жизнь, и чем больше она поймёт сейчас, тем меньше придётся ей растолковывать после. Таким образом, Умара очень рано открыла для себя эту сторону человеческих отношений, воспринимая её как нечто само-собой разумеющееся.
Несмотря на бойкий характер, она умела оставаться тихой и незаметной, и, не будучи помехой для старших, впитывала всё, что могла увидеть и услышать.
Когда Умаре исполнилось пять лет, родилась её сестра Мирта. История с вернувшимся из плавания отцом повторилась в точности. Только теперь под присмотром трактирных девок и обслуги оставались уже два ребёнка. Младшая дочь была больше похожа на мать. Если Умара росла смуглой, довольно темноволосой и кареглазой, то Мирта обладала светлой кожей, русыми волосами и серыми глазами.
Подрастая, Умара начала помогать матери в работе. Смышлёная девочка пришлась по нраву одному из постояльцев, вынужденно застрявшему в Анвиле на несколько месяцев, и тот от скуки выучил её читать, писать и считать куда лучше, чем умела полуграмотная мать, поскольку Умара схватывала всё на лету. Кроме того, девочке приходилось заботиться о сестре, пока их родительница была занята.
Хотя с появлением второго ребёнка Юсуф ещё прибавил денег, которые оставлял Марсите, надолго их не хватало, а жалование трактирной прислуги, строящей из себя недотрогу, невелико. Если бы не доброта поваров, подкармливавших девочек, всем троим пришлось бы очень туго. Чтобы как-то свести концы с концами, Марсите пришлось время от времени соглашаться скрасить досуг посетителей. Но женщина шла на это только когда становилось совсем трудно. Она опасалась, что у неё может появиться ребёнок не от Юсуфа, и была счастлива, когда после очередного визита «Красной нереиды» обнаружила, что снова беременна, и по времени дитя не может быть ничьим больше, кроме отца старших дочерей. При этом Марсита с тревогой думала, как будет поднимать троих детей, но ей не пришлось решать эту задачу. Пытаясь подарить миру новую жизнь, она рассталась с собственной, а новорождённый, сделав лишь пару самостоятельных вдохов, отправился в Этериус вслед за матерью. Трёхлетняя Мирта и восьмилетняя Умара остались одни на свете.
Неизвестно, как сложилась бы судьба девочек, если бы Умара сызмальства не помогала в таверне. А так, ей позволили остаться и выполнять работу, какая окажется по силам. Само собой, её жалованье, к тому же назначенное ей далеко не сразу, было куда меньше, чем у взрослых, но им с Миртой по-прежнему перепадали кусочки на кухне. Больше всего Умара опасалась, что они не смогут уплатить за крохотное жильё, где ютились прежде вместе с матерью, а теперь — одни. Девочка, ловкая и умеющая оставаться незаметной, начала порой промышлять на причалах, облегчая карманы ротозеев. Она понимала, что если попадётся, то погубит и себя, и сестру, пока не способную позаботиться о себе, поэтому действовала только наверняка и никогда не поддавалась соблазну обокрасть подгулявших гостей в таверне, где работала. Не трогала она посетителей «своей» таверны и после, когда они покидали заведение, чтобы те, заметив пропажу, не подумали, что их обобрали ещё внутри.
Девочка старалась красть только деньги, но иногда попадалось что-то иное, а повторно рисковать быть схваченной при попытке это вернуть, она не могла. Лишь раз, когда она вытащила у моряка из кармана нечто вроде крупного открывающегося медальона с портретом молодой женщины и девочки, похожей на него, у Умары защемило сердце. Она бросила добычу на землю и дрожащим голоском окликнула обворованного:
— Эй! Обронил чего-то!
Тот обернулся, нашёл взглядом лежащий в пыли медальон, кинулся к нему, бережно поднял, обтёр платком, завернул и сунул в карман, проверив, чтобы не выпал. Затем присмотрелся к смуглой девчонке, переминавшейся неподалёку с ноги на ногу и готовой в любой момент удрать.
— Вот спасибо! Так бы и потерял! Мне эта вещь — дороже золота. На вот, возьми.
Моряк порылся в другом кармане, вытащил пару золотых и протянул маленькой воровке. Только тот, кто не пытался отчаянно выжить и свести концы с концами, имея на руках младшую сестру, мог бы подумать, что она хоть на секунду усомнилась, прежде чем взять деньги. Напротив, девочка получила именно то, чего и хотела изначально, и осталась очень довольна сделкой.
Остальные вещи, которые ей удавалось стащить, Умара прятала в разных укромных тайниках, поскольку честные торговцы наверняка сдали бы её страже, а как разыскать тех, кто не чурается сомнительного товара, она не знала. Девочка старалась не класть в одно и то же место часто или помногу, опасаясь, что это могут заметить и выследить её. Кроме того, стащив «ненужную» вещь, она не бежала сразу её прятать, а выжидала, иногда и по несколько часов, чтобы убедиться, что никто не увидит.
И всё же, самыми надёжными Умара считала тайники возле старого анвильского маяка. Это место пользовалось дурной славой. Служанки в таверне рассказывали о нём страшные сказки, причём видно было, что они и сами верят в них и боятся. Поговаривали, что маяк этот с давних пор облюбовало Тёмное Братство и творило там какие-то жуткие ритуалы, вроде бесед с покойниками, да не с душами, как колдуны, а прямо с телами и даже с частями трупов, что в подвалах его мертвецов поболе, чем на городском кладбище, и что многие из них сильно обижены на живущих и далеко не так смирны и спокойны, как хотелось бы.
Сердечко Умары готово было выскочить из груди, когда она приближалась к маяку, порой ей слышались замогильные стоны, исходящие от старого здания. Девочка вовсе не была уверена, что это просто морской гуляка ветер поёт в щелях каменной кладки. Трепеща от страха, она прятала свою добычу среди камней и у основания маяка, а затем торопилась убраться подальше. Зато здесь её сокровища были в безопасности — никто кроме смотрителя не рисковал приближаться к недоброму месту, а тот не интересовался ничем, кроме собственно работы, и никогда не задерживался снаружи.
Несмотря на сопутствовавшую ей удачу, маленькая воровка старалась не терять осторожности, но постепенно ей начинало казаться, что везение будет длиться вечно.

 Umara.jpg   474,52К   2941 Количество загрузок: Умара в девять лет.
Однажды, когда она под прикрытием сумерек вытягивала верную добычу — увесистый кошелёк из кармана перебравшего торговца, задремавшего на ящиках в порту, её запястье крепко сжали чьи-то сильные ловкие пальцы. Страх буквально парализовал Умару, сразу понявшую, что из железного захвата ей не освободиться. Она не смела даже пикнуть, опасаясь привлечь ещё больше стороннего внимания, хотя и так была уверена, что это — конец. Впрочем, сердце у неё колотилось так, что ей в любом случае не удалось бы издать ни звука.
Умара разжала пальцы и тяжёлый кошель соскользнул обратно в карман владельца, заставив того шевельнуться во сне. Тут же вторая рука зажала ей рот, а чей-то голос тихо шепнул в самое ухо, щекотнув тёплым дыханием:
— А вот это было зря. Не дёргайся, или будет хуже.
Неизвестный, по-прежнему зажимая девочке рот, плотно притянул её к себе, кисть, удерживавшая запястье, внезапно разжалась, ловко метнулась за упущенной Умарой добычей и моментально извлекла кошель наружу. Не звякнула ни одна монетка, сон незадачливого торговца остался совершенно безмятежным, когда его имущество неуловимым движением перекочевало куда-то за спину Умаре, видимо, в карман поймавшему её.
Девочка была так напугана, что почти ничего не соображала, а происходящее совсем сбивало её с толку. Она понимала только, что тот, кто её изловил, по всей видимости, не был стражником. Улучив момент, Умара резко дёрнулась, пытаясь вывернуться. Шансы на удачу были довольно неплохие, с учётом того, что удерживать её одной рукой, одновременно зажимая ей рот, было не очень-то удобно.
Однако, неизвестный, как оказалось, был готов к такому повороту событий. Он мигом перехватил девочку так, что она при всём желании не смогла бы вырваться, и снова шепнул:
— Я же сказал, не дёргайся. Или я сейчас кликну стражу, и они получат тебя с этим кошельком в кармане.
Как ни напугана была Умара, она поняла, что пока её не собираются предавать в руки правосудия, скупого на жалость и скорого на расправу. И девочка предпочла подчиниться. Ощутив, как расслабились её мышцы, голос за спиной так же тихо произнёс:
— Уже лучше. Идём. Удрать я тебе не позволю, а будешь слушаться — вреда не причиню.
Она ощутила, как кошелёк тяжёлым грузом оттянул её карман, едва уместившись туда. Теперь стоило незнакомцу позвать стражу... О дальнейшем девочка старалась не думать. Они прошли мимо портовых ворот и дальше вдоль городской стены. Быстро темнело. Умара задумалась, как там Мирта. Если бы всё шло, как надо, она уже вернулась бы к ней. Незнакомец шёл чуть позади, крепко, но не больно сжимая её плечо. Она так и не увидела его лица даже мельком. Они дошли до песчаного берега. Вечер был тихим, лишь прибой пел свою вечную песню. Наконец девочка не выдержала:
— Далеко ещё?.. Меня сестрёнка ждёт... Здесь стражи нет... возьми себе этот кошелёк. Отпусти!.. — в голосе Умары невольно послышались слёзы.
— Так ты готова откупиться от меня украденными деньгами? — в голосе незнакомца прозвучало искреннее веселье, — Это хорошо! Это очень хорошо!
— На, бери! — заторопилась девочка, — ты деньги в карман пересыпь, а в кошелёк сунь камень, затяни завязки хорошенько и брось в воду подальше! Никто и не узнает! Я всегда так делаю, — прибавила она еле слышно.
Теперь незнакомец не посмеивался, а хохотал, причём от души, до слёз. Не понимая причин этой весёлости, Умара вновь протянула ему кошель:
— На!..
— Не возьму! — утирая глаза, проговорил незнакомец. Сгустившийся сумрак не позволял разглядеть его лицо, ясно было, что он прожил на свете где-то как четыре таких Умары. В девять лет это воспринимается близко к «столько не живут». Тем не менее, девочка, повидавшая в портовой таверне великое множество представителей самых разных рас, решила для себя, что он — бретонец.
Мужчина присел на выбеленное волнами бревно, выброшенное морем на берег и сделал знак Умаре садиться рядом. Та послушалась, нетерпеливо ёрзая.
— Сестра тебя ждёт, говоришь? Старшая поди, заругает?
— Нет, младшая... Ей четыре. За ней пока повара в таверне присматривают. Вот они-то наверняка ругаться будут, что с ней долго сидеть пришлось...
— Мла-а-адшая!.. — удивлённо протянул бретонец, — он не раз уже видел, как Умара промышляет в порту, как возвращается в таверну, и сегодня выслеживал её нарочно, но вызнать что-либо о её жизни не пытался. К чему? Сама расскажет, если изловить, — С кем же вы живёте?
— Одни.
Незнакомец только присвистнул.
— Что, вот так вдвоём с сестрой? Тебе самой лет-то сколько? Десять?
— Девять... — Умара поёжилась, но ей хотелось проверить свою догадку и, она спросила: — А тебе?
— Тридцать четыре, — от неожиданности бретонец снова рассмеялся.
Девочка шустро прикинула в уме, ну, не четыре, таких как она, а три и ещё кусочек. Много-о-о!.. Но ведь почти угадала! И всё-таки, что ему от неё надо? Ладно, поймал, ну так забрал бы деньги, да отпустил, раз всё равно страже сдать не хочет. Она снова протянула ему кошель:
— На, возьми!
— Не нужна мне твоя добыча, — улыбнулся странный незнакомец.
— Тогда чего ты хочешь? Этого?.. — девочка ловким движением стянула блузу с угловатого плечика, и кокетливо пожала им. Она не раз видела, как такое проделывают взрослые девицы, и знала для чего. От них же девочка слыхала, что бывают мужчины, которым по нраву совсем молоденькие, а то и дети. Может, и этот из таких? — Только быстро, Мирта меня, правда, заждалась.
— Да ты, верно, с ума сошла! — бретонец даже отодвинулся, едва не забыв, что надо приглядывать за ней, чтобы не сбежала.
— Ну, чего тебе надо-то тогда?! Отпусти!.. — заскулила Умара, понимая, что удрать он ей не даст, и надеясь, если не разжалобить его, так хоть надоесть ему своим нытьём.
— Я бы тебя отпустил, если бы ты пообещала вернуться...
— Обещаю!.. — быстро пискнула девочка.
— Вот-вот... Ты мне сейчас что угодно пообещаешь, хоть карманного даэдрота на верёвочке, лишь бы отпустил. Только обманешь ведь. Пока мы с тобой не закончили, бояться станешь, прятаться. Лови тебя снова... пока стража нас обоих не схватит. Мне это зачем? Да и тебе, если так подумать? Так что лучше пусть Мирта твоя сегодня подольше поскучает.
— Так ты меня нарочно, что ли, словил?
— Да уж не случайно... погоняла ты меня знатно.
— Зачем?..
— Гильдия не любит тех, кто промышляет на её территории, сам в неё не входя. Тех, кто не подчиняется нашим правилам, не делится добычей. От таких мы стараемся избавляться.
— Избавляться, значит, убивать?.. — тихонько спросила Умара, сжимаясь в комочек. Неужели, он для этого привёл её сюда? А ещё обещал не причинять вреда, если она сама пойдёт с ним! Впрочем, выбора он ей всё равно не оставил... А что же теперь будет с Миртой?..
— Нет, что ты! Мы — Гильдия воров, а не убийц. Просто сегодня тебя поймал я, а завтра изловит стража, когда ты меньше всего этого ждёшь. А из тюрьмы почти так же сложно нам мешать, как и из могилы. С другой стороны, у того, кто входит в Гильдию, есть немало преимуществ. Например, никто не спросит, откуда у тебя то, чего не должно бы быть, зато спокойно обменяет ненужную тебе вещь на звонкие септимы. А ещё — надёжное укрытие, где можно спрятаться от стражи, если ей придёт охота тебя ловить. Ну и, если всё-таки попадёшься, верные люди, которые постараются вытащить тебя из беды. За это, конечно, придётся поделиться добытым, но, как по мне, дело того стоит. Так что, выбор за тобой. Или ты с нами, или... — бретонец выразительно пожал плечами, что было заметно даже в темноте.
Умара недоверчиво покрутила головой.
— Ты, что ли, меня зовёшь в вашу Гильдию?
— Не просто зову, а объясняю, какой выбор у тебя есть. Ты слишком ловкая добытчица и промышляешь достаточно часто, чтобы Гильдия продолжала закрывать на это глаза. Ну что, надумала?
— Надумала... я согласна делиться с этой твоей Гильдией.
— Тогда идём. Тут рядом, — бретонец легко поднялся на ноги и поманил Умару за собой. На этот раз девочка пошла за ним без принуждения.
Он привёл её к решетчатому люку у основания городской стены.
— Сейчас я познакомлю тебя с твоими новыми друзьями, — сказал её проводник, приподнимая решётку, — Да, тебя как зовут-то?
— Умара.
— А меня Ксавье. Лезь давай.
Девочка, успевшая проникнуться доверием к бретонцу, послушно скользнула вниз. Они спустились по довольно удобной и прочной лестнице, за состоянием которой, очевидно, хорошо следили, немного прошли и оказались в просторном помещении, в центре которого, посреди неглубокого искусственного водоёма с водяными лилиями, белели древние статуи, не слишком пострадавшие от времени.
Народу, даже на первый взгляд, было не менее десяти человек. Из полумрака вынырнула босмерка с рябым от мелких шрамов лицом. Они казались слишком одинаковыми и упорядоченными для полученных случайно, но зачем такое делать с собой нарочно, Умара не понимала.
Тем временем, лесная эльфийка обратилась к бретонцу:
— Эй, Ксавье! Кого это ты притащил?
— Это Умара. С сегодняшнего дня она одна из нас. Умара, познакомься с Мирель. Она изрядная злючка, но пока никого не покусала. И даже не пыталась съесть.
Босмерка скорчила ему рожу и, критически осмотрев девочку, спросила:
— Ты решил растить себе смену? Так почему бы не приобщать к ремеслу прямо с колыбели? Стоит страже её схватить, и убежищу конец! Где ты её взял?
— Поймал. А вот как раз страже это ни разу не удалось.
— Ну, ты-то смог.
— Смог, потому, что специально ловил, да и то не с первого раза!
— Можно подумать, Ксавье, если ты кого решил изловить, от тебя долго можно бегать!
— У неё получалось.
— Хватит, Мирель. То тебе не нравится, что её легко поймать, то, что сложно... и вечно ты чем-нибудь недовольна, — проворчал грубый голос, принадлежавший большому грузному орку.
Умара ошарашенно смотрела на него: неужели и этот тоже вор? Как же можно его не заметить, такого огромного?
Бретонец, наблюдавший за выражением её лица, рассмеялся:
— Нет, сам он не крадёт. Озгул хранит то, что украли другие, и немногие банки могут сравниться по надёжности с его сундуком.
Обитатели убежища понемногу обступили вошедших. Ксавье представил ей двух скупщиков краденого, каджитку и имперца, а также казначея — альтмера по имени Эстромо.
— Вот ему ты и будешь отдавать долю от своей добычи, — пояснил бретонец, — а сейчас время представить вам сегодняшний улов Умары. Эта девочка кое-чего стоит, и пусть кто-нибудь попробует возразить!
Под его ободряющим взглядом та достала из кармана кошелёк торговца. Его размеры вызвали среди собравшихся уважительный шелест. В этот момент к ним присоединилась женщина, бывшая главой местной Гильдии. Сходу определить её возраст или расу не представлялось возможным, равно как и запомнить в лицо. Она одобрительно кивнула, что, видимо, означало полное согласие с решением Ксавье ввести Умару в их круг. Надо сказать, распоряжение изловить маленькую проныру исходило именно от неё, впрочем, с подачи бретонца, давно заприметившего юную воровку.
— Ты должна отдать десятую часть, — подсказал Ксавье, ожидая, что девочка растеряется, не зная, сколько это будет.
Но Умара только кивнула, уселась прямо на пол, высыпала из кошелька всё до последней монетки и быстро разделила их на десять кучек равной ценности. Одну она босой ступнёй подтолкнула в сторону альтмера, остальное шустро распихала по карманам.
— Вот так... а считать-то мы умеем, — озадаченно протянул Ксавье.
— А ты что, надуть меня хотел?! — обиделась девочка.
— Вовсе нет! Просто думал, помогать придётся.
— Теперь я могу идти? Вы не напустите на меня стражу?
— Можешь. А я тебя, пожалуй, провожу.
Они выбрались из убежища и пошли в сторону порта.
— Теперь ты можешь приходить сюда в любое время. Особенно, если надо избавиться от «ненужных» вещей. Но, разумеется, ты никому не должна ни слова говорить о своих новых друзьях.
Умара кивнула, думая о своих многочисленных тайниках, а Ксавье, пользуясь её молчанием, задал давно занимавший его вопрос:
— Как же вышло, что вы живёте одни?
— Мать умерла в родах, — по-взрослому повторила девочка слышанные от других слова и прибавила: — Младенчик тоже не выжил... Наверное, хорошо... Где бы я ему кормилицу нашла? Ей ведь тоже платить надо.
Это совсем не детское суждение глубоко поразило бретонца.
— А отец?
— Плавает где-то. Он только к мамке приплывал. Мы с Миртой его если и видали, так только в момент зачатия, а такого никто не помнит.
Такое заявление из уст девочки несколько покоробило Ксавье, но чего и ждать от детей, растущих без отца и матери в припортовой таверне?
— Вы в таверне живёте? — спросил он в продолжение своих мыслей.
— Нет, у нас домик с сестрой... от мамки остался.
Эту рыбацкую лачугу Марсита купила на оставленные Юсуфом деньги незадолго до рождения Умары. За неё тогда просили сущий бесценок, хотя, по правде сказать, большего она и не стоила.
— Тогда что твоя сестра делает в таверне у поваров?
— Помогает на кухне понемножку. За это её подкармливают. Как меня раньше.
— А ты?
— Я там работаю. Только платят мало. Мне пока не разрешают обслуживать посетителей. Так что вечером меня отпускают поискать подработку...
Девочка повозила ногой в пыли, но темнота скрыла её движение. Она всё никак не решалась задать Ксавье мучивший её вопрос, и в конце концов не выдержала:
— Скажи... а карманные даэдроты бывают? Ну, которые на верёвочке?..
В который раз за это вечер бретонец хохотал до слёз.
— Ой, уморишь ты меня! Нет, конечно! Это просто присказка такая! Зачем тебе?..
— Вот хорошо-то, — с облегчением выдохнула Умара, ничуть не обидевшаяся на его смех, — а то я всё думала, вдруг бывают... Нарвёшься ещё на такого...
Ксавье резко посерьёзнел. Эта девчушка сбивала его с толку то излишней взрослостью, то совершенно незамутнённой детской наивностью.
— Не нарвёшься. Нету таких. Но что о деле задумалась и остерегаться решила — молодец!
Умара широко улыбнулась, радуясь похвале.
— А мы уже почти пришли! Я загляну домой, вдруг Мирта сама пришла? Если её нет — побегу в таверну. Ох, ругать будут!.. Городские ворота уже с час как закрыты!
Ксавье отпустил её, но не ушёл, а двинулся следом за маленькой фигуркой, метнувшейся в темноту. Если бы не белая холстина блузки, смуглая девчонка мигом растворилась бы во мраке. Бретонец приметил домишко, куда она юркнула, быстро подбежал и притаился под дверью.
Через щели между неплотно пригнанными досками до него отчётливо доносились голоса.
— Спасибо, Салли, что привела Мирту домой!
— Да уж, твоё спасибо на хлеб не намажешь, в карман не положишь, — сердитой скороговоркой произнёс женский голос, — Сколько я ещё-то ждать могла?! Где ты была до сих пор?!
— Ой, Салли, я встретила в порту путешественника! Богатый такой, нарядный, а бородища!.. — судя по тону, девочка прибегла к жестам, чтобы описать воображаемую бороду, — он меня попросил показать, где в городе лавка портного, потом указать таверну получше... Ну, не могла же я его в нашу привести?! А там и ворота закрыли. Стража меня выпускать не хотела, думали, я из дома сбежать хочу! Насилу убедила, что возле порта живу, и что меня дома ждут! Зато смотри, что он мне дал!
— Ишь ты! Целый золотой! — голос Салли потеплел, — Ну, ради такого щедрого господина стоило расстараться! Ладно уж, такой приработок не каждый день случается.
— Да-а... хорошо, стражник не пронюхал, а то бы просто так не выпустил!
Ксавье тихонько засмеялся за дверью. Врёт ведь и не краснеет! Всё выдумала от первого до последнего слова, и из добычи показала ровно столько, чтобы оправдать долгую отлучку, но не вызвать вопросов. И ни про него, ни про Гильдию ни полусловом не проболталась. Толковая девчонка!
— Ладно, пойду я… — говорила тем временем Салли, — Мирта твоя, вон, спит уже. Наревелась, что тебя нет, и заснула. Мы её покормили, не переживай. Я и тебе там на столе немного еды оставила.
— Спасибо, Салли!
— Завтра смотри, не опоздай. Хозяин, кажется, тебе новую работу придумал. Может, и жалованье поднимет?..
С этими словами женщина вышла на крыльцо.
Ксавье отошёл от двери и скрылся в ночи. Не иначе, как сама Ноктюрнал нынче почтила девочку своим благоволением. Глядишь, и ему перепадёт от повелительницы удачи, если Умара ей приглянулась.

 

***

На следующее утро, стоило сестрёнкам прийти в таверну, хозяин подозвал старшую и сказал:
— Я на днях подумал, что тебе уже по силам прибираться в комнатах у гостей. Ты до сих пор ни в чём таком не замечена, потому и предлагаю тебе эту работу. Но если хоть какая мелочь пропадёт, вышвырну на улицу, так и знай. Мне тут проблемы не нужны. Жалование тебе поднять не могу, но если тобой будут довольны, и ты, и твоя сестра будете бесплатно есть на кухне, не дожидаясь объедков. Поварам я скажу.
Умара с усердием принялась за новую работу. Её старания не остались незамеченными, и даже хозяин через некоторое время, скрепя сердце, всё же прибавил пару медяков к её жалованию. Тем более, что таверна постепенно начинала пользоваться всё большей популярностью. Владельцу и в голову не могло прийти, что внезапно наметившимся процветанием его дело обязано маленькой Умаре. Таверна приобрела известность, как заведение, где у посетителей никогда ничего не крадут. Гильдия воров, чтобы не подставлять одну из своих, исключила портовый трактир из своих охотничьих угодий. В то время как в других тавернах ни один гость не мог быть полностью спокоен за сохранность своих карманов и кошелька. Но гораздо большую радость девочке доставила не крохотная прибавка к скудному жалованию, а возможность получать новое удовольствие, которую она обрела.
Начав прибираться в комнатах гостей, она, когда могла, прочитывала одну-две страницы изредка встречавшихся у них книг. Так она наловчилась читать очень быстро, а самые интересные книги наскоро пролистывать полностью, стремясь уловить основную мысль. Если очень везло, книговладелец задерживался в таверне надолго, и ей удавалось прочесть всё от корки до корки.
По большей части, тексты, попадавшиеся Умаре, носили развлекательный, а часто и весьма фривольный характер. Но и это при той судьбе, что ей выпала, оказалось скорее на пользу. Свободное время она, как и прежде, посвящала присвоению имущества всяких разинь, или же проводила его в воровском убежище.
Ксавье, как выяснилось, стоял среди членов Гильдии наособицу. Имея ловкие и чуткие пальцы, он отлично умел облегчать чужие карманы и вскрывать даже самые сложные замки, но основным его ремеслом было изготовление фальшивых денег и подделка ювелирных украшений. Благодаря его мастерству, Гильдия Золотого Берега богатела, проворачивая весьма необычные дела.
Бретонец тепло относился к своей питомице, с которой его, как оказалось, роднила и любовь к чтению. Он даже собрал в убежище небольшую библиотеку, и вскоре, когда владелец сообразил, что беспокоиться, как бы ей не попались неподобающие тексты, несколько поздновато, Умара получила к ней неограниченный доступ.
Из прочитанного украдкой в комнатах гостей, она узнала, что такая жизнь, какую в меньшей степени вела их мать и в большей другие девушки из таверны, считается порочной и подвергается осуждению. Для неё это было ново. До тех пор она полагала, что все люди живут примерно так же, просто кому-то повезло родиться или сделаться богатым и знатным, но роскошь — лишь шикарная отделка того же самого образа жизни. Впрочем, перечитав большую часть книг, собранных Ксавье, Умара сделала довольно циничный вывод, что ошибалась не так уж сильно.
Видя, с каким увлечением и быстротой девочка читает, несмотря на то, что свободного времени у неё совсем немного, бретонец с ещё большим усердием принялся пополнять свою коллекцию.
Больше всего Умаре нравились книги, содержание которых было весьма далеко от невинного. Чем старше она становилась, тем сильнее они вызывали в ней сладкое томление, желание примерить на себя всё то, о чём они рассказывают. Порой она давала волю воображению, представляя себя на месте тех служанок из таверны, что тайком обжимались с кем-нибудь по углам из симпатии к кавалеру или ради пары монет.
Девочка в полной мере унаследовала страстную натуру отца, его ненасытное влечение к противоположному полу.
С тех пор, как Ксавье свёл её с Гильдией воров, сёстрам стало жить намного проще. Умара то и дело продавала что-то из своих запасов, которые довольно регулярно пополняла, а новые товарищи не переставали поражаться её удачливости, объяснявшейся отчасти, предусмотрительностью и запасливостью. Опустошать сразу все свои тайники она и не подумала, понемногу начав с тех, какие, на её взгляд, могли быть обнаружены, или содержимое которых могло пострадать от долгого хранения.
Тратила деньги, вырученные за свою добычу, девочка тоже бережно и с умом, так, чтобы не вызывать вопросов у окружающих. Они с Миртой перестали выглядеть как две оборванки, но их одежда была довольно простой, хоть и добротной. Да ещё на шее Умары появились простенькие бусики из дешёвых голубых камешков, чудесно смотревшиеся на её смуглой коже — в ней росла потребность выглядеть привлекательно. Большая же часть незаконных доходов Умары оседала до поры в сундуках Озгула, и счёт в воровском «банке» у неё был уже немалый.

 

Сказки Талмора

Сказки Талмора

В Гильдии же не только Ксавье оказывал девочке особое внимание. Даже Мирель, несмотря на тяжёлый характер, прониклась к ней своего рода симпатией. И когда босмерка однажды увидела попытки десятилетней Умары накрасить лицо, как это делали более взрослые девушки в таверне, она закатила глаза в притворном ужасе, отняла у той сажу, румяна и помаду, заставила стереть всё, что девочка успела намалевать, и показала, как всем этим пользоваться. Когда лесная эльфийка в первый раз закончила возиться с её рожицей, из зеркальца на девчонку глянула красивая незнакомая девушка, куда взрослее настоящей Умары. Причём догадаться о том, что на этом лице предостаточно краски, было совершенно невозможно. Умара была в восхищении, и Мирель заполучила самую восторженную и старательную ученицу, о которой только можно мечтать. Девочка вскоре научилась при помощи нескольких штрихов меняться так, что даже хорошие знакомые могли не признать её, столкнувшись нос к носу. Внезапно выяснилось, что Умара не единожды натыкалась на Мирель в порту, но даже не догадывалась, кто перед ней, поскольку та была непревзойдённым мастером маскировки.
Не обошёл маленькую воровку своим вниманием и гильдейский казначей Эстромо. Он обладал вкрадчивым голосом и мягким приятным обхождением, сильно отличавшим его от большинства обитателей убежища. В сравнении с ним, даже Ксавье казался неотёсанным мужланом. Альтмер взялся обучать Умару хорошим манерам и грамотной речи, не замусоренной резкими словечками и простонародными оборотами.
— Ты же не хочешь всю жизнь прозябать в своей таверне? — говорил он, — Значит, нужно уметь в любом кругу разговаривать так, чтобы сойти за свою. Или чтобы тебя сочли той, кем хочешь казаться. Мирель учит тебя меняться внешне, но пока тебя мигом выдаст твой язык.
К Ксавье Умара привязалась, считая его другом и, пожалуй, единственным человеком, к которому можно прийти с любой просьбой, бедой или вопросом. Эстромо же она уважала и буквально трепетала перед ним. Впрочем, избегать его девочка вовсе не пыталась, его обаяние притягивало её как огонёк свечи мотылька. Тем более, что порой он рассказывал ей такие занимательные вещи, каких и в книгах Ксавье не вычитаешь. Год, когда Умара познакомилась с Ксавье и влилась в воровскую семью, был отмечен тревожным знамением — полным и внезапным исчезновением обеих Лун с ночного неба. Начало Пустых ночей вызвало волну страхов и пересудов, а промеж каджитов: мореходов, торговцев, путешественников и прочих началась настоящая паника.
Среди всего этого особенно хотелось верить спокойному, обволакивающему голосу Эстромо, рассказывающему очередную историю. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Умара задала альтмеру тот вопрос, который был у всех на устах: «Куда пропали Луны, и что же будет теперь, когда они исчезли?»
В голосе Эстромо не было ни намёка на всеобщее волнение, когда он, приобняв девочку за плечи, негромко проговорил:
— Вероятнее всего, их украл кто-то из Князей Даэдра. Но тревожиться не надо. Рано или поздно Талмор найдёт способ вернуть Массер и Секунду в ночное небо Нирна.
— А кто это — Талмор? — спросила девочка, полагая, что это имя какого-то героя, вроде тех, о каких поют в песнях и пишут в книгах. Сказок Умара не слышала: приютская сирота Марсита их не знала и не рассказывала дочерям даже в раннем детстве. А читала девочка гораздо более взрослые вещи. Похоже, Эстромо об этом знал или догадывался, потому что ответил ей так:
— Талмор — не кто, а что. Это могущественная организация, которая решает такие проблемы и вершит такие дела, которые не под силу прочим смертным. Вот послушай…
И он поведал сосредоточенно внимавшей ему Умаре следующую историю.
Талмор был создан одним мудрым, сильным, могущественным и талантливым альтмером по имени Ралсомдир. Он был личным другом эльфийской королевы Айренн и легендарного мага Вануса Галериона, вместе с которым они отправили в Обливион Маннимарко и победили самого Молага Бала. Только имена мага и королевы ещё помнят, а его имя по прошествии веков известно немногим, поскольку он был очень скромен. Память он нём сохранилась разве что среди каджитов, которые полагают, что он был одним из них, и называют его, соответственно, Разум-дар. Так случилось из-за того, что он помог их народу, когда тот находился в большом затруднении. Народом каджитов правит Грива, всегда единственный и рождённый при совершенно особом положении Джоун и Джоуд — как они называют Массер и Секунду, когда, как говорят, на небе появляется третья луна. Жители Эльсвейра верят, что Грива вообще всегда один и тот же и после смерти лишь перерождается в новом теле. И вот, когда тёмные силы уничтожили старого Гриву, встал вопрос выбора нового. На этот раз сделать это было непросто. Оказалось, что Гривой должна стать одна из двух сестёр-близнецов. Каджиты не знали, как поступить и кого из них следует выбрать. Тогда королева Айренн попросила Ралсомдира помочь им. Он предложил сёстрам три испытания. В первом испытании победила одна сестра, во втором — другая, а третье они прошли одинаково. И тогда Ралсомдир предложил каждой из них ответить на один простой вопрос: способна ли та ради блага своего народа убить собственную сестру? Одна из них ответила — нет, поскольку сестра — часть её души, другая же — да, поскольку ради блага народа готова пожертвовать всем. И мудрый эльф сказал каджитам: «Вот кто достоин быть новым Гривой, потому как истинный правитель ради блага народа должен быть готов пожертвовать всем, даже частью себя самого». Обрадованные каджиты согласились с суждением Ралсомдира, и с тех пор он стал каджитским народным героем.
— А как же они с Галерионом победили Молага Бала? Ведь это же не кто-нибудь, а сам Князь Даэдра! Ты говоришь, даже Луны украл один из них! Это же какая силища у них!
— О, это целая история, её я расскажу как-нибудь в другой раз.
— А ты уверен, что Талмор сможет возвратить Луны обратно?
— Благодаря Талмору удалось прекратить даже Кризис Обливиона, который был меньше ста лет назад.
— А как же… Мартин Септим?.. И его воссоединение с Акатошем?.. Разве не он спас Тамриэль?..
— Это так. Разумеется, Мартин Септим — великий герой, — отозвался Эстромо, поглаживая девочку по волосам, — Но за спиной у каждого героя, в тени его славы, стоят те, кто ковал для него эту победу, как кузнец куёт для воина оружие и броню.
Его слова запали девочке в память и в душу. Поскольку альтмер не велел ей молчать, вскоре по таверне, а после и по всему анвильскому порту поползли слухи, что только Талмор может избавить мир от напасти, приключившейся с Массером и Секундой. Каджиты, чья связь с Лунами особенно сильна, готовые уцепиться за малейшую надежду на их возвращение, разнесли эту весть дальше, смущая и без того растерянные умы соплеменников.
Эта сказка была одной из первых, но далеко не единственной, которую девочка услышала от альтмера. Она слушала истории о том, как Ралсомдир с Галерионом победили Молага Бала, а затем ей «случайно» попадалась книга о великом маге Второй эры Ванусе Галерионе. Внимала повествованиям о том, как ими был повержен Маннимарко, и находила подтверждение его существованию и деяниям в библиотеке Ксавье. Но все отголоски давних времён в пересказе Эстромо, были озарены светозарным величием Талмора — единственной силы, способной противостоять любому злу, стоящей на страже справедливости, счастья и процветания Тамриэля. Альтмер добился чего хотел — доверчивый детский ум оказался полностью во власти его рассказов, и ничего удивительного, что Умара была готова сложить голову на алтарь служения этой великой и прекрасной силе. Впрочем, такого от неё никто не требовал.
Талморскому агенту на Золотом Берегу, успешно укрывавшемуся в Гильдии воров, нужны были услуги попроще. Например, передать кому-либо записку или небольшой предмет, что было очень удобно сделать незаметно и не внушая подозрений, поскольку девочка работала в таверне. Туда спокойно мог зайти нужный человек, подать условный знак и дождаться пока к нему подойдёт маленькая обслуга-связная. При этом предлог подойти находился всегда, несмотря на то, что Умара пока не обслуживала посетителей в зале. Ей достаточно было вспомнить серьёзный, проникающий в душу взгляд Эстромо, его руку на своём плече, вкрадчивый голос:
— Ты же понимаешь, что этим помогаешь великому делу?
При этом он умудрялся так обставлять свои беседы с девочкой, что об их содержании не знал никто, даже Ксавье, которому Умара рассказывала всё без утайки, стоило тому спросить. Но об этом он не расспрашивал, иначе ей пришлось бы солгать, поскольку ни за что на свете она не решилась бы нарушить слово, данное Эстромо, и проговориться хоть кому-нибудь о том, каким важным и почётным делом она занята. Как нигде вне убежища ею не упоминалась Гильдия, так ни с кем, кроме самого казначея, девочка не обсуждала услышанное от него. Так что некому было заронить в её душу зерно сомнения.
К тому же безоговорочному доверию девочки к альтмеру способствовали простенькие жизненные советы, которые он давал ей как бы мимоходом и невзначай, всегда оказываясь правым. Стоило сделать, как он сказал, любое затруднение, вставшее перед ней, решалось чуть ли не само собой. Едва ли Ксавье был для неё худшим советчиком, но к нему она приходила с проблемами сама, а тут, порой, не успеешь задуматься, как быть, а над плечом уже раздаётся негромкий приятный голос, подсказывающий сделать то-то или то-то. Впрочем, раздачей таких рекомендаций Эстромо не злоупотреблял. Во-первых, чтобы училась думать своей головой, во-вторых, чтобы его советы звучали только тогда, когда результат следования им был достаточно быстрым и сокрушительно успешным. За остальным ей предоставлялось обращаться к бретонцу.
Умаре было одиннадцать, когда после двух лет Пустых ночей Массер и Секунда вновь появились на небе. Девочка давно уже не сомневалась ни в чём из услышанного от гильдейского казначея, а о существовании Лун успела практически забыть, хотя первое время каждый вечер с надеждой вглядывалась в небо. Их возвращение вызвало не меньше шума, чем внезапное исчезновение. Умара примчалась в убежище, на радостях, пожалуй, в первый раз запросто подлетев к Эстромо, перед которым робела, сознавая его превосходство над собой:
— Они вернулись! Обе Луны снова в небе! — восторженно вопила она.
Эльф с мягкой улыбкой ласково погладил её по макушке:
— Я же говорил тебе, что Талмор сумеет вернуть их обратно. Просто на всё нужно время.
— А… а об этом можно говорить?..
— Можно, — серьёзно кивнул Эстромо, — Когда-нибудь об этом сложат такие же истории, как те, что ты слышала от меня. Но если никто не расскажет правды, откуда же они возьмутся?
— Так я побегу?..
— Беги. И помни, рано или поздно Талмор разберётся с любой угрозой спокойствию Тамриэля.
Девочка позаботилась о том, чтобы весть о великой победе Талмора разнеслась как можно шире. Она говорила с таким жаром и убеждённостью, что они передавались тем, кто её слушал, и слухи распространялись, как пожар, так что вскоре никто не смог бы вспомнить, откуда они пошли. Среди каджитов их повторяли почти с благоговением, передавая из уст в уста. Через некоторое время из разговоров выходцев из Эльсвейра, заходивших в таверну, девочка услышала, что Луны были возвращены на небо Талмором при помощи некоей Магии Рассвета. Эти подробности, о которых ни словом не обмолвился Эстромо, казались ей безоговорочным подтверждением и доказательством роли Талмора в спасении Массера и Секунды,
Между тем, альтмер начал задумывался над тем, какую пользу можно извлечь из-подрастающей Умары, как применить взращённую в ней преданность делу Талмора. Он раньше прочих понял, что девочка обладает горячим темпераментом, и вырастет в страстную женщину. Такая может выведать то, что необходимо, где другие потерпят неудачу, отвлечь чьё-то внимание, выманить, заставить совершить ошибку… Но для этого необходимо, чтобы та не превратилась в обычную шлюху из портового кабака. Об этом следовало позаботиться заранее.
Девочке не было ещё и двенадцати, когда Эстромо начал формировать её мировоззрение и в этом направлении, как посредством задушевных бесед, так и при помощи вовремя подсунутых нужных книг.
Умара постепенно усваивала, что неприкрытые беспорядочные связи не приносят ничего кроме проблем и осуждения в любом круге, кроме самых низов, где всем на всех наплевать, и каждый занят лишь собственными попытками выжить. Что удовольствия такого рода нужно искать с умом и не выставлять напоказ, но главное, что подобные вещи бывают нужны для дела, и это имеет не большее отношения к чувствам — любым, от любви и симпатии до ревности, ненависти и неприязни, чем маскировка, которой её обучает Мирель, к её собственному лицу.

 

Индарио

Индарио

В101 г. 4 э. люди Эстромо принесли ему тревожное донесение: в доках Анвила видели детёныша-вампира. Наличие подобного существа на его территории не могло не обеспокоить альтмера. Такой может натворить немало бед, а с другой стороны, если удастся привлечь его на свою сторону, постараться обеспечить пропитанием без риска со стороны жителей города и наведения паники в округе…
Умара засновала между убежищем и таверной, передавая туда-обратно тайные распоряжения и отчёты, но этого оказалось недостаточно. В конце концов Эстромо лично встретился с одним из своих осведомителей, покинув ради этого воровское убежище — случай почти небывалый.
— Мы можем изловить эту тварь и доставить к тебе. Но что ты будешь с ним делать? — приглушённо говорил собеседник альтмера, скрывающий лицо и фигуру при помощи плаща с глубоким капюшоном.
— Для начала, так он вам и дался.
— Да, что там — дитё ведь совсем! Лет десять-двенадцать от силы.
Если бы Эстромо хоть иногда позволял себе обнаружить свои истинные чувства, в этот момент он закатил бы глаза от того, что приходится работать с такими идиотами. Вместо этого талморец, искусно скрывая раздражение, сказал:
— Этому существу может быть не одна сотня лет. Они же не растут, не забывай! Вы вполне можете столкнуться с рассудком хитроумной древней бестии в детском теле. И вместо пойманного вампира мне достанутся ваши обескровленные тушки, ну или, если повезёт, замена обычного агента на агента-вампира без смены личности.
От такой перспективы фигура в плаще зябко поёжилась.
— Да нет, вряд ли… будь он старым и умудрённым веками, он бы не попадался вот так на глаза. Я ведь не один его видел…
— Возможно, действительно новообращённый, — кивнул Эстромо, — Но тогда следует выяснить, кто, где и когда его обратил. Быть может, древний вампир у нас под боком всё равно существует.
— А ведь верно… — протянул его собеседник. Казалось, ему хотелось обернуться, чтобы убедиться, что кровожадное чудовище не притаилось у него за спиной.
— В общем, так. Замеченного в доках вампира нужно изловить. И без глупостей. Держи в голове то, что я тебе сказал. Если поймать не удастся — придётся прикончить. После того, как он поймёт, что за ним охотятся, оставлять его живым и на свободе нельзя.
Через несколько дней, придя в убежище, Умара застала Эстромо за беседой с незнакомым белокожим и беловолосым мальчишкой-мером. Тот сидел спиной к ней верхом на табурете, упираясь ладонями в сиденье перед собой, опустив голову и оплетая тощими ногами ножки мебели. Альтмер склонился почти к самому его лицу, и что-то вкрадчиво ему втолковывал с тем самым сочувственным и ласковым выражением, с каким, на памяти девочки, говорил только с нею. Умару обожгло доселе неведомой болью. Ей отчаянно захотелось растерзать этого незнакомого юнца. Откуда он взялся?! Зачем он тут?! Почему Эстромо так внимателен к нему?! Девочка впервые познала муки ревности, многократно усиленные страстностью её натуры. Не в силах сдержаться, она сжала кулачки и стрелой вылетела из убежища.
Эстромо краем глаза видел это, но сейчас его заботило другое. Кроме того, с этим ей тоже нужно научиться справляться, равно как и на практике отделять дело от личных эмоций. Любые его слова и разъяснения останутся пустым сотрясением воздуха, пока она не прочувствует всё это на своей шкуре.
Ксавье, также заметивший внезапное бегство Умары, бросил книгу, которую читал, и последовал за ней. Он нашёл её на берегу, подбирающей камни и яростно швыряющей их навстречу набегающим волнам прибоя. Бретонец подошёл и приобнял питомицу за плечи. Та раздражённо дёрнулась, пытаясь сбросить его руки, но он не выпустил её.
— Ты чего, малышка?
— Ничего, — буркнула девочка, не поворачиваясь к нему, чтобы не показывать слёз, закипающих в уголках глаз. Она сама не знала, что в большей степени было причиной их появления — злость или навязчивая ноющая боль в груди.
— Ничего, и поэтому ты пытаешься до смерти забить море камнями?
— Нет, — невольно улыбнулась Умара, — Ксавье, опять ты меня смешишь…
— Ну, а что ещё с тобой делать? — устало вздохнул бретонец, ощущая, как она перестаёт сопротивляться дружескому объятию.
Они помолчали, затем девочка с деланным равнодушием, по-прежнему глядя в морскую даль, спросила:
— Откуда взялось это белёсое недоразумение, с которым разговаривает Эстромо?
— Притащили двое откуда-то запакованного в мешок и обмотанного верёвками не хуже бретонской колбасы, — она ощутила как Ксавье пожал плечами, — Он его вынул, оглядел, теперь беседует. Ну, а уж о чём, извини, я в его дела не лезу, когда это не касается Гильдии. По мне, так целее останешься.
При этих словах у Умары немного отлегло от сердца. Если притащили связанного, значит, скорее всего, он что-то натворил. Возможно, этот мальчишка помогал врагам Талмора, как она помогает Эстромо, и тот сейчас ласково выведает у того, всё, что нужно, а потом… Потом мёртвое тело этого белобрысого найдут в сточной канаве, обглоданное крысами. Или в лесу, расклёванное воронами. Или… или вообще никогда не найдут — море-то рядом. Эти мысли казались невообразимо сладкими. Она смаковала всевозможные способы уничтожения маленького мера, упивалась представлением его страданий.

***

А произошло следующее. Получив от Эстромо приказ поймать мелкого вампирёныша, и напуганные перспективой встретить в его лице матёрого противника, ловцы превзошли сами себя. Они выследили мальчишку, подкрались сзади, используя все доступные способы маскировки, и накинули ему на голову мешок, щедро пропитанный снотворным зельем. После чего тщательно обвязали верёвками и доставили альтмеру. Притащили его двое из немногих, знавших, где разыскивать Эстромо в случае крайней необходимости.
Тот сразу же отослал их, предпочитая разбираться с бесчувственной добычей без лишних глаз. Альтмер извлёк мальчишку наружу. С первого же взгляда эльф усомнился в его вампирской сущности. В её пользу говорила разве что практически белая кожа, но она была однотонной и гладкой, на ней не проступала сеточка сосудов как это свойственно заражённым вампиризмом. Это заболевание имеет множество форм, но у парнишки не было очевидных симптомов ни одной из них. Эстромо приподнял веко добычи — глаза одна из главных отличительных черт вампира. Но и они оказались хоть и очень редкого, но всё же встречающегося среди меров цвета — радужки были серебристо-белыми, белки тоже не имели признаков гемофилии венценосных или сангвинаре вампирис. Правда, зрачок в форме четырёхконечной звёздочки встречается только у босмеров и орков, но кто знает, что за предки были у мальчишки? Последняя и главная проверка показала, что и зубы у пойманного абсолютно нормальные, не было и следа вампирских клыков.
Эстромо потёр подбородок. Вот тебе и вампир! Обычный парнишка. То есть, необычный, конечно, с такой-то внешностью, но и не монстр какой-нибудь. И что с ним прикажете делать? Впрочем, жертва излишнего рвения и подозрительности уже вяло шевельнулась, понемногу приходя в себя. Стоило расспросить паренька, откуда он такой взялся, а после уж решать, как поступить.
Альтмер начал приводить пленника в чувство. Мальчишка очухался на удивление быстро и сел на полу, ошарашенно крутя головой по сторонам. Над ним с сочувственным выражением склонилось золотистое лицо уроженца Саммерсета.
— Где я? — подал голос маленький мер.
— В безопасности, — мягко сказал Эстромо.
Его тон в большей степени, нежели слова, успокоил пленника. К тому же, его никто не держал. Рука мальчишки вдруг тревожно метнулась к шее, провела по ней, после чего он смущённо улыбнулся эльфу.
Тот совершенно правильно расценил этот жест: «Проверил, не надели ли на него ошейник. Вероятно, из беглых рабов».
Поняв, что на первый вопрос ему отвечать не будут, мальчишка задал другой, более осмысленный:
— Зачем я здесь?
— Вот это нам с тобой и предстоит выяснить, раз уж так вышло, — улыбка альтмера была такой сочувственной и понимающей, что паренёк невольно ощутил к тому доверие и симпатию. Тем временем Эстромо продолжал: — Я готов ответить на твои вопросы, но сперва мне хотелось бы получить ответы на свои, раз уж ты оказался моим гостем.
Мальчишка чуть прищурил свои бриллиантовые глаза, признал требование справедливым, и кивнул, ожидая продолжения.
— Для начала, давай познакомимся, — предложил Эстромо.
— Меня зовут Индарио, — с готовностью ответил парнишка и тут же огорошил талморца, продолжив: — А Вы не называйте пока своё имя. Скажите только, как к Вам обращаться. А то сперва узнаешь, чего не следовало, а потом окажется, что живому теперь на свободу путь заказан.
Беглый раб? Который говорит как по писанному в свои… сколько ему, кстати?.. Мальчишка интересовал альтмера всё сильнее. Пожалуй, даже сильнее, чем если бы и в самом деле оказался вампиром. Ошибка его людей, кажется, могла обернуться большой удачей. Впрочем, скоропалительных выводов высокий эльф не допускал.
— Можешь обращаться ко мне просто на «ты».
— Как угодно, господин, — в тоне юного мера не было и следа раболепия. Беглый раб? Проверявший наличие ошейника?..
— Сколько тебе лет, Индарио?
— Двенадцать.
Одногодки с Умарой… А выглядит ещё младше. Эстромо чувствовал, что стоит оставить парнишку при себе, и эта парочка ещё добавит ему головной боли. Ведь, в конце концов, он никогда не претендовал на должность наставника или воспитателя малолеток. С другой стороны… толковых взрослых найти труднее, чем вылепить из толковых детей, при наличии у тех потенциала. У этих двоих его явно было в избытке.
— Как ты попал в Анвил?
— На корабле приплыл… вернее, в трюме.
Вроде бы Индарио отвечал честно и с готовностью, но разговор не клеился. Такой расклад Эстромо не устраивал. Либо они найдут общий язык, либо…
— Ты есть хочешь? — спросил он вдруг своего пленника.
— Перед тем как оказаться здесь, я как раз нашёл себе кое-чего на ужин, но что-то не помню, чтобы успел его съесть, — усмешка у парнишки была чуть озорной и на диво обаятельной. При должной огранке из него может выйти настоящее сокровище.
Альтмер принёс Индарио еды.
— Подкрепись, а поговорить можно и потом. Я так понимаю, ждать тебя никто не ждёт?
Маленький мер кивнул, но, вопреки ожиданиям Эстромо, не набросился на еду, а начал чинно есть, словно на светском приёме, умело орудуя ножом и вилкой.
Наблюдая за ним, альтмер вдруг решил повести беседу иначе. Чем меньше их разговор будет напоминать допрос, тем проще будет подобрать ключик к этой живой загадке. Он позволил мальчишке насытиться, а затем предложил:
— Давай ты мне сам расскажешь о себе, что сочтёшь нужным, а если что-то будет неясно, я спрошу.
Мальчишка пожал плечами.
— Мне нечем отблагодарить за ужин, кроме слов. Если ты так хочешь — я расскажу, но не уверен, что тебе будет интересно.
Всё уже и так было интереснее некуда, так что Эстромо даже не сомневался, что история пленника того стоит.
Своё раннее детство Индарио помнил смутно. В пять лет его из-за экзотической внешности похитили для коллекции знатной престарелой бретонки — собирательницы различных диковинок. Живых экспонатов у неё было не слишком много, а разумных — и того меньше. Для многих нахождение в её «зверинце» было скорее благом, поскольку то, что сделало их достойными помещения в коллекцию, далеко не всегда позволило бы им выжить где-то ещё. Больше всех ему запомнилась девочка двумя годами старше него, по уму навсегда оставшаяся трёхлеткой. Госпожа звала её Рыбкой из-за вечно приоткрытого рта и широко распахнутых чуть навыкате глаз. Питомцы пользовались полной свободой, которую ограничивал лишь ошейник, не позволяющий приближаться к магическому барьеру, окружающему поместье. За ними хорошо ухаживали, а Индарио хозяйка не то из прихоти, не то со скуки, взялась воспитывать и обучать почти как собственного сына, разве что без излишней снисходительности, свойственной матерям.
К десяти годам он прочёл уже немало книг, о которых беседовал с госпожой, поражая её здравостью суждений, успел привязаться к ней и почти позабыть своих родителей. Но тут женщина, лишившая его свободы, но заменившая ему семью, скончалась от старости, и всё движимое и недвижимое имущество эксцентричной дамы досталось её двоюродному племяннику, который распорядился живой коллекцией по-своему. Питомцев посадили в тесные клетки, стали кормить объедками, а новоявленный хозяин то и дело придумывал всевозможные издевательства над ними и мог часами наслаждаться воплощением своих фантазий.
В один из дней он решил заставить питомцев пытаться пересечь магический барьер. Ошейник, устроенный так, чтобы его, несложный в целом, замок не мог раскрыть тот, на ком он надет, при приближении к барьеру вызывал у носящего весьма неприятные ощущения, которые многократно усиливались с каждым шагом, переходя в непереносимую боль.
О грядущем испытании владелец сообщил им заранее накануне вечером, предвкушая какая ночь ожидает осознавших, что им предстоит наутро. Индарио понял, что если не сумеет сбежать, назавтра его вместе с другими, вполне возможно, запытают до смерти. Его клетка находилась вплотную к клетке Рыбки. Он потратил несколько часов той ночи, которая грозила стать последней в его жизни, на то, чтобы объяснить девочке, как расстегнуть его ошейник и убедить это сделать. Со своей стороны, он оказал ей ответную услугу, не надеясь, впрочем, что та сумеет ею воспользоваться. Но большего он для неё сделать не мог.
Утром он вместе с остальными неохотно двинулся в сторону барьера, делая вид, что старается оттянуть грядущие мучения. Дойдя до черты, где ошейники начинали проявлять себя, питомцы заколебались, мечтая повернуть назад. И в этот момент, прежде чем кто-либо успел что-то понять, Индарио сорвал с себя ошейник, метнулся сквозь барьер, белкой взмыл на растущее у ограды дерево и спрыгнул наружу.
Он не представлял, куда бежит, и даже понятия не имел, в какой части Хай Рока находилось поместье, где его держали, а также не знал, была ли за ним погоня, но так или иначе, ему удалось спастись. Он достиг дороги, тайком забрался в телегу с сеном, которую вёз какой-то крестьянин, оборвав таким образом свой след.
Ночуя то тут, то там, таская по пути еду и припасы, где удавалось, он добрался до Даггерфолла. Дальнейшее его существование состояло из скитаний по этому городу и стараний как-то выжить и прокормиться. На тот корабль, что привёз его в Анвил, он забрался в поисках провизии. Была ночь, и Индарио, хорошенько утолив голод, незаметно задремал в трюме, а проснулся, когда корабль давным-давно отчалил от берега.
Самым поразительным было то, что за всё время плавания его так и не обнаружили. Стоило судну пристать, мальчишка сбежал на берег и с тех пор рыскал по анвильскому порту, ища чем прокормиться, выбираясь только в сумерках. Там его и заметили люди Эстромо, из-за белой кожи и ночного образа жизни ошибочно приняв за вампира.
Во время этого рассказа, изредка прерывавшегося уточняющими вопросами и сочувственными комментариями альтмера, в убежище и забегала Умара, успевшая заметить и люто возненавидеть Индарио. Так что в своих предположениях относительно этих двоих Эстромо оказался прав. Но всё же он принял решение оставить мальчишку при себе и продолжить его обучение, столь успешно начатое бретонской госпожой.
Поскольку, в отличие от Умары, жить Индарио было негде, ночевать ему пришлось прямо в убежище, а значит, почти постоянно находиться подле Эстромо, что ещё сильнее подогрело ревнивую ненависть девочки. Сперва мальчишка пытался с ней подружиться, но вскоре оставил эту затею, поскольку при виде него та шипела, как разъярённая кошка. Кроме того, он тоже дорожил вниманием альтмера, и неохотно делил его с нею. Но даже их вражду талморец сумел обратить себе на пользу — каждого из детей он воспитывал согласно тому, чего желал от них добиться, причём думать, как совмещать одно с другим, не приходилось.
 Indario_13.jpg   46,03К   814 Количество загрузок: Индарио в тринадцать лет. Через год после того, как попал на Золотой Берег и к Эстромо.

 

Забытая тетрадь

Забытая тетрадь

Горячая отцовская кровь способствовала тому, что к тринадцати годам Умара превратилась во вполне сформировавшуюся девушку. Рано пробудившаяся чувственность притягивала к ней заинтересованные взгляды мужчин, а её саму побуждала искать близости с ними, и свой первый опыт в этой области старшая дочь Марситы получила в весьма юном возрасте. Однако об этом не знал никто, кроме неё самой и её случайного любовника, так и не спросившего у девушки имени.
 Umara_13.jpg   46,26К   800 Количество загрузок: Тринадцатилетняя Умара.
Привычка скрывать свои воровские проделки, а также выводы, сделанные из прочитанных книг и разговоров с Эстромо, побудили Умару устраивать подобные встречи вдали от посторонних глаз, вовсю используя науку Мирель, поскольку она успела понять, что заработать дурную славу таким образом очень легко, зато избавиться от неё практически невозможно. И что ей за дело до того, что трактирные девки её бы не осудили, да и хозяин был бы не против дополнительного привлечения доходов в его заведение? Их мнение Умару не волновало, она твёрдо знала, что не хочет провести всю жизнь, как мать и её товарки.
Видя, что маленькая прислуга превратилась в девицу с уже достаточно неплохой фигурой и довольно необычной внешностью, которую едва ли кто рискнул бы назвать красивой, но в которой крылась непонятная притягательность, особенно, когда девчонка улыбалась, хозяин позволил ей обслуживать гостей в зале, разнося заказы.
Шлепки и щипки, которыми, которыми нередко награждали служанок подгулявшие посетители, нимало не смущали и не задевали Умару. Она не поощряла их ни кокетливым смехом, ни ужимками, намекавшими на известное продолжение, но и не строила оскорблённую невинность. Она лишь слегка улыбалась, будто бы сама себе, но никогда не снисходила до близости с гостями. А те, подталкивая друг друга локтями, и провожая девушку масляными взглядами, переговаривались:
— Ишь, какая штучка!.. Вот бы с ней...
Но дальше этого дело не заходило, и в таверне она слыла недотрогой, а за её пределами — порядочной девушкой, чего и добивалась.
Именно работа официанткой послужила причиной очередного резкого поворота в судьбе Умары. Как-то раз в таверну зашли мрачный как туча данмер, одетый в добротную мантию, хорошо приспособленную для дальних странствий, и пара матросов.
Моряки заказали обед и пиво, мер же сразу потребовал флина, залпом проглотил первый стакан, поморщился, но, несмотря на то, что качество напитка оставляло желать лучшего, тут же налил ещё.
Ничего нового для Умары, как раз разносившей заказы, в этом не было. Этот будет пить, пока не напьётся пьяным, а потом либо начнёт плакаться на жизнь любому, оказавшемуся рядом, либо разгонит свою печаль и начнёт горланить песни на потеху собравшимся, либо затеет драку. Всё это не её забота. Станет бузить — дюжий детина по прозвищу Дреуг, стоящий у дверей, живо его утихомирит. А будет надо — и вон вышвырнет.
Данмер действительно собирался напиться и уверенно шёл к поставленной цели. Поскольку Умаре никто и никогда не говорил, что подслушивать нехорошо, а её собственный жизненный опыт уверял в обратном, она, как обычно, краем уха слушала, о чём болтают посетители. Так девушка выяснила, что моряки, пришедшие с данмером — матросы с корабля, на котором тот на следующий день собирался отправиться в Вейрест, и вместе они собрались почти случайно.
Пока те говорили довольно тихо, и до Умары долетали только обрывки фраз. Затем, похоже, спутники данмера стали приставать к нему с вопросами, и наткнувшись на мрачное молчание тёмного эльфа, принялись его подначивать, мол не иначе как тот поругался с хорошенькой подружкой.
— Так это дело-то поправимое! — похохатывая продолжал свою мысль один из матросов, — вон здесь какие девчонки! Одна другой краше, за пару септимов любая приголубит, да ещё и на корабль проводит, как родного!
Данмера, успевшего уже изрядно накачаться флином, наконец прорвало:
— Да что мне ваши красотки?! Вот они у меня все где, — Умара обернулась, ожидая увидеть как тот ребром ладони проводит по горлу, но мер швырнул на стол объёмистую тетрадь в кожаном переплёте и, громко хлопнул по ней рукой, — Вот она, вся любовь, страсть и прочее! Мне не нужны деньги, чтобы завоевать внимание последней недотроги и получить такое наслаждение, какого не подарит и опытнейшая куртизанка! А заодно, чтобы она сама скулила от восторга и после бегала следом, как привязанная! Я пятьдесят лет трудился над этим! Пятьдесят лет каджиту под хвост!
— Чего ж под хвост-то, если всё так, как ты говоришь? — продолжал ёрничать матрос, — Или всё бы хорошо, да на ту, ради кого старался, не действует?
— А!.. Вам не понять! — эльф махнул рукой, едва не сбросив со стола свой стакан. Это придало его мыслям другое направление. Несколько секунд он пялился на посудину, точно пытался понять, что это за предмет, и что он тут делает, затем перелил в него остатки флина, залпом проглотил выпивку и крикнул Умаре, — Эй, девка! Ещё флина!
Девушка выполнила его заказ и продолжила прислушиваться, поскольку ничего более интересного в таверне пока не происходило.
Данмер осушил ещё стакан и мрачно уставился на свою тетрадь, подперев голову кулаком.
— Так чего мы не поймём-то? — потряс его за плечо второй моряк, настроенный не столь насмешливо.
— Ничего не поймёте, — буркнул мер и умолк, но ненадолго. Он выпил уже достаточно, чтобы испытывать непреодолимую потребность излить кому-нибудь душу. Да хотя бы и двум этим неотёсанным чурбанам, совершенно не способным проникнуться его горем, — Пятьдесят лет назад я был молодым, подающим надежды алхимиком, как уверяли мои учителя, а их бы никто не назвал щедрыми на похвалу. Уже тогда меня занимала алхимия любви, влечения, страсти... всего, что с этим связано. Да, в молодости это представляет не только научный интерес! У меня были некоторые наработки, практические образцы, теоретические выкладки, пусть пока далёкие от идеала, но я видел, какие перспективы они раскрывают! Мой главный наставник уже не мог мне ничем помочь — мои познания в этой области превзошли его собственные. И тогда я решил встретиться с живой легендой алхимии — с самим Синдерионом! Показать ему, чего я достиг, рассказать о направлении дальнейшей работы, и, быть может, получить дельный совет. Но больше всего я грезил о признании! Я добрался до самого Скинграда, я добился встречи со светилом!.. А он... он сказал, что мои идеи не новы, имеющиеся наработки слишком сырые, а направление в целом ему не слишком интересно. Я был вне себя и в бешенстве крикнул надменному альтмеру: «Посмотрим, что ты скажешь, когда в своей области я превзойду тебя, и ты ничего не сможешь мне противопоставить!» «Жду не дождусь, юноша, жду не дождусь», — скучающим тоном произнёс он. На этом мы расстались. Я с ещё большим пылом взялся за работу, теперь красотки, о любви которых я грезил, стали лишь подопытным материалом, ступеньками лестницы, ведущей к заветной цели. Я полвека потратил на свои исследования! Я собрал и упорядочил все знания, имеющиеся в данной области! От приворотных зелий, которые может сварить любая полуграмотная знахарка, до жучиного мускуса Телванни! Я разработал свои собственные составы, в сравнении с которыми и то и другое — жалкие потуги дилетантов! Я охватил смежные области, разобрал их по косточкам и создал уникальные снадобья, не имеющие аналогов по эффективности и надёжности! Я расписал все процессы до мельчайших деталей, чтобы любую ошибку можно было совершить лишь по невнимательности либо намеренно, но нельзя было списать на неточность инструкций! И вот, мои труды завершены, их итоги совершенны! Я вновь в Скинграде, готовый посрамить альтмерского гордеца!.. И что я узнаю?! Через несколько лет после нашего разговора он уехал! И с тех пор о нём ни слуху, ни духу! Может, он вообще давно помер, а я пятьдесят лет состязался с призраком!..
Язык у данмера порядком заплетался, особенно на всяких мудрёных словах, и без того непонятных его собеседникам. Словесная вспышка завершилась очередным стаканом.
Умара отвлеклась на обслуживание гостей в другой части зала, а когда приблизилась снова, застала данмера горячо спорящим матросами. Его не слишком внятная речь сопровождалась бурной жестикуляцией, грозящей смести, со стола всё, что там находилось.
— Говорю тебе, любая! И ты... и тебе... зельем поить не, надо... хотя и такие есть!
— Да брось!.. Не может быть такого, чтоб баба из приличных вдруг сама к тебе в кровать прыгнула! — не сдавался один из его собеседников. Второй, казалось, что-то обдумывал.
— Не веришь?! — продолжал горячиться данмер, — Спорим на твоё недельное жалованье, что нынче же вечером любая, на какую укажешь, будет твоей?!
Такой поворот пришёлся морякам по нраву. Он сулил либо неплохое развлечение, либо заметное утяжеление кошелька.
— Идёт! На ком проверять будем?
— Говорят, вот эта смугляночка из недотрог недотрога, — кивнул один из них на Умару. Другой только поморщился:
— Трактирная девка! Вчера недотрога, а сегодня решит деньжат подзаработать или просто поразвлечься! Для них это дело обычное. Какая ж это проверка?! Ты б ещё портовую шлюху предложил!
— А что? Ежели портовая шлюха задарма даст, я ему, пожалуй, поверю!
Оба громко расхохотались. Данмер, потерявший интерес к их препирательствам, тем временем вливал в себя остатки флина.
— Нет, шлюхи не, годятся, — отсмеявшись сказал первый, — где уверенность, что он ей втихую не сунет кошелёк?..
— Вот что, — вдруг сказал тот матрос, что больше помалкивал, — тут неподалёку живёт одна вдовушка... Муж у ней тоже в море ходил, да потонул в запрошлом годе. Я к ней не раз клинья подбивал, а она — ни в какую! Мне, говорит, одного моряка хватило... ждёшь-пождёшь, того не зная, что уже вдова... Я и так и этак — упёрлась намертво. Ежели твоё зелье даже её уломать поможет — мой недельный заработок — твой! Эй! Да ты хоть слышишь ещё, чего говорю-то?..
Данмер поднял на него мутный взгляд:
— С... слышу... Будет тебе твоя вдова... А ты будешь... будешь знать, как спорить с учёным!
Эльф вынул из кармана небольшую матерчатую сумочку со специальными отделениями для маленьких склянок. Непослушными пальцами вытащил оттуда один пузырёк, покачал головой, с трудом засунул его обратно, достал другой и удовлетворённо кивнул, едва не ткнувшись лицом в стол и чудом не расколотив флакон об край столешницы.
— Э! Ты зелья-то свои смотри с пьяных глаз не спутай! А то сделаешь из меня жабу какую!
Ответом ему послужил такой яростный багряный взгляд, что моряк невольно подался назад.
— В жабу тебя... за одно это стоит!.. Договоришься! Не я предложил!.. Ладно... ре... репутация дороже.
Данмер попытался вытащить пробку из флакона, но столь тонкая работа оказалась ему не под силу. Сдавшись он протянул склянку моряку.
— Держи... от... открой, смочи палец... каплю, не больше! И разотри тут... вот здесь... ещё каплю сюда...
Мер, с трудом сводя взгляд на собеседнике, указывал, куда наносить зелье. Заметного запаха оно, казалось, не имело, моряк порывался добавить, но алхимик гневно прорычал:
— Довольно! Сперва не слушают, потом я же виноват! Хватит. И даже с лихвой! Идём к твоей вдове!..
— Пока дойдём, поди, выветрится всё?
— Не вы... не выветрится... подействует как раз... а нет — с меня... деньги.
Данмер попытался подняться, но не сумел. Моряки вытащили его из-за стола и, поддерживая эльфа с двух сторон, поскольку тот едва стоял на ногах, покинули таверну.
Умара краем глаза видела их уход, но была занята обслуживанием посетителя в другом углу. Раз Дреуг не забил тревогу, значит, деньги они оставили как положено, настоящие воры сюда не заглядывают, а случайному человеку взять со стола монеты на глазах здоровенного вышибалы — совсем ума надо лишиться. Свободных мест в зале хватало, так что девушка не слишком спешила прибрать за ушедшими и приблизилась к их столу лишь через несколько минут.
Она сгребла и пересчитала деньги, чтобы передать хозяину, собрала грязную посуду и пустые бутылки, унесла их на кухню, где Мирта помогала то поварам, то судомойкам, перекинулась с сестрой несколькими словами и поспешила назад, чтобы стереть со стола и подготовить его к приёму новых гостей. Заглянув под стол, нет ли и там какого непорядка, Умара увидела, что под лавкой валяется тетрадь, которую данмер показывал морякам.
Девушка схватила её и кинулась к дверям. Выглянула наружу, но посетителей уже и след простыл.
— Дреуг, куда они пошли? — повернулась она к вышибале, неосознанно опуская тетрадь в здоровенный карман плотного фартука, какие носила здесь вся прислуга.
— Да я и не глядел, — лениво отозвался детина, перекатывая что-то за щекой, — Что, денег недодали? Вроде отсюда нормально казалось...
— Да нет, заплатили как надо. Если вдруг вернутся, кликни меня, ладно? — ей отчего-то не хотелось посвящать этого парня в причины своего беспокойства.
— Для тебя — что попросишь, — Дреуг осклабился, — А что, Умара, не провести ли нам после работы часок-другой вместе? Узнать там друг друга поближе, то да сё... А? Уж я тебя не обижу и в обиду не дам, — он поиграл внушительными мускулами.
— Боюсь, Малин мне уши отрежет, и тебе заодно! — вывернулась девушка.
— Она может! — Дреуг негромко хохотнул, — Но ты, так-то, подумай! Ей и знать-то незачем.
— Обещаю думать об этом по три раза на дню! — Умара показала детине язык.
— Язва! — беззлобно проворчал тот, — Ладно, если вдруг вернутся эти, позову тебя.
— Спасибо, Дреуг!
Он ухмыльнулся, вновь услышав прозвище, которое льстило его самолюбию.
У Умары как раз выдалась свободная минутка. Девушка ненадолго присела в уголке и, отчасти из любопытства, отчасти — от нечего делать, принялась просматривать найденную тетрадь. Через несколько минут её сердце колотилось как бешеное, а лицо пылало. Она вскочила, осмотрелась по сторонам. Села обратно. Спрятала свою находку в карман. Вновь достала и принялась жадно перелистывать, не в силах поверить, что к ней в руки попало такое сокровище.
Данмер не солгал: в его тетради действительно можно было найти всё, что связано с любовью, страстью, влечением и сопутствующими аспектами жизни. Там были подробнейшим образом расписаны рецепты и способы применения различных приворотных снадобий, зелий, вызывающих и усиливающих влечение, восстанавливающих и укрепляющих мужскую силу; составов, обостряющих ощущения при близости; средств, надёжно предотвращающих зачатие ребёнка и напротив, многократно увеличивающие вероятность такового; эликсиров для предупреждения и лечения практически всех известных болезней, которые порой разносят доступные девицы, в том числе и тех, которые считались неподвластными исцелению, а также методы выявления этих хворей на различных стадиях. Всё это было чётко выведено для людей, меров и зверолюдей, для мужчин, женщин и тех и других разом. Было то, что легко применять в тайне от другого и то, что используется добровольно.
Подумать только, какие возможности открывались перед обладателем этого знания!
Умара вернулась к работе, но имела столь рассеянный вид и блуждающий взгляд, а на щеках её горел такой лихорадочный румянец, что хозяин, испугавшись, что девушка больна и, чего доброго, чем заразным, сам отпустил её пораньше, пообещав заплатить за полный день, и велел не приходить назавтра, правда уже без сохранения жалования. Он рассудил, что ежели с ней ничего серьёзного, то через день она вернётся к работе, если же нет, то свалится, не принеся лишней заразы в таверну. А тогда он и Мирте запретит приходить, пока не будет уверен, что сёстры здоровы. На что им тогда жить и лечиться — не его печаль.
Умара хотела забежать к сестре на кухню, но хозяин спровадил её на улицу и сам выслал Мирту к ней. Девочка выбежала на крыльцо, вытирая руки фартуком.
— Умара! Что случилось?!
Старшая сестра опустилась на корточки перед младшей и положила руки ей на плечи.
— Мирта, хозяин отпустил меня на сегодня и завтра. Не волнуйся, у меня всё в порядке. Ты же справишься сама?
— Справлюсь... но я не понимаю...
— Просто поверь, что всё хорошо. Ну, беги! Жду тебя дома. Дреуг!
Вышибала высунулся из, дверей.
— Дреуг, если они сегодня или завтра зайдут, скажи, чтобы подождали, а сам пошли Мирту за мной.
— Я подумаю, что с тебя за это стребовать, — хохотнул детина.
— А я посмотрю, сумеешь ли ты это заслужить!
Умара развернулась и побежала к портовым воротам Анвила. Добежав до лавки, где торговали книгами, она совсем запыхалась и, с трудом переводя дух, спросила толстую тетрадь, чернила и запас перьев.
Торговец пренебрежительно взглянул на девушку, так и не снявшую фартука, выложил товар на прилавок и всё же не удержался от колкости:
— Девчонка из трактира затеяла учиться грамоте?
— Нет, составлять список худших остряков, чтоб граф их по ошибке в придворные шуты не взял! — огрызнулась Умара, отдавая деньги и сгребая покупки.
Так же, не чуя ног, девушка примчалась домой. Она раскрыла тетрадь данмера и принялась её лихорадочно переписывать. Дело продвигалось медленно — хотя случайный учитель и привил Умаре навыки письма, но оттачивать их, в отличие от чтения, у неё не было ни времени, ни возможности. Почерк у мера был на редкость убористым и, к счастью, весьма разборчивым, но из этого следовало, что в каждой странице, исписанной алхимиком, умещалось две-три, заполненных неумелой рукой Умары.
Если бы девушка на минуту задумалась, что она пытается сделать, у неё опустились бы руки. Даже опытный переписчик потратил бы на простое копирование тетради не меньше недели, а ей важно было ещё и понять написанное, чтобы не ошибиться, превратив таким образом все свои усилия в ничто.
За этим занятием её и застала вернувшаяся с работы Мирта. При появлении сестры, Умара вздрогнула, испугавшись, что ту прислал Дреуг, поскольку гости обнаружили пропажу и вернулись, и лишь потом поняла, что засиделась до позднего вечера.
— Умара, ты не обедала нынче в кухне. Я тебе поесть принесла.
— Хорошо, Мирта, спасибо! Я — потом... Ты ложись, не жди меня...
Девушка старательно писала всю ночь, иногда задрёмывая на несколько минут, и тут же вздрагивая и возвращаясь к работе. Под утро сон сморил её окончательно. Она уснула над тетрадью и не услышала даже, как ушла на работу Мирта.
Проснулась девушка ближе к полудню, охнула, поняв, сколько времени потеряла, а просмотрев написанное ночью, совсем пала духом: сонная рука местами вывела нечто нечитаемое, где-то сползла, перечеркнув написанное, где-то смазала и понасажала клякс. Зато часть того, что она успела написать прежде, чем стала засыпать, запомнилось и даже казалось понятным.
Умара со вздохом выдрала исписанные накануне листы и начала всё заново, на этот раз старательно выводя каждую букву. Она уже понимала, что не успеет переписать тетрадь ни за день, ни даже за месяц, но пыталась разобраться хотя бы в том, что было написано в начале, молясь Дибелле, чтобы владелец не хватился своего сокровища. В конце концов, данмер был настолько пьян, что не заметил, как тетрадь свалилась со стола. Может, он вообще не вспомнит, где мог её потерять?.. А если и вспомнит... он не сможет утверждать этого наверняка, того, как она подобрала тетрадь никто не видел. Даже Дреуг. Впрочем, она ведь сама, попросила разыскать её, если давешние гости снова объявятся...
Умаре не раз приходилось присваивать чужое ради того, чтобы выжить или чтобы им с сестрой было хоть немного проще, что же мешает ей утаить сокровище случайно попавшее к ней в руки, когда ничего ещё она не желала так сильно?
И всё же, боги свидетели, она чувствовала, что не сможет так поступить, и до вечера вздрагивала от каждого шороха, опасаясь, что это владелец вернулся за своей тетрадью.

***

Умара не знала, что данмер выиграл спор, моряк заполучил свою вдовушку, и та, едва не рыдая от того, что отказывала ему раньше, обещалась ждать его возвращения.
Моряки и алхимик провели вечер у вдовы, отмечая победу данмера в споре, разумеется, скрыв от женщины подлинную причину праздника, после чего бесчувственное тело тёмного эльфа было доставлено матросами на корабль.
Не знала девушка и того, что, придя в себя уже далеко в море, данмер первое время был занят изготовлением лекарств от похмелья и морской болезни в своей походной лаборатории, затем ждал, пока они подействуют, а когда наконец хватился своей пропажи, не смог даже примерно припомнить, когда и где видел её в последний раз. Это происшествие раздосадовало мера, но не слишком. Тетрадь содержала чистовые записи его исследований, и он намеревался, образно говоря, швырнуть её в лицо Синдериону.
Все черновики остались при нём, великого алхимика он так больше и не встретил, так что судьба пропавших записей его не слишком волновала.
Так вышло, что итог многолетних трудов данмера оказался в руках Умары. Дни шли за днями, девушка вернулась к работе в таверне и понемногу успокоилась насчёт найденной тетради. Хранить её дома она остерегалась и перенесла в воровское убежище. У Ксавье там был свой уголок, огороженный книжными шкафами, с мягким уютным диванчиком в редгардском стиле, с таким же, весьма удобным, креслом и письменным столом. Там Умаре дозволялось хозяйничать, как ей вздумается.
Теперь она проводила там всё свободное время, продолжая переписывать тетрадь или внимательно вчитываясь в записи данмера. Копировать их девушка продолжала отчасти на случай, если владелец ещё объявится в Анвиле, отчасти, чтобы лучше разобраться в написанном. Почерк у неё по-прежнему был далёк от каллиграфического, но устоялся и стал разборчивым. Вечерами она, обычно, подобрав ноги, сидела в кресле Ксавье возле стола, в то время, как сам бретонец валялся на диване с очередной книгой, если не сбегал на свидание с какой-нибудь красоткой.
Увы, поскольку данмер адресовал свои записи другому опытному алхимику, многие слова, особенно касавшиеся самого процесса изготовления снадобий, Умаре были незнакомы. К тому же, то и дело встречались отсылки к книгам с точным указанием глав и параграфов, переписывать которые мер посчитал излишним. Ксавье не интересовался, чем там увлеклась его питомица, пока та не заявилась к нему с внушительным списком.
— Ксавье, ты не мог бы достать для меня вот эти книги? И ещё пару учебников по алхимии? Скажи, сколько нужно денег? Я попрошу Озгула, чтобы отдал.
Бретонец проглядел список и удивлённо присвистнул.
— Положим, достать-то я могу почти любую книгу, но эти-то тебе зачем? Алхимия, трактаты целителей... учебники...
— Да так... разобраться хочу кое в чём...
— Ладно, мне-то не жалко... денег у меня хватает, как добуду — вернёшь, сколько потребуется.
— Спасибо, большое спасибо! — девушка едва не захлопала в ладоши, — А когда сможешь достать?
— Вот же загорелось тебе! Откуда ж я знаю? Как только — так сразу.
Бретонец ласково потрепал её по щеке. Умара рассмеялась. Ксавье она легко позволяла любые вольности.

 

Практическая алхимия

Практическая алхимия

Бретонец сдержал слово и приложил все усилия, чтобы в кратчайшие сроки добыть нужные книги, после чего Умара с удвоенным усердием продолжила свои штудии. Чтобы во всём разобраться, ей потребовалось ещё несколько книжек попроще. Ксавье помог и здесь, но в суть её изысканий по-прежнему не лез.
Наконец настал момент, когда девушка поняла, что больше не в состоянии ничего вытянуть из сухого текста. Она усвоила всё, что могла дать теория. Пришло время попытаться применить полученные знания на практике.
Умара начала понемногу приобретать алхимическое оборудование и стаскивать его в убежище. Занимаясь этим, она не забывала пополнять свой счёт в сундуках Озгула. Так что, несмотря на траты, вызванные покупкой книг, приспособлений и ингредиентов, денег у девушки даже прибавилось, поскольку она на время прекратила корпеть над записями и чаще выбиралась на промысел.
Вскоре в воровском убежище, в уютном уголке, который обустроил для себя бретонец, заработала небольшая алхимическая лаборатория, где Умара ставила свои первые эксперименты. Сперва она разбирала совсем простенькие примеры на уровне учебника, затем перешла к более сложным составам, описанным в книгах, и понемногу подобралась к содержанию заветной тетради. Соседство с практической алхимией не всем пришлось по душе, поскольку порой помещение окутывалось удушливым дымом или пропитывалось едкими запахами. Даже Ксавье с трудом мирился с этим, остальные же, как ни странно, исключая Эстромо, сидевшего в убежище почти безвылазно, откровенно выражали своё неудовольствие. Девушка и сама понимала, что так продолжаться не может. Особенно после того, как из-за её опытов едва не сорвалось довольно верное и выгодное Гильдии дело.

***

Инициатором хитроумного ограбления с подлогом, получившего полное одобрение главы местного отделения Гильдии, разумеется, был Ксавье. Формально возглавить дело должна была сама Берона, но большая часть, от замысла до исполнения, ложилась на плечи бретонца. Он долго разрабатывал план, затем больше суток кряду занимался непосредственными приготовлениями и, наконец, вернувшись в убежище, почти без сил рухнул на свой диванчик, попросив Умару разбудить его через пару часов, перед началом операции. Бретонец так вымотался, что заснул, едва договорив свою просьбу.
Умара поставила двухчасовые песочные часы, чтобы в точности исполнить то, о чём просил Ксавье, и принялась за очередной эксперимент, как назло оказавшийся весьма ароматным. Запах не был неприятным, но вокруг распространились густые и удушливые испарения. Даже сама девушка, возившаяся с оборудованием, испытывала лёгкое головокружение, при том, что основная часть плотного марева собралась как раз на уровне дивана, где спал бретонец. В итоге, разбуженный Умарой ровно через два часа, Ксавье проснулся с такой головной болью, что едва смог подняться. Учитывая, что ему в предстоящем действе отводилась ключевая роль, успех дела повис на волоске.
Бретонец с трудом выбрался из убежища. На открытом воздухе ему стало чуть получше, и он, хоть и чудом, но справился со своей задачей. К возвращению участников дела, то есть большинства обитателей анвильского убежища, девушка успела осадить испарения при помощи распылённой воды — совет, поданный ей Эстромо, — и убрать свои приспособления вместе с результатами эксперимента с глаз долой.
Остаток вечера Умара хлопотала вокруг Ксавье, ставшего героем дня по результатам блестяще задуманной и исполненной операции, принёсшей Гильдии целое состояние.
Бретонец сидел на своём диванчике, откинувшись на мягкие подушки, пока Умара, то стоя позади массировала ему виски, то отпаивала чаем, щедро приправленным сиродильским бренди, что ей тоже ненавязчиво подсказал Эстромо. Несвоевременное занятие алхимией, затеянное девушкой, и едва совсем не выведшее Ксавье из строя, придавало ему в глазах остальных ореол мученика, которым он, что греха таить, втайне наслаждался, особенно когда лечение, предложенное альтмером, как следует подействовало. Голова у Ксавье наконец прошла, лицо утратило внезапно обретённую благородную бледность и приняло свой обычный цвет. Однако он не спешил расставаться с обликом «раненого героя», наслаждаясь заботами Умары, искренне старавшейся загладить свою вину.
Её прикосновения были ему неожиданно приятны. Ксавье вдруг заметил, что его питомица стала весьма соблазнительной юной девушкой. «Какой девушкой?!» — мысленно одёрнул он себя. — Этот ребёнок пять лет назад всерьёз спрашивал, существуют ли карманные даэдроты! Но за прошедшие пять лет девчушка, дремора её побери, здорово выросла, изменилась и похорошела... Память услужливо подбросила другой эпизод — с мешковатой блузой, кокетливо стянутой с по-детски острого плечика. О, нет! К той малышке он по-прежнему не испытывал интереса, но не отказался бы увидеть, как она проделает такое сейчас, когда ей исполнилось четырнадцать. Что за нелепые мысли? Умара ещё совсем девчонка, и верит ему, как другу!.. Но его естество требовало продолжения этой дружбы в куда более тесном общении. Да что с ним такое творится?! Неужели настолько захмелел от пары чашек чая с бренди? Быть того не может! Ну, устал, как собака, не выспался, да ещё голова недавно раскалывалась так, что в глазах темно, но тем паче, тут не о девках бы думать, а лечь и отрубиться! И всё-таки, не могла же такая чушь прийти на трезвую голову?! Борясь с непонятным наваждением, бретонец слегка отодвинулся от девушки.
— Тебе плохо? — испуганно спросила Умара.
— Я... Нет, мне гораздо лучше... но... — сбивчиво забормотал он, не зная, что делать и говорить.
Однако девушка внимательно пригляделась к нему и узнала выражение глаз, и прочие признаки, свидетельствующие об однозначном интересе мужчины к понравившейся женщине. И тут до неё дошло...
— Ох, Ксавье! Прости! Что ж за день такой — всё делаю не так?! Эликсир! Я сейчас!
Умара метнулась прочь. Торопясь убрать свою работу, создавшую столько проблем, она случайно брызнула себе на запястье полученным снадобьем, машинально стёрла каплю другой рукой, и тут же забыла об этом, не придав никакого значения. Но ведь она как раз занималась изготовлением зелья, предназначенного для соблазнения мужчин! Состав был очень сложным, и она даже не думала, что с первой попытки всё настолько получится! Бедный Ксавье! То-то он не знал, куда от неё деться, да и от себя заодно! Размышляя над этим, девушка ожесточённо отдраивала руки по самые локти с грубым мылом, чтобы полностью избавиться от следов эликсира.
Когда она вернулась, от её рук исходил запах мыла и только мыла. Наваждение рассеялось, и хотя бретонец уже не мог смотреть на неё прежними глазами, он лишь отметил, что Умара действительно выросла и повзрослела.
В этот момент к ним размашистым шагом подошла Мирель. Низенькая женщина двигалась так, когда бывала крайне рассержена, что с ней случалось нередко.
— Ксавье, ты, конечно, герой, но с её алхимией надо завязывать, пока она нас всех не потравила, как тебя сегодня! Нечем заняться — пусть как раньше книжки читает, или красится хоть в дремору, или с альтмером своим шушукается — лишь бы без вреда для других!
— Оставь её! — бретонец отстранил босмерку повелительным жестом умирающего императора.
Как ни странно, та сразу умолкла, что было вовсе не в её характере — сегодня его воля была непререкаема.
Но неожиданно её поддержала сама Умара.
— Нет, Ксавье, она права. Если бы ты видел себя со стороны, ты бы с ней согласился!
— Мне хватило того, что я себя изнутри чувствовал, — проворчал бретонец, — Так ты решила бросить свои занятия? После всех изученных книг и покупки приспособлений?
— Нет, просто здесь это всем неудобно. И мне в том числе.
— И что ты предлагаешь? Перетащить это в вашу хижину?
Девушка помотала головой:
— Нет, наша хибара уже того и гляди рухнет после очередного шторма. Ксавье, помоги мне купить дом в Анвиле.
— Дом?! — бретонец, успевший прилечь, приподнялся на локте, глядя на Умару, как на диковинку.
— Думаешь, моих денег будет мало?.. Я добуду ещё! Скажи, сколько не хватает.
— Не хватит, я тебе сам одолжу, вернёшь потом. Не в деньгах дело. Что ты Мирте-то скажешь? А прочим?
— Скажу... что отец помер и завещал нам денег, велел кому-то нас разыскать. Его всё одно тут никто не помнит.
— Разумно, — кивнул Ксавье, — ладно, завтра же посмотрю, что можно сделать.
Бретонец зевнул, глаза у него закрывались сами собой. Время было уже позднее, Умаре пора было возвращаться к сестре, да и прочие собирались отдыхать.

***

На следующий день заняться покупкой дома Ксавье так и не собрался, поскольку в убежище было устроено торжество, посвящённое вчерашнему успеху, накануне отложенное из-за недомогания главного виновника. Он снова был в центре внимания, принимал вполне заслуженные почести и почти забыл об Умаре, которая, хотя и пришла, но забилась в уголок, понимая, что её роль в давешнем деле оказалась сугубо отрицательной.
Однако позже, слегка расслабившись под действием хорошего вина, бретонец вспомнил вчерашний вечер, чай, который подносила ему Умара, а так же внезапно возникшее и столь же неожиданно исчезнувшее влечение к ней, и решил, что стоило бы поговорить с девушкой, желательно с глазу на глаз. Момент был для этого вполне подходящий — празднование перешло в ту стадию, когда каждый нашёл себе дело по вкусу, так что желание Ксавье прогуляться на воздухе со своей питомицей никого не могло ни удивить, ни задеть.
Он поманил девушку к выходу из убежища, и та с готовностью последовала за ним. Они молча дошли до того места, где впервые беседовали пять лет назад. Море как и в прошлый раз позаботилось о том, чтобы обеспечить им удобную скамью из плавника. Умара, всё ещё чувствовавшая вину за вчерашние оплошности, заговорила первой. Уж если Ксавье собирается её отчитывать, так лучше сразу.
— Для чего ты меня позвал?
— Поговорить хотел. Спросить кое о чём.
— Так спрашивай, а то молчишь, я уже не знаю, что и думать!
— А я не знаю, с чего начать. Давай присядем.
Они опустились на бревно, выброшенное на берег волнами.
— Будешь меня ругать за то, что вчера тебя так подставила? Поверь, я не нарочно! Я в первый раз готовила этот эликсир и понятия не имела, что в процессе изготовления он так чадит! Но я же уже решила, что больше вообще не буду проводить в убежище никаких опытов.
— Да брось ты! Я знаю, что ты не ожидала, что так выйдет, иначе не стала бы этого затевать. Кроме того, всё же закончилось успешно.
— Благодаря тебе, а не мне...
— Умара, я позвал тебя чтобы поговорить, а не ругать или утешать. Я не сержусь, тебе этого довольно?
Девушка кивнула, видя, что Ксавье хочет перейти к главному, не знает, как к этому подступиться, от этого нервничает, а она сбивает его своими извинениями, в которых и нужды-то нет. Чуть помолчав, он продолжил.
— Ты захотела заниматься алхимией, просила меня добыть книги... Я достал, что тебе требовалось, и в твои дела не совался. Но вчера... уже после возвращения, когда ты окружала меня заботой, произошло нечто странное... Поверь, я не хочу тебя как-то обидеть или добиваться чего-то... и надеюсь, что наш разговор не помешает мне остаться твоим другом... пойми, это было и прошло, как какое-то наваждение... но...
— Но ты внезапно разглядел во мне женщину, причём настолько желанную, что было трудно держать себя в руках? И теперь хочешь выяснить, что это было, я ли тому виной и если да, то зачем мне это понадобилось, не так ли? — продолжила за него Умара, уже понявшая, что предисловие грозит растянуться до бесконечности.
Бретонец кивнул.
— Надо понимать, это и есть ответ. По крайней мере, ты знаешь о том, что произошло. Но — зачем?..
— Это такая же досадная случайность, как и испарения, вызвавшие у тебя головную боль! Я нечаянно испачкала руки сваренным эликсиром, но не придала этому значения, так торопилась всё убрать к вашему приходу. Оказалось, что он у меня очень даже получился, но я вовсе не собиралась проверять его на тебе или тем более применять нарочно! Когда я поняла, что происходит, я как следует отмыла руки, и твоё «наваждение» развеялось.
— А что это вообще за зелье?
— Один из составов, что описаны в тетради, ради которой я и полезла изучать алхимию.
И девушка кратко пересказала Ксавье историю с записями данмера-алхимика, чему тот посвятил свои изыскания, и как они очутились у неё в руках.
Некоторое время бретонец сидел молча, осмысливая услышанное. Затем с чувством произнёс:
— Вот спасибо, что вернула меня с небес на землю! Я тут второй день выслушиваю от всех, какой я умный, да какой молодец, а на деле, оказывается, дурак-дураком! И это я называл «не лезть в твои дела»! Нет бы хоть поинтересоваться, чем ты занята! Да это же золотое дно! Ты сама-то понимаешь?!
Умара чуть пожала плечами.
— Я только начала пытаться изготовить зелья из той тетради... но, да, вероятно, что-то из этого можно использовать...
— Что-то! Да почти всё, если подойти с умом! Всему найдётся применение и каждый вложенный в это дело медяк расцветёт горстью золотых! Будет тебе дом, девочка моя!Всё будет, что ни попросишь, если позволишь использовать свои зелья в делах Гильдии. Да, кстати! Неплохо бы, чтоб остальные знали об этом не больше, чем я до сего дня. Не то утечёт слушок не туда — проблем не оберёшься!
Девушка кивнула, соглашаясь.
Назавтра Ксавье вплотную занялся приобретением дома для Умары и Мирты. После вчерашнего разговора он отнёсся к этому со всей возможной серьёзностью. Наконец ему удалось договориться о покупке хорошего добротного жилища в черте города, но почти у самых портовых ворот. Там были комнаты для обеих сестёр, удобная кухня и, главное, просторный подвал для Умариных занятий.
Кроме того, бретонцу удалось очень выгодно продать лачугу сестёр каджитскому торговцу, а по сути — контрабандисту. Её плачевное состояние оказалось большим преимуществом, так как тот собирался устроить на этом месте склад, а тут старую постройку и разбирать, считай, нечего. Дунь — и развалится.

***

Мирта пришла в восторг от нового дома, и безоговорочно поверила в историю об отце, поскольку не могла найти иного объяснения свершившемуся чуду. Требовать от сестры свою долю «наследства» ей и в голову не пришло, поскольку она привыкла, что Умара заботится о них обеих и, верно, распорядится деньгами к их общему благу куда разумнее.
Сёстры продолжали работать в таверне, но Эстромо подал Умаре новую мысль:
— Тебе не стоит делиться секретами твоей тетради ни с кем, кроме проверенных и доверенных людей, но ты теперь можешь заняться созданием косметики и благовоний на продажу. Разбираться в этом Мирель тебя научила. Для особых клиентов туда можно добавлять кое-что из твоих эликсиров. А оборудование для того и другого нужно одно и тоже. В такую лавку может не вызывая подозрений заходить столь же разный народ, как и в таверну, а посторонних глаз меньше. К тому же, это куда престижнее работы в кабаке и сулит совсем другие деньги.
Все средства, скопленные Умарой и вырученные от продажи их старой рыбацкой хибары, ушли на покупку дома, и она осталась даже немного должна Ксавье, а новое жильё требовалось ещё и обставить. К тому же то, что предлагал Эстромо, требовало изучения и проб, для этого нужны были ингредиенты, а значит — снова и снова деньги.
Умара с удвоенной энергией промышляла в порту, причём уже не только шаря по чужим карманам, но и, пользуясь наукой Мирель, Ксавье и Эстромо, обирала доверчивых путешественников мошенническим путём. Очень скоро она выплатила Ксавье долг, и в их доме появилась хотя бы самое необходимое. Всё более сложные опыты девушки давали успешные результаты. С покупки дома прошло около года. Радовало, что и Мирта стала получать жалование, поскольку с десяти лет её наконец причисли к штату поварят.
Не забывала Умара и совет, данный ей гильдейским казначеем, учась создавать всевозможную парфюмерию. В этом ей тоже помогла тетрадь данмера-алхимика. Сам он столь обыденными вещами не занимался, но в его записях имелся целый раздел, касающийся смешения краски для лица, помад и духов с различными зельями, которым были посвящены его исследования. И в тексте упоминались книги, в которых расписывалась именно «алхимия красоты». Вскоре и они оказались в руках девушки.
К сожалению, у Умары отсутствовало качество, превращающее ремесленника в мастера, в художника своего дела. Она была внимательным и толковым исполнителем, но использовать приобретённые знания и навыки для создания чего-либо нового ей даже в голову не приходило.
Когда она полностью освоила производство снадобий из данмерской тетради, Эстромо начал обращаться за некоторыми из них, чтобы использовать для своих целей. Умара была готова бескорыстно служить тому, что, с подачи альтмера, почитала величайшим благом для всего мира, но тот предпочитал хорошо оплачивать её услуги.
— Талмор, — назидательно говорил он ей, — вполне в состоянии вознаградить того, кто предан его делу. Ты тратишь время, расходуешь ингредиенты, ты столько сил положила на получение своих знаний... Всё это должно быть и будет оплачено.
Его слова наполняли девушку гордостью за своё дело, и в остальном она помогала Эстромо совершенно бесплатно. Сам же альтмер продолжал огранку двух юных дарований, попавших к нему в руки. Между собой те по-прежнему жили как кошка с собакой, не умея и не желая поделить своего наставника. Временами талморец сильно сожалел об этом, поскольку ребята отлично дополняли друг друга. Индарио был умнее и лучше образован, зато Умара — хитрее и сообразительнее, особенно в житейском плане.
Несколько раз Эстромо заставлял их работать вместе, используя пресловутую заповедь, действовавшую на них как заклинание: неважно, что ты чувствуешь, важно, что нужно для дела. Они справлялись, но их успех зиждился не на взаимовыручке и согласованности действий, а на соперничестве и желании утереть нос другому. Не самое надёжное основание для удачной операции.
Индарио альтмер понемногу передавал всё, что сам знал и умел, готовя из него настоящего шпиона. Умаре же для подобного не хватало тонкости, и её уделом были задачи попроще. Взаимная неприязнь между двумя амбициозными юнцами достигла того, что они не могли видеть друг друга, не пытаясь хоть чем-то досадить один другому, и изобретали для этого множество способов от простых колкостей до более существенных каверз.
Постоянные размышления в этом направлении подсказали Умаре способ уесть Индарио, показавшийся ей превосходным. Среди зелий, которые она научилась варить по тетради, было одно, пробуждающее сильнейший чувственный интерес к объекту другого пола, попавшему в поле зрения проглотившего этот эликсир. Это вещество было из тех, что добавляют в еду или питьё. Девушка решила подсунуть его своему сопернику, чтобы тот воспылал к ней страстью, и посмотреть, как тот после этого станет себя вести. У неё и в мыслях не было привораживать его навсегда. Когда эта забава ей надоест, посрамлённому меру можно будет дать «противоядие».
Между тем, Индарио уже некоторое время безуспешно пытался разузнать, чем же занимается Умара. Её заветная тетрадь теперь хранилась в новом доме, и сунуть в неё нос не представлялось возможным. Юноша пробовал пристать с этим вопросом к Эстромо, но тот ответил лишь:
— Если ты сам не в состоянии это выяснить, то чему и зачем я вообще тебя учу?
Так обычное желание удовлетворить своё любопытство превратилось для Индарио в негласное задание от наставника, а значит, узнать, что за зелья готовит Умара стало для него делом чести.
Помимо прочего, Эстромо вложил парню в голову следующую максиму: не избегай простого пути. Впервые услышав от него эти слова, юноша засмеялся, полагая, что тот пошутил. Разве это не очевидно? Но несколько жизненных примеров, без труда приведённых альтмером, показали, насколько свойственно людям и мерам отвергать вполне здравые идеи, подсознательно полагая их слишком простыми, а значит, неспособными сработать. Хотя одно с другим ровным счётом никак не связано. Более того, оказалось, что сам Индарио в этом отношении не сильно отличается от большинства, и умению найти простое решение, просчитать его состоятельность и применить в деле ему пришлось старательно учиться.
В данном случае, самым простым было спросить у самой Умары. Скорее всего, не скажет, хотя бы чисто из вредности, но... хуже от вопроса не станет. Разумеется, в ответ он получил щелчок по носу в духе: «тебе не понять, вырастешь — узнаешь», хотя девушка была ничуть не старше него.
Что ж, простой способ не сработал, значит, придётся выяснять самому. Индарио точно знал, что она не занимается ядами. Недавно Эстромо для каких-то своих нужд заказывал их у городского алхимика. А на вопрос ученика, почему бы не попросить Умару, только отмахнулся: «не по её части».
Юноша не переставал думать над тем, как бы вызнать то, что его интересует, и вдруг ему улыбнулась удача. На столе у Ксавье девушка забыла полупустой флакончик с некой жидкостью, явно собственного изготовления. Индарио мигом прикарманил нежданную добычу. Оставалось найти ей такое применение, которое бы выявило принцип её действия.
Сам бретонец где-то околачивался, так что в его закоулке было пусто, только Умара возилась в уголке с чайником. Она налила себе чашку чаю, а затем, оглянувшись на Индарио, отошедшего подальше, чтобы его не заподозрили в причастности к исчезновению зелья, окликнула его:
— Ты чего там застыл? Давай, что ли, и тебе чаю налью. Хотя уж и не знаю, его-то ты ещё можешь пить, чудо несусветное?
За этими словами не слишком усердно пряталась попытка его поддеть. Причуд у странного организма юного мера, как оказалось, было предостаточно. И они отнюдь не ограничивались внешностью. Буквально на днях, в процессе обучения, Эстромо с Индарио неожиданно выяснили, что тот совершенно не переносит хмельного. Небольшой глоток любой выпивки почти мгновенно действовал на парня как лошадиная доза. Так что о том, чтобы научить его в интересах дела пить, не пьянея, не могло быть и речи.
Естественно, альтмер заранее подготовил всё, что могло понадобиться для такого урока, так что при помощи зелий быстро привёл юношу в чувство.
Сказать, что сам Индарио был в отчаянии, значит ничего не сказать. Он полагал, что не оправдал ожиданий учителя, будто бы от него тут хоть что-то зависело. Даже Ксавье, никогда не вмешивавшийся в их с Эстромо дела, но оказавшийся случайным свидетелем безрадостного открытия, постарался как мог утешить парня:
— Ты только подумай, сколько народу удавилось бы от зависти к тебе! Раздобыл глоточек — и готов! И деньги, считай, целы!
Бретонец столь умело преподнёс свою шутку, что юноша невольно улыбнулся, хотя улыбка всё равно вышла кривоватой. Ну хоть предметом зависти для всяких забулдыг послужит, раз на большее не годится...
Вмешательство Ксавье дало Эстромо время собраться с мыслями и подобрать нужные слова. Так что он одобрительно кивнул бретонцу, одновременно давая понять, чтобы тот оставил его наедине с Индарио. Что тот, разумеется, незамедлительно исполнил.
Приобняв ученика за плечи, альтмер заговорил своим негромким, проникающим в душу голосом:
— Ты расстроен? Напрасно.
Индарио поднял голову и с удивлением посмотрел на наставника, мол, как же тут не расстраиваться? Тот с мягкой улыбкой покачал головой:
— Ты должен наконец уяснить, что главное, это превосходно знать свои сильные и слабые стороны, и уметь использовать это знание так, чтобы вторые превратились в первые.
Несмотря на безоговорочное доверие к альтмеру, во взгляде юноши явственно отобразилось недоумение, граничащее с сомнением. Эстромо вздохнул, словно хотел сказать, что считал ученика более догадливым, и продолжил:
— Ну, начать с того, что существуют различные зелья, позволяющие ослабить или полностью нейтрализовать воздействие опьяняющих напитков. Особым спросом такие не пользуются — по понятным причинам: нужны они довольно немногим. При твоей восприимчивости наверняка найдутся подходящие для тебя. Зато, задумайся! Ты изначально защищён от случайной ошибки. Никакого «не рассчитал» или «увлёкся» в твоём случае быть не может. Ты заранее знаешь, что полагаться можешь только на алхимию, которая не подведёт, как это иногда случается с живым организмом, способным устать, приболеть и сыграть с хозяином несвоевременную шутку. Найти нужные снадобья я тебе помогу, выясним, что и как на тебя действует, а потом научишься делать их сам — не та вещь, которую стоит доверять чужим рукам в ответственный момент. Думаю, Умара не откажется показать тебе основы и поделиться оборудованием, если я попрошу.
О, да! Эстромо она, само-собой, не отказала! Но надо было видеть, каким ехидным торжеством и превосходством горели её глаза, когда альтмер объяснял ей, что от неё потребуется, и для чего это нужно. Зная об их соперничестве, граничащем с враждой, талморец предостерёг её от любых попыток сыграть на обнаружившейся уязвимости юноши под страхом вечного отлучения от любых заданий и общения с самим Эстромо, но уж не подшучивать над этим её никто заставить не мог. Чем она и воспользовалась в своих целях.
Насмешка возымела своё действие, хотя Индарио подспудно понимал, что за то, что он на это повёлся, альтмер его по головке не погладит, но, в конце-то концов, это был просто чай, и то, наверняка предложенный лишь для того, чтобы ему досадить. Вот кабы ласково уговаривала — в пору бы насторожиться, а так с подковыркой — в порядке вещей. Если же эта мелкая ведьма решится нарушить запрет Эстромо, то самому парню, конечно, влетит, но зато он навсегда избавится от заносчивой прилипалы, с которой приходится делить внимание наставника. С такими мыслями Индарио снисходительно кивнул Умаре:
— Ну, налей, раз предложила. Я думал, до тебя не так туго доходит, что можно, а что нет.
Девушка негодующе фыркнула в ответ на вернувшуюся ей шпильку, но мигом поставила на стол вторую чашку:
— Садись, недоразумение.
Индарио сел и осторожно попробовал чай. Ни вкус, ни запах заваренных трав вроде бы не вызывали подозрений. Тем более, что едва ли не каждая хозяйка готовит подобные напитки чуть по-своему, выпытывая понравившиеся рецепты и меняя в них что-то по собственному вкусу.
Чай у Умары вышел просто восхитительным. И тут юноше пришла в голову роскошная, как ему показалось, идея.
— Отличный чай, спасибо, — как можно небрежнее произнёс он, — Но, спорим, я сумею приготовить не хуже?
В своё время одним из капризов его госпожи было научить Индарио заваривать и подавать ей чай, причём дама отличалась весьма утончённым вкусом и не терпела однообразия. Так что идти к кому-то на поклон, чтобы помогли превзойти соперницу, ему не придётся.
— Куда тебе! — усмехнулась Умара, — Если отполоскать в воде грязную тряпку, оно только цветом похоже. Я твою бурду и пробовать не стану.
— Ясное дело, не станешь. Просто потому, что иначе придётся признать, что я завариваю чай получше твоего! Ну, так я попрошу Эстромо попробовать и рассудить, чей лучше, — пожал плечами парень.
Они свирепо уставились друг на друга.
— Здоровье Эстромо слишком ценно, чтобы вот так им рисковать, — Умара пошла на попятный, но не могла не съязвить, — Так уж и быть, попробую, чего ты там накухаришь.
Индарио кивнул, испытывая внутреннее удовлетворение. Он добился, чего хотел. Правда, до этого он сам согласился на её угощение, но... у него были свои планы, а она всего лишь хотела его подразнить, не так ли?
Он наслаждался вкусом напитка, почти забыв о разделяющих их противоречиях. Сейчас, в этом уголке, было слишком уютно, чтобы думать о том, как досадить друг другу. Юноша поймал себя на том, что любуется Умарой. Почему он никогда не замечал, какая глубина заключена в её живых тёмных глазах? А её густые волнистые волосы, оттенок которых лишь немного отличается от смуглой кожи!.. Почти как у него, только в его случае и то и другое практически белое... Они с ней точно тёмная и светлая составляющая в изысканном десерте. Даже странно, что ещё не нашлось кулинара, который оценил бы этот контраст, соединив их вместе.
Ему хотелось слегка пожать ловкие загорелые пальцы, сейчас оплетающие чайную чашку, провести рукой по нежной девичьей шее, прикоснуться к ней губами. Почему он прежде не видел её притягательности? Зачем им перетягивать внимание Эстромо, точно слишком маленькое одеяло, если вместе можно добиться куда большего? Выполнять более сложные задачи, учиться новому и совместно получать одобрение наставника? Оказавшись во власти новых дум и ощущений, Индарио на миг поверил, что прозрение настало для них обоих и, возможно, теперь она расскажет ему то, что он хотел выяснить.
— Умара, — мягко произнёс он, — Может, всё же расскажешь, что за зелья ты варишь?
Сам того не замечая, юноша перенял убедительные интонации Эстромо, и, когда он так спрашивал, отказать ему было непросто, однако ответ девушки вернул его к суровой действительности:
— Ты что же, думаешь, будто чашка чая способна заставить меня выбалтывать свои секреты кому попало? — насмешливо протянула она, явно снова намекая на чудачества его организма. Но, несмотря на ехидный тон, у неё похолодело внутри. Почему он об этом спросил? Да ещё именно сейчас? Что-то заподозрил? А если он поделится своими догадками с Эстромо? Почему-то ей казалось, что тот будет не в восторге от её идеи. И не сочтёт невинной шуткой. Да нет, не может быть, чтобы этот белёсый что-то почувствовал!
Зубоскальство соперницы заставило юного мера встряхнуться, но на этот раз ему не захотелось ответить колкостью. Умара по-прежнему нравилась ему, и он жалел, что между ними с самого начала пробежал злокрыс, а теперь, наверное, этого уже и не исправить... Несмотря на это, девушка казалась ему всё более привлекательной, однако и жизнь, и уроки альтмера научили его не зацикливаться на бесплодных сожалениях. Раз она не желает говорить, нужно найти способ выяснить суть алхимических опытов Умары без её ведома. Юноша отставил в сторону опустевшую чашку и суховато произнёс:
— Спасибо за угощение. С меня чай.
Девушка проводила его взглядом. Подействовало или нет? Может ли быть, что странности, делающие парня уязвимым в одном, служат защитой в другом? Например, от любовных эликсиров? Ей показалось, что в его глазах на какое время появился восхищённый интерес, потом Индарио снова начал допытываться, какого рода зелья она изготавливает... а после отказа отвечать — словно отрезало. Если сперва Умара была уверена, что её снадобье подействовало, то теперь не знала, что и думать.
Чем был продиктован его вопрос? Внезапным интересом к ней и желанием сблизиться благодаря разговору о её увлечении? Подозрением в неестественности внезапного чувства и намерением вывести её на чистую воду? Или просто проявлением любопытства в расслабляющей атмосфере совместного чаепития, вдруг да расскажет? Но разве могло снадобье, не раз опробованное на других, дать сбой? С этим — могло... С ним вообще возможно всё что угодно... например, оно может подействовать вообще не так, как на прочих... Девушка запоздало испугалась, не могло ли её зелье оказаться для этого бледного недоразумения медленным ядом?.. Навредить ему совершенно не входило в её планы! Такого Эстромо ей в жизни не простит! И почему она не подумала об этом раньше?!
Умара заторопилась домой. Готового эликсира, сводящего на нет действие того, что она подмешала Индарио, у неё не было. Она ведь не собиралась сразу же отменять то, что сделала! Думала, помучить парня несколько дней, а то и месяц-другой. Иначе стоило ли вообще что-то затевать?.. А теперь ей стало страшно оттого, что неясно было, подействовало ли её снадобье и как именно.
Почти бегом добравшись до дома, девушка поскорее прошмыгнула в дальнюю комнатку с люком, ведущим в подвал, где она проводила свои опыты, и принялась лихорадочно перелистывать данмерскую тетрадь в поисках нужного рецепта. Пока что она готовила то, чем напоила Индарио, по заказу Эстромо и Ксавье, от них же знала, что всё отлично работает, но «противоядия» ни один из них у неё не просил. Так что этот состав был для неё в новинку. До сих пор она ни разу не пыталась воспроизвести какое-то снадобье впопыхах, и сейчас у неё всё валилось из рук. Умара прикрыла глаза и глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Затем внимательно вчиталась в записи. На изготовление нужного состава требовалось более двух дней, так как в конце его следовало несколько часов выдерживать в определённых условиях.
Девушка бранила себя за то, что не приготовила его заранее, но теперь оставалось только надеяться, что с Индарио не случится ничего страшного, и как можно скорее создать «противоядие».
Умара сосредоточилась на процессе, постепенно к ней пришла уверенность, что она всё делает правильно, работа успокоила и захватила её. Она уверенно провела свой эликсир через все стадии, оставила его отстаиваться и вздохнула с некоторым облегчением. Ни на работе, ни в воровском убежище девушка не появлялась более суток.
Внезапно раздался стук в дверь. На пороге обнаружился Индарио. Умара испытала невольное облегчение от того, что тот, вроде бы, жив и здоров.
— Решил узнать, куда это ты подевалась, — мер говорил спокойно и чуть насмешливо, но не переставал любоваться девушкой, её красивыми формами, привлекательным в своей необычности лицом... — Не привык долго ходить в должниках. Пообещал угостить тебя чаем, а ты взяла и исчезла. Я и подумал, что у сестёр, одна из которых — помощница повара, а другая — алхимик, всё нужное найдётся и дома. Так что, если позволишь, заварю его прямо тут.
Умара, растерявшаяся от такого внезапного напора, пропустила юношу в дом и дальше на кухню. Разобраться, что у сестёр к чему, да где находится, не составило особого труда. Обе за время работы в таверне привыкли содержать всё в образцовом порядке. Индарио постарался представить, какой напиток не просто понравится девушке, но и произведёт неизгладимое впечатление, и принялся колдовать с чайником и ингредиентами, найденными в хозяйстве дочерей Марситы.
Умара же сидела как на иголках, наблюдая за его вознёй и то и дело бросая тревожные взгляды на дверь, скрывавшую люк в лабораторию. Такая возможность, а зелье ещё не готово! И осталось-то подождать совсем чуть-чуть! Правда, если подумать, вроде бы то, что она успела подмешать Индарио, ему не повредило... так что можно особо не спешить, но когда ещё представится такой случай?!
Размышляя об этом, она не слишком внимательно следила за тем, что делает её нежданный гость, к тому же тот действовал очень осторожно. Сколько он ни думал, но лучшего способа узнать, как действует зелье, приготовленное Умарой, чем подсунуть его ей же и понаблюдать за эффектом, ему найти не удалось. Не на Эстромо же этот эликсир опробовать? Можно было попытаться проверить на себе, но собственные ощущения субъективны, к тому же на него многое, как выяснилось, действует не так, как на других. А это сразу ставит чистоту эксперимента под сомнение. С Умарой же, если что-то пойдёт не так, можно будет тут же во всём сознаться. Наверняка у неё есть чем нейтрализовать нежелательное воздействие, хотя бы на случай какого-нибудь происшествия в лаборатории. Ему и в голову не приходило, что она столь беспечна, что только-только заканчивает изготовление такого эликсира, причём уже напоив своим зельем его самого.
Индарио сделал всё даже для того, чтобы исключить малейшую вероятность спутать чашки. Подавая чай Умаре, он молился всем богам, чтобы эликсир не испортил вкуса напитка.
Мер первым сделал глоток из своей чашки, приглашая девушку попробовать. Та последовала его примеру и расплылась в довольной улыбке:
— Беру свои слова обратно! Это не похоже на воду из-под половой тряпки.
— Тебе виднее. Мой жизненный опыт не столь разнообразен, — привычно поддел её Индарио, впрочем, на сей раз это было больше похоже на дружескую шутку, нежели на насмешку или попытку уязвить, так что в ответ Умара даже ещё раз улыбнулась.
Собственно, этот белёсый мер довольно забавный парень. За словом в карман не лезет, умный и, по-своему, даже привлекательный. И чай, заваренный им, оказался божественно вкусным и ароматным.
Индарио исподтишка наблюдал за девушкой, надеясь разглядеть признаки действия зелья, добавленного в чай, и начинал опасаться, что его затея провалилась. Что он надеялся заметить? Что волосы у неё вдруг позеленеют или из ушей пар пойдёт? Если это не яд и не снотворное, а тут точно ни то, ни другое, явного эффекта не жди... И всё же... показалось, или выражение её лица несколько смягчилось?
Пока парень пытался отделить наблюдения от игры воображения, Умара продолжала разглядывать его, точно видела впервые. Ей захотелось ощутить его длинные тонкие пальцы на своей коже, коснуться белоснежных волос, слиться с ним в объятиях. Сладострастные грёзы полностью завладели её сознанием, взгляд тёмных глаз затуманился, губы чуть приоткрылись... О, она прекрасно помнила наставления Эстромо по поводу осторожности и соблюдения тайны при поиске чувственных утех! Но ещё никто не вызывал в ней такого вожделения, как сидящий напротив мер с удивительно светлой кожей и бриллиантовыми глазами. К тому же, кому он мог бы её выдать? Наставнику, который и так отлично знал свою подопечную?
Будучи менее темпераментной натурой и ещё ни разу не познавший женщину, Индарио лучше владел собой, но его тоже словно магнитом тянуло к Умаре. Глядя не неё, он и думать забыл и о подмешанном зелье, и о наблюдении. Казалось, девушка тоже испытывает нечто подобное, но юноша боялся всё испортить. Ему казалось, что он не вынесет, если теперь она прогонит его прочь.
Самый воздух вокруг них едва не плавился от страсти, сжигавшей обоих, но ни один не решался словом или жестом выразить свои чувства, не забывая о разделяющей их вражде, но едва ли понимая, с чего они так взъелись друг на друга, что им, в сущности, делить?..
Дальнейшее оба помнили смутно. Как очутились в объятиях друг друга, как оказались в комнате Умары, предаваясь безумию страсти, утопая в водопаде нахлынувших чувств, забыв о времени, обо всём мире, утрачивая самоё себя и обретая его в наслаждении близостью. Всё утратило значение, кроме того, чьё тело губы покрывали поцелуями, шепча самые нежные слова, перемежаемые сладострастными стонами.
Ни один из них ещё ни разу не испытывал подобного. Они не могли насытиться друг другом, ревность и ненависть, горевшие в них, под влиянием страсти переплавились в любовь, тем более сильную и глубокую, чем менее они прежде готовы были допустить саму возможность таковой.
Настал вечер. Вернувшаяся с работы Мирта, обнаружив на столе две чайные чашки и услышав звуки, доносившиеся из комнаты сестры, зарделась от смущения, быстренько прибралась на кухне и шмыгнула к себе.
Девочка не только внешностью пошла в мать, мечтавшую о жизни добропорядочной женщины и «придумавшую» себе мужа, которому старалась хранить верность. Мирта, в отличие от Умары, не унаследовала страстности отцовской натуры, и к тому же подпала под влияние поварихи, женщины весьма строгих нравов, появившейся в таверне как раз тогда, когда старшую сестру было уже не переделать, а младшей вполне можно было внушить что угодно. Впрочем, об Умаре кухарка была весьма высокого мнения, поскольку та выставляла себя порядочной девушкой, хотя и выросла в среде, не слишком к тому располагавшей.
Нынешний вечер стал для Мирты мучительным откровением. Неужели её сестра такая же, как эти? Она словно наяву услышала презрительный тон поварихи. Девочка нырнула под подушку и зажала уши, чтобы не слышать звуков, сводивших её с ума. Она любила Умару, зная, что без неё пропала бы, и примерно понимая, чего той стоило выжить и поднять младшую сестрёнку. Но теперь... крушение идеалов никому не даётся легко и просто. Мирта, не вылезая из-под подушки, горько разревелась и плакала, пока не уснула.
Примерно в это же время буря страсти в соседней комнате наконец улеглась. Уже совсем стемнело, и Умара соскользнула с постели, чтобы зажечь свечу. Мерцающий огонёк отразился в её бездонных тёмных глазах, и, когда она повернулась к Индарио, тот заметил слёзы счастья, впервые в жизни блеснувшие на ресницах девушки.
Он улыбнулся ей, и Умара вернула ему улыбку, но тут же прикусила губу, и из уголка её глаза скатилась совсем другая слеза. Она села на кровать, притянув колени к груди, обхватив их руками и уткнувшись в них лицом. Плечи девушки вздрагивали. Индарио обнял её, шепча самые ласковые слова, которые только мог подобрать, но Умара только отчаянно замотала головой, словно отвергая самую возможность утешения. Наконец она решительно повернула к нему мокрое от слёз лицо и прошептала:
— Я должна сказать тебе правду. Индарио. В чай, которым я тебя угощала, было подмешано любовное зелье... Прости меня. Эликсир, который исцеляет от его действия, наверняка уже готов... Я сейчас принесу. Только... тогда всё, наверное, закончится... а я... — она всхлипнула, и уставилась на мера почти с яростью, — Я люблю тебя!
Она не могла понять, почему вместо гнева или растерянности на лице Индарио появилась улыбка, становившаяся всё шире, как ни старался тот её скрыть.
— Ты напоила меня любовным зельем? — переспросил он, стараясь говорить ровно, но в его голос упорно пытались просочиться смешинки.
— Да! Я хотела посмотреть, как ты сможешь мне язвить, если влюбишься... Это была просто шутка! Глупая злая шутка!
— Не это ли зелье ты оставила на столе у Ксавье?
— Ну да, там во флаконе оставалась ещё половина... только он куда-то закатился...
— Это точно. В ту чашку чаю, которой я сегодня угостил тебя.
— Ты... что?!.
— То, что ты слышала. Я добавил тебе в чай твоё же зелье!
— То есть, мы...
— Именно!
Они расхохотались. Оба смеялись до слёз, до изнеможения, рухнув в объятия друг друга, и, так и не успев успокоиться, вновь предались обоюдным ласкам. Позже, когда они лежали, обессилев от смеха и любовных утех, Умара спросила, стараясь не хихикать:
— Но зачем?!
— Ну, а что мне оставалось? Эстромо заявил, что я должен сам разузнать, какие такие зелья ты варишь, если мне это интересно. Как ты понимаешь, с того момента это было уже не просто любопытство, а скрытое задание. И тут я нахожу доступный образец!
— Да уж, Эстромо не простил бы тебе, упусти ты такой случай!
— Разумеется. А как я мог выяснить, что это за зелье? Алхимией я не владею, проверять на себе... ты знаешь, насколько странные вещи может выдавать мой организм, а ты... я знал, что ты не делаешь яды, но если бы это как-то повредило тебе, я тут же бы во всём признался, а дома, рядом со своей лабораторией, ты наверняка бы смогла всё исправить.
— Смогла бы, наверное... только противодействующий эликсир вот только-только должен был настояться...
— То есть, подливая мне зелье, о противоядии ты не думала? Ох, Умара, я тебя обожаю! — вновь рассмеялся юноша, — Мне повезло, что с любовной алхимией не вышла та же история, что и с выпивкой!
— Мне тоже! Эстромо бы меня убил!
— Эх ты, отравительница! Как же я тебя люблю! — он вновь принялся со смехом покрывать её лицо поцелуями.
— Это правда?..
— Да. Я люблю тебя, Умара, — повторил он, серьёзно глядя ей в глаза.
— А я — тебя... как глупо всё вышло... Зато теперь ты знаешь, что я занимаюсь любовной алхимией. Подожди, я сейчас вернусь.
Умара набросила домашнее платье, чтобы не смущать сестру, если та её нечаянно увидит, прошла в лабораторию и взяла реторту с, готовым эликсиром. Девушка с такой ненавистью смотрела на зелье, что, казалось, могла расплавить взглядом стекло. Но посудина осталась цела, вещество не вскипело и не испарилось.
С тяжёлым вздохом Умара прошла на кухню, достала из буфета два маленьких керамических кубка предназначенных для крепких напитков, до половины наполнила каждый своим снадобьем и вернулась в свою комнату.
— Вот, возьми. Это зелье сведёт на нет действие предыдущего. Его можно пить и просто так, ни с чем не смешивая. Нам ведь больше нечего скрывать...
Она протянула кубок Индарио и, зажмурившись, поднесла к губам свой. Она должна проглотить это зелье, должна... сейчас он выпьет своё, и волшебство их любви окончится... Рука девушки замерла, так и не опрокинув снадобье в рот. И вдруг Умара, с рыданием, вырвавшимся из груди, выплеснула на пол свой эликсир, одновременно услышав в стороне удар и перестук разлетевшихся черепков. Она непроизвольно дёрнулась на звук и увидела, что по дальней стене растеклось мокрое пятно.
Девушка перевела взгляд на Индарио. Из её глаз струились слёзы, он же, напротив, весело улыбался.
— Извини, я тут немного намусорил у тебя дома. Ещё и стену испачкал... Я всё приберу, но ты имей в виду, когда вздумаешь напоить меня незнакомым зельем, что от некоторых я делаюсь буйным!
Она смотрела на мера, пытаясь осознать произошедшее. А он, внезапно посерьёзнев, проговорил:
— В Обливион твой эликсир. Не хочу. Пусть всё остаётся, как есть.
— Ты увидел, что я не стала пить свой, и?..
— Нет, я швырнул кубок в стену мгновением раньше, уверенный, что ты-то как раз выпьешь зелье. Я думаю, это просто судьба, и не желаю отказываться от такого подарка. Я люблю тебя. И гори всё огнём!
Девушка со слезами бросилась ему на шею.
— Я тоже тебя люблю! И тоже не хочу, чтобы это закончилось! Просто... так же не правильно... разве нет?..
— Нет, Умара. Думаю, рано или поздно, это всё равно бы случилось, но сколько времени мы бы потеряли? Твоё зелье просто открыло нам глаза и обострило чувства. Хороший повар добавляет приправ, чтобы придать блюду особый вкус, даже если оно и без них не вышло бы пресным, и он прав! Зачем же нам поступать наоборот?
Девушка наконец улыбнулась.
— Ты умеешь быть убедительным. Почти как Эстромо.
— Вряд ли. Я ещё не скоро стану достойным своего учителя. Просто тебе очень хочется мне поверить. Нам обоим этого хочется.
— То есть, ты сам не веришь в свои слова, а только пытаешься убедить себя и меня?
— А вот этого, маленькая отравительница, я не говорил! — он легонько коснулся её губ своими.
В этот момент раздался стук в дверь. Негромкий, но тревожный, как обычно стучат, опасаясь перепугать людей среди ночи, хотя случившееся не может ждать до утра.
Влюблённые настороженно переглянулись. Умара поправила платье, наброшенное раньше, и побежала открывать, а Индарио принялся поспешно собирать и натягивать одежду.
Стоило девушке подойти к двери, как снаружи послышался голос Ксавье:
— Умара, это ты? Открой!
Дверь тут же распахнулась, впуская бретонца внутрь.
— Что случилось, Ксавье? За тобой охотятся? Убежище накрыли?
— Нет, скажешь тоже... — махнул тот рукой, невольно успокаиваясь, — Предположения Умары были куда хуже того, что привело его к ней в неурочный час, — Понимаю, не тебя бы спрашивать, но... ты, часом, не знаешь, где может быть Индарио?..
В этот момент мер собственной персоной появился в дверях Умариной спальни. Одного беглого взгляда Ксавье хватило, чтобы понять, что произошло между этими юнцами. Самообладания бретонца едва хватило, чтобы не разинуть рот от удивления.
— Ну, вы даёте… — растерянно протянул он.
Молодые люди переглянулись и снова расхохотались.
— Я конечно, рад, что хоть кому-то весело, — проворчал Ксавье, — Только сегодня я впервые поверил, что этому альтмеру не чужды обычные человеческие чувства. Сначала одна перестала появляться, но она-то большая девочка, у неё и дом есть, и работа в таверне, о которой она, кажется, вспоминает всё реже… А вот куда тебя, — он ткнул пальцем в Индарио, — могло вдруг унести, так чтобы к ночи не вернулся — это вопрос!..
Бретонец почти ожидал, что мер, как почти любой юноша его возраста, сейчас встанет в позу и заявит, что он уже достаточно взрослый и не нуждается в няньках, но ошибся. Умара и Индарио с ужасом смотрели друг на друга. Они совершенно не подумали об Эстромо, и о том, что его подопечный никогда ещё не исчезал допоздна неведомо куда.
Умара прижала ладони к щекам.
— Ксавье, он в ярости?
— В ярости?.. Я вообще не подозревал, что он способен сходить с ума от тревоги, да ещё настолько, чтобы не суметь этого скрыть. Мисури-даро даже посочувствовала ему на предмет отсутствия хвоста. Говорит, каджитам он здорово помогает выплеснуть эмоции, которые невозможно сдержать. Он остался в убежище ждать вестей об Индарио или же его самого, живого… или не очень. А я отправился к тебе, потому как не представлял, где этого молодца банекины носят, но сидеть и смотреть на то, что творится, никаких сил не было. Чего не ожидал, так это обнаружить его тут! Ладно, пойду скажу Эстромо, что нашлась его пропажа, жива-здорова. А утром пусть сам с вами разбирается, — Ксавье произнёс это такой сердитой скороговоркой, что девушке стало ясно — он тоже переживал из-за их исчезновения, особенно её. То, что казалось естественным само по себе, на фоне того, что Индарио тоже как в воду канул, порядком встревожило уже самого бретонца.
— Нет, Ксавье, я сейчас же иду в убежище, — подал голос юный мер.
— Мы идём, — поправила его Умара, и метнулась переодеваться.
Очутившись на улице, влюблённая парочка припустила так, что оставила бретонца далеко позади.
— Мальчика нашли, гоняться за ними, — ворчал тот на бегу, отчасти всё ещё сердясь, отчасти для виду, после чего прибавил ходу и возле убежища почти нагнал их. Всё-таки род занятий бретонца требовал от него пребывания в хорошей форме.

 

Наказание

Наказание

Не прошло и четверти часа с того момента, как Ксавье постучался к Умаре, а питомцы Эстромо уже стояли перед наставником, виновато понурив головы.
Завидев их, альтмер, до этого расхаживавший по убежищу как раздражённый сенч, опустился в кресло. Со стороны это выглядело как готовность вершить над ними суд и расправу, хотя у того просто от облегчения едва не подкосились ноги. Но голос его, когда он обратился к молодым людям, был спокоен и ровен, как тёмная гладь лесного озера в недрах босмерских земель.
— Если я правильно понимаю, вы больше не нуждаетесь в моих советах и наставлениях. Что ж, вы оба достаточно взрослые, чтобы осознанно принимать такие решения, значит, так тому и быть.
Умара просто лишилась дара речи, умоляюще глядя на Эстромо, а Индарио, меньше робевший перед учителем, ставшим заодно и его опекуном, но всё же благоговевший перед ним, нашёл в себе силы встретить его взгляд и сказать:
— Это я виноват. Я ушёл, ничего не сказав, а потом потерял счёт времени. Умара здесь ни при чём. Она всегда приходит и уходит, когда вздумается, и, в отличие от меня, не живёт в убежище.
— Ещё раз. Ты достаточно взрослый, чтобы не отчитываться передо мной, куда и насколько отправляешься. А я могу чувствовать себя свободным от необходимости с тобой возиться. Все только в выигрыше.
Индарио закусил губу, понимая, что заставил наставника напрасно волноваться, при том, что тот вложил в него столько времени и сил, что далеко не каждый родитель мог бы с ним сравниться. И что с того, что никто до сих пор не требовал отчёта о его перемещениях? Мог бы и сам подумать, а не забывать обо всём на свете в объятиях Умары. Исчезнуть вот так, погрузившись в пучину наслаждения, пока Эстромо не находил себе места, не зная, что случилось с его учеником, всегда по вечерам находившимся в убежище, если только тому не давали других поручений, показалось каким-то просто запредельным скотством. Юноша, в отличие от большинства сверстников, не мог даже ответить самонадеянной фразой: «Да что со мной может случиться?»
Это с ним-то, в пять лет украденным из семьи, в десять принятым за вампира, и хорошо ещё, что людьми Эстромо, а не оголтелыми фанатиками или перепуганными обывателями, из которых неизвестно, кто страшнее и более скор на расправу?! И, наконец, такое высказывание выглядело бы совершенной глупостью в свете недавней истории, по счастью, приключившейся не с Индарио, а с одним из агентов его наставника.

***

Не сказать, чтобы тот в чём-то ошибся или повёл себя неправильно, просто оказался в неудачном месте в далеко не лучшее время. В доках его обступили четверо матросов, чьё поведение на борту настолько не понравилось капитану, что тот, не дожидаясь окончания рейса, ссадил их в Анвиле и нанял на их место других. Эта четвёрка как раз успела не то отметить обретённую свободу, не то справить проводы по работе и заработку, но им было всё равно, на ком выместить свою досаду, и ничто не могло остановить их на пути к удовлетворению этой потребности. Когда появилась стража, от щуплого босмера осталось нечто, напоминавшее отбивную, которая, по какому-то недоразумению, всё ещё продолжала дышать.
Эстромо с Индарио на тот момент оказались сравнительно неподалёку, где их и разыскал товарищ пострадавшего. Альтмер, едва услышав о случившемся, вместе с воспитанником поспешил к месту происшествия. Увидев прискорбное зрелище, которое являл собой один из самых толковых его ребят, он, повернувшись к Индарио, начал:
— Беги в Коллегию Шепчущих, спросишь… Да нет, — прервал он сам себя, — Не станет он с тобой говорить... Пока разберётся, что от меня, слишком много времени потеряем… Пойдёшь со мной! А ты, — он обратился к подручному, прибегавшему сообщить о несчастном случае, — не позволяй никому трогать избитого! Скажи, за целителем послали, вот-вот здесь будет. Если стража будет цепляться, а им такое зрелище на территории ни к чему, сунешь по паре монет на нос — отстанут.
Эстромо размашисто зашагал в город, причём невысокий Индарио еле-еле поспевал за ним почти бегом. В «Путеводной Звезде», как именовались представительства Коллегии Шепчущих, организованной во 2 г. 4 Э. после роспуска Гильдии магов, альтмер сразу же спросил, где сейчас Таларано. К несчастью, им встретился один из учеников последнего, ревностно оберегавший уединение учителя.
— Таларано занят важным экспериментом, не велел беспокоить, — отрапортовал молодой имперец.
Талморец недовольно поморщился. Коловианцы везде ведут себя точно в военном лагере. В крови у них это, что ли?
— Передай, что его спрашивает Эстромо. Это срочно.
— Да я же говорю…
— Вот именно, говоришь, а надо слушать и делать, что велено, — раздался сверху зычный голос, и на лестнице показался его обладатель. Индарио с интересом разглядывал мага, стараясь, чтобы его внимание нельзя было счесть назойливым или бестактным. Альтмеров, похожих на Таларано, он прежде не встречал. По возрасту тот, пожалуй, был близок к Эстромо, хотя из-за более крупного сложения и окладистой светло-золотой бороды, казался старше. В глазах цвета тёмного янтаря светился недюжинный ум, и… куда меньше спокойствия и терпения, чему у гильдейского казначея.
— Вечно с ними так, — продолжал Таларано, спускаясь и обращаясь к пришедшим, — Одни вообще делают не то, что сказано, другие упрутся в рамки услышанного и свою голову использовать отказываются. К тебе, между прочим, относится, — ткнул он пальцем в имперца.
Тот опустил взгляд, но в упрямом наклоне шеи читалось, что он продолжает считать необходимым действовать согласно полученным инструкциям во что бы то ни стало. Сказали не беспокоить — значит никого не пускать, если исключения не оговаривались.
Таларано тяжело вздохнул и перевёл взгляд на Эстромо:
— Так что там у тебя случилось?
— Одному из моих срочно нужна твоя помощь.
— Хм, юноше, что с тобой, она явно не требуется, а раз ты больше никого не приволок, я заключаю, что дело серьёзное.
Эстромо кивнул.
— Так чего мы тогда стоим?!
— Давай я портал открою. Тебе сила для другого понадобится.
Настал черёд Таларано нетерпеливо кивнуть. Затем он повернулся к молодому имперцу:
— Ты так переживал за мой эксперимент, вот сам за его ходом и присмотришь. Иди наверх и наблюдай за кристаллом. Как только он пожелтеет, вытащишь его, и заменишь на новый из ящика, что справа от стола. При этом ты должен предоставить подробное описание происходящего и точное время замены. Ясно?
Коловианец коротко кивнул и отправился, куда велено.
Индарио ещё не приходилось видеть, чтобы его наставник пускал в ход магию, но сейчас тот сосредоточился, поза альтмера выдавала сильное напряжение, он выбросил вперёд руку с раскрытой ладонью, из которой ударил яркий луч, превратившийся на конце в прореху реальности, позволяющую за один шаг очутиться совсем в другом месте.
— Идите! Скорее! — голос Эстромо прозвучал сдавленно от прилагаемых им усилий. Индарио, привыкший повиноваться ему, белкой нырнул в сияние и оказался рядом с избитым босмером. Тут же у него за плечом возник Таларано, и юноша шустро отодвинулся, чтобы не мешать. Маг одобрительно посмотрел на него и добродушно проворчал:
— А ты смышлёный… Где вас Эстромо таких берёт только? Даже завидно! Ладно… Этот, что ли?
— Да, — тут же отозвался белокожий мер, не решаясь спросить, почему гильдейский казначей не появился следом.
— Придёт он, не переживай, — ответил Таларано на его невысказанный вопрос, склонившись над пострадавшим и проводя над ним ладонями, — Мы, альтмеры, в большинстве своём, неплохие маги, но создание порталов подвластно далеко не всем, а с лёгкостью — и вовсе единицам. Чтобы самому уйти в свой портал, нужно его стабилизировать, это тоже требует немало сил, особенно от того, у кого нет к этому особого таланта. Эстромо удерживал его, пока мы не прошли, а потом отпустил и придёт пешком. Ты молодец, что так быстро проскочил. Ему каждая лишняя секунда даётся непросто.
Таларано замолчал, продолжая сосредоточенно проводить руками сперва над лежащим, потом едва касаясь его кожи. Затем вдруг глянул на Индарио и заявил:
— Ну-ка, давай, помогай. Осторожно положи ему ногу вот так, теперь здесь вот так, нет, чуть-чуть поверни… Молодец…
Он отдавал подобные распоряжения очень быстро, а юноша старался выполнять их как можно точнее. Затем маг мотнул головой, мол — свободен, и, опустившись на колени возле босмера, закрыл глаза, но его руки по-прежнему двигались вдоль частей тела пострадавшего, не приближаясь и не отдаляясь. Иногда Таларано будто пытался свести вместе отталкивающиеся магниты. Было видно, что он выполняет трудную и напряжённую работу, его лицо заблестело от пота, и в закатном свете стало похожим на золотую маску.
Эстромо подошёл не так уж скоро и выглядел усталым. Он остановился за плечом у мага и вопросительно глянул на Индарио. Тот чуть пожал плечами, поскольку ничего не смыслил в происходящем. Альтмер кивнул и перевёл взгляд на босмера и склонившегося над ним Таларано. И целитель, и его подопечный открыли глаза одновременно.
Казначей подал руку магу и тот, поднялся, опираясь на неё.
— Повезло ему, что выжил, ну, а теперь-то жить будет. Все переломы мы с твоим парнишкой ему собрали, начерно я их срастил, можно бы и получше, но ему внутри много чего отбили, на это основные силы ушли. Переносить его теперь можно, но лежать ему не меньше недели. Потом-то пусть хоть скачет. Да, кстати, ученик у тебя весьма толковый, позавидовал вот…
Эстромо едва заметно приподнял бровь. Таларано верно истолковал выражение его лица:
— Нет, маг из него очень слабый. Зато соображает быстро и делает, что надо. Побольше бы таких! Были бы способности к нашему делу, сманил бы у тебя в Коллегию, так и знай.
Эстромо слегка улыбнулся, и принялся распоряжаться на предмет переноски пострадавшего, а Таларано тем временем объяснял товарищу избитого, как следует с тем обращаться, и что ещё для него нужно сделать. После чего казначей на этот вечер отпустил Индарио, и оба альтмера отправились к Эстромо. Хотя тот и проводил большую часть времени в воровском убежище, у него был небольшой одноэтажный домик в Анвиле, куда он возвращался почти каждый вечер, и пара комнат в гостиницах разного уровня, где иногда ночевал, если нужно было с кем-то встретиться.
Придя домой, Эстромо достал и открыл бутылку дорогого саммерсетского вина.
— С меня причитается. Ты, небось, уже и вкус позабыл? Мне-то время от времени перепадает с родины.
— Мне Рейни как-то присылала… Но ты ж наших учеников видел? Здоровые лбы. Им интересно «попробовать», такое контрабандисты не возят. Ну, и от коллег прятать тем более как-то не дело. Так что и осталось-то, считай, на один нюх.
— Зато сейчас сможешь оценить плюсы работы в уединении, — улыбнулся гильдейский казначей, разливая вино по бокалам, — У самой-то Рейнары как дела?
— Что ей сделается? Продвигается, строит карьеру, по-прежнему дурит голову всем, кто знает её хуже, чем мы. Сестрёнка нигде не пропадёт, ты же её знаешь. Ладно, давай выпьем за здоровье твоего босмера. Не каждый день их брату удаётся до полусмерти замучить двоих альтмеров!
Эстромо поднял свой бокал.
— За его здоровье! Без твоего вмешательства ему не помогла бы и тысяча тостов, а теперь я за него спокоен.
Эльфы осушили свои бокалы, и маг одобрительно кивнул, признавая качество вина.
Альтмеры знали друг друга с ранних лет и одно время вместе учились. Позже Таларано начал углублённо заниматься магией, а Эстромо посвятил себя службе Талмору, равно как и Рейнара — сестра-двойняшка его приятеля, впрочем, подобно брату, весьма одарённая в области чародейства. Этих троих до их пор связывали узы крепкой дружбы, но хотя волею судеб двоих из них забросило на Золотой Берег, им нечасто удавалось выкроить время, чтобы встретиться и спокойно побеседовать. Однако на сей раз они заслужили небольшой отдых.
Уютно расположившись в небольшой гостиной Эстромо, эльфы потягивали вино и неторопливо обсуждали всё то, что накопилось со времени их последней относительно спокойной встречи. Разговор сам собой коснулся учеников. Было очевидно, что Индарио произвёл на Таларано самое благоприятное впечатление. Талморец и сам был доволен двоими ребятами, почти случайно попавшими к нему в руки. Из них уже сейчас вышли неплохие помощники, которые со временем обещали стать идеальными. Магу в этом плане повезло меньше. Вспомнив об оставшемся в здании «Путеводной Звезды» коловианце, Эстромо вдруг спросил:
— А как там твой имперец?
— А что с ним будет? Он любит действовать по инструкции — инструкция ему выдана, — хохотнул чародей.
Гильдейский казначей недоверчиво прищурился:
— Зная тебя, этот кристалл может пожелтеть дня через два, или вообще никогда.
— За кого ты меня принимаешь?! — возмутился маг, но веселье, послышавшееся в негодующем тоне, не позволяло поверить в его искренность.
— За того Таларано, которого знаю с детства. Так что там с имперцем и кристаллом? Я прав?
— Отчасти. Сперва, где-то через час, по моим прикидкам, кристалл должен позеленеть, почти до жёлтого…
Эстромо тихо засмеялся, предвкушая продолжение, а Таларано невозмутимо продолжал:
— Затем вновь через зелёный уйти в синий, оттуда в красный, а уж затем стать жёлтым. Эти метаморфозы займут минут десять-пятнадцать.
— И когда кристалл станет жёлтым…
— Парень должен его заменить и зафиксировать время замены. При этом ему следует записать все предыдущие изменения…
Судя по тону и довольной улыбке, маг ожидал дальнейших вопросов. Эстромо не стал разочаровывать друга:
— Но ты не сказал ему, что делать с вынутым кристаллом, и надо ли продолжать наблюдение за следующим?..
— Именно! А новый должен пожелтеть почти сразу! Как только кристалл примет требуемый цвет, значит вся установка вышла на нужный режим. Вот и поглядим, как парень будет действовать!
— Не боишься, что когда вернёшься, он будет готов поздороваться с Шеогоратом?
— Если ему для этого хватит такой малости, то в магии ему делать нечего!
— А если он тебе все кристаллы переведёт?
— Да мне жёлтые-то и нужны. Выкидывать ему не велено, если настолько отойдёт от выданных рекомендаций, решу, что небезнадёжен, — расхохотался Таларано.
Впрочем, вскоре он засобирался обратно к ученику, не то из любопытства, не то всё же переживая за него и судьбу кристаллов.
Однако, судя по тому, что Эстромо ещё не раз видел друга в компании того же коловианца, парень не сошёл с ума и не наворотил таких дел, чтобы вылететь из Коллегии.
Проводив приятеля, талморец задумался о событиях минувшего дня. Он не любил, когда его люди подвергались опасности, особенно вот так, на ровном месте.
Из четверых бузотёров, напавших на босмера, ни один не прожил и трёх месяцев, включая тех двоих, которых стража изловила-таки и упекла в тюрьму.

***

Помня об этой истории, и о том, что лишь чудом лесной эльф не погиб на месте, Индарио всё ниже опускал голову, понимая, что Эстромо волновался за него не зря, поскольку с ним тоже могло случиться что угодно. Пусть юноша уже весьма неплохо владел кинжалом и метательным оружием, и сносно лёгким мечом, это вовсе не значило, что он способен обеспечить собственную безопасность в любой ситуации. Попавший в переделку босмер был старше и намного опытнее него, но не сказать, чтобы ему это сильно помогло.
Индарио не представлял, как в данном случае можно оправдаться, тем более, альтмер его ни в чём не обвинял, справедливо упоминая, что парень и не обязан перед ним отчитываться, но, в самом деле, при таком безответственном подходе со стороны ученика, зачем ему с ним возиться, чему-то учить и вообще принимать его жизнь и судьбу близко к сердцу?
Умара, глядя на то, как эти двое, каждый из которых был ей по-своему дорог, изводят друг друга и впервые готовы всерьёз рассориться, вплоть до полного разрыва, на какой-то момент забыла о себе и вмешалась:
— Эстромо, это я во всём виновата! Я добавила ему в чай любовное зелье, так что он никак не мог не прийти ко мне, ну и потом… просто забыл о времени.
Это было что-то новое! Умара, выгораживающая Индарио, вместо того, чтобы наслаждаться тем, что тот попал в неловкую ситуацию?! К ней-то у альтмера не было и не могло быть никаких претензий. У неё всегда было достаточно много собственных дел. И тут она подставляется сама?! С этим тоже требовалось разобраться, но позже.
— Та-а-ак… — протянул альтмер. Вмешательство девушки направило его мысли несколько в другое русло, но его недовольство учеником только возросло, — То есть ты, отлично зная, как она к тебе относится, принял из её рук чай, и, более того, тебе хватило ума его выпить?!
— Но ты ведь сам её предупреждал…
— Предупреждал насчёт выпивки. Ни о приворотных зельях, ни о ядах, речь не шла. Она, или любой другой на её месте, мог подмешать тебе что угодно, хоть корень жарницы, поскольку об этом ничего сказано не было! А потом хлопать глазками, что в чае был невинный цветочек, и кто бы мог знать, что на тебя он так подействует?! Когда ты думать-то начнёшь?! Или этим я за тебя всю жизнь заниматься должен?! — Эстромо повернулся к Умаре, — Ну, а ты — молодец. Сумела развести этого болвана. Только с чего тебе это в голову взбрело?
— Ну… — Умара замялась, чувствуя, что хотя эта похвала была, пожалуй, вполне заслуженной, остальная часть истории едва ли порадует альтмера, — Я хотела посмотреть, как он станет себя вести, если влюбить его в меня? Я-то буду поддевать его, как всегда, а он?..
Эстромо покачал головой, стараясь скрыть невольную улыбку. И вот ради этого?.. Угораздило же его связаться с двумя этими детьми!
— Ладно. Раз сумела это провернуть, значит, всё равно молодец. Хоть кому-то моя наука впрок пошла, — он сурово глянул на Индарио.
Тот молчал. Возразить было нечего. Девушка собрала волю в кулак и, зажмурившись, торопливо проговорила:
— Я не молодец… Я же не знала, как на него может подействовать это зелье, и задумалась об этом только после того, как он его выпил…
— То, что не подумала о возможных последствиях, это плохо. Но когда под рукой противоядие… Если что-то пошло не так, его и подмешивать не пришлось бы, дала бы сразу.
— У меня не было противоядия… Я собиралась дать его потом, когда мне надоест забавляться его чувствами… и приготовить тогда же… А ещё… я склянку с эликсиром забыла на виду…
Ну, вот и что с ними делать? Ладно уж, раз поняла, чего наворотила, и всё обошлось, глядишь, хоть на будущее запомнит...
— Рад, что ты хотя бы сама обратила внимание на свою небрежность. В другой раз будешь внимательнее, — суховато проговорил альтмер.
— Я… не сама, — чуть слышно прошептала Умара, — Индарио нашёл это зелье…
— И подмешал его ей, — тихим эхом добавил юноша.
Эстромо с силой потёр виски. Эта парочка своей безалаберностью вызвала у него непритворную головную боль. Как, ну как можно было совершить чуть ли не все мыслимые и немыслимые ошибки разом?! Дети! Какие же они ещё, в сущности, дети! А чего он, собственно, от них ждал? Вселенской мудрости и осмотрительности в пятнадцать лет? Так это ни для человека, ни для мера, считай, не возраст. Взять хотя бы его самого в их годы... Не угробили ни себя, ни друг друга, и на том спасибо… То грызлись почём зря, а теперь умудрились один другого приворожить! Такого нарочно не выдумаешь!
Видя, что наставник не торопится распекать их за то, что они натворили, Индарио, немого осмелев, добавил:
— Зато я всё-таки выяснил, какого рода алхимией занимается Умара!
Зато!.. Зато! Это уже был удар на добивание. Альтмер, не выдержав абсурдности момента, расхохотался. Двое, вытянувшиеся перед ним с виноватыми лицами, тоже улыбнулись. Сперва несмело, краешками губ, затем всё шире и шире. А улыбка у Умары была совершенно умопомрачительной. Если девушку и нельзя было назвать красавицей, то стоило ей улыбнуться, рядом с ней меркло любое совершенство.
Справившись с приступом смеха, Эстромо строго, но уже не так сурово, как вначале, потребовал:
— Так. А теперь вы оба рассказываете всё до мелочей с самого начала. Потом решу, что с вами делать.
Юнцы без утайки поведали ему свою нелепую историю от начала и до конца. Порой альтмер задавал им уточняющие вопросы, но оба так стремились загладить свою вину чистосердечным признанием, что и сами не скупились на подробности. О том, как они обошлись с «противоядием», влюблённые тоже скрывать не стали.
Наконец Эстромо стукнул указательным пальцем по столу, как бы ставя точку в их повествовании.
— Это всё, конечно, до крайности романтично. Но зелье обратного действия вам бы особо и не помогло. Разве что на время притупило бы ощущения и подпортило удовольствие.
Если бы в этот момент Индарио мог увидеть их с Умарой со стороны, ему на память непременно пришёл бы образ Рыбки, с вечно удивлённо распахнутыми глазами и приоткрытым ртом.
Альтмер покачал головой.
— Разумеется, я знаю, каков принцип работы этих зелий. И содержание твоей тетрадки, уж прости, для меня давно не секрет.
— Я догадалась… Ты ведь очень точно говорил всегда, что именно мне надо изготовить.
— Утешает, что хоть местами ты что-то соображаешь. А раз так, напряги голову и подумай: если и я, и Ксавье уже не один раз просили тебя создать тот эликсир, которым вы напоили друг друга, почему ни разу ни один из нас не заказывал обратного? Можешь тоже попытаться найти ответ, если ещё в состоянии хоть о чём-то мыслить, — обратился он к Индарио.
— Ну… я так думала, что Ксавье использует его на дамах, которые в Анвиле проездом, охмуряет их и втюхивает им свои поддельные украшения, заодно выясняя, где те хранят свои настоящие… Так что они уезжают раньше, чем у него будет возможность дать им второе зелье. Ну и… ему, может, льстит, что они все остаются в него влюблены?..
Эстромо кашлянул, чтобы скрыть улыбку, вызванную её последними словами. Что ни говори, а работа в портовой таверне научила девочку разбираться в людях. Насчёт бретонца она, пожалуй, была права, хотя тот в жизни бы этого не признал.
— Отчасти верно, — одобрил он её умозаключения, — А если толпа влюблённых дам надумает вернуться в Анвил и повиснуть у него на шее с воплями «Я твоя навеки!»?
— О-ой!.. — девушка пришла в ужас, — Если такое возможно, так надо же предупредить Ксавье!
— И меня заодно, да? Ладно, ты знаешь, что сам я этим зельем не пользуюсь, но неужели ты думаешь, что я подставляю других, чтобы потом насладиться столь экзотическим зрелищем?
— Ты… Ты нет, конечно же!..
— И, однако, «противоядия» у тебя тоже не просил ни разу.
Умара умолкла, сосредоточенно обдумывая услышанное. И тут подал голос Индарио:
— Наверное, у этого зелья довольно ограниченный срок действия. Как только в организме не останется его следов, эффект сам собой пропадёт…
— Именно, — Эстромо удовлетворённо кивнул, в душе радуясь, что ученик сумел сделать совершенно правильный вывод, — В твоём случае, его действие если ещё не сошло на нет, то здорово ослабло. Просто тебе самому нравилась Умара, чего в вашем вечном противостоянии ты был не в состоянии заметить. Стоило твоим глазам раскрыться благодаря зелью, остальное уже не из области алхимии. Так что «противоядие» тебе бы не помогло. Оно не оказывает обратного эффекта, а нейтрализует действие первого вещества.
— То есть, если кому-то подмешать только второй эликсир, он никак не подействует? А зачем тогда он вообще нужен? Если постепенно и без него всё выветрится? — насторожилась Умара. У неё мелькнуло подозрение, что Эстромо их проверяет и нарочно выдаёт несообразности, чтобы «ушами ветер не поднимали».
— Верно рассуждаешь. Но тут нет никакой логической ловушки. Как действует этот любовный эликсир? Он пробуждает влечение и интерес к первому кто попадётся в поле зрения выпившего зелье, согласно его склонностям. В общем случае, для мужчины это первая увиденная женщина, для мужчины — наоборот, хотя возможны различные варианты. Так что, если бы пока он, — альтмер кивнул на Индарио, — пил твой чай, ты куда-то отлучилась, а ему на глаза попалась хоть Мирель, хоть Мисури-даро, хоть сама Берона, он воспылал бы чувствами к одной из них. Вот для таких случаев и нужно «противоядие», чтобы нейтрализовать ошибочно полученную привязанность и, при правильно подобранной дозировке, возможно, почти сразу исправить на нужную. Однако, в вашем случае, на это ушло бы не меньше трёх чашек чая. Так что, без крайней необходимости соблазнить кого-то здесь и сейчас, при невозможности исключить ошибку, эликсир обратного действия попросту не нужен.
Парочка переглянулась. Встретившиеся взгляды говорили, что для обоих главное то, как они поступили с «противоядием», не зная всего, что сейчас рассказал им альтмер. Эстромо, натянув маску усталого равнодушия, внимательно наблюдал за ними. То, чего ему не удавалось добиться, они невольно сделали сами… При этом такого наворотив, что волосы дыбом. Результат его устраивал, но поощрять такую неосмотрительность, идущую вразрез со всем, чему он учил обоих, было нельзя. Следовало извлечь из ситуации максимальную выгоду. Решив, что дал им достаточно времени на поедание друг друга влюблёнными глазами, талморец сурово произнёс:
— А теперь вон отсюда, оба.
Альтмер почти услышал, как с треском прогнулся дощатый настил, когда эти двое рухнули с небес на землю. Вот так. А то расслабились, голубчики...
— Ты нас гонишь?.. — со слезами на глазах тихонько уточнила Умара.
— А что мне остаётся, после всего, чего вы натворили? И чтобы я вас не видел, пока не сможете больше десяти минут кряду думать о чём-нибудь, кроме того, как затащить друг друга в койку!
Оба тут же засияли как надраенная бляха у туповатого стражника. Но Эстромо, не поведя бровью, продолжал:
— А чтобы я знал, что вы действительно вновь на это способны, а вам не пришло в голову, что такая свобода — подарок за ваше разгильдяйство, явитесь, только когда сможете отчитаться в успешном выполнении задания.
Как же они, на самом деле, похожи! Вот и сейчас, точно два щенка, сделавших охотничью стойку. Только что уши не торчком, повёрнутые к нему, чтобы не упустить ни слова. Как же! Задание! В дополнение к возможности почти неограниченно наслаждаться друг другом, ещё и задание на сладкое! Интересно, как им понравится то, чего он собирается от них потребовать?
— Во-первых, Умаре нужно всерьёз вернуться к работе в таверне, пока она не готова открыть свою лавку. А то у меня такое чувство, что с нынешним отношением к делу её оттуда скоро попросту выгонят.
У девушки вытянулось лицо — ничего себе задание!.. Альтмер, отметив это про себя, невозмутимо продолжал, обращаясь преимущественно к ней, как к менее провинившейся, говоря об Индарио так, словно тот не стоял совсем рядом:
— Если бы не твоя работа, я бы поручил тебе таскать его по кабакам. Не мне же, в самом деле, этим заниматься? Пить ему нельзя, а вот научиться достоверно изображать любую стадию опьянения — необходимо. Так что пускай торчит у тебя в таверне, наблюдает за разными посетителями, запоминает. Если обслуживать будешь ты, никто и знать не будет, что там у него в кружке. Потом пусть попытается воспроизвести то, что усвоил. Сперва наедине с тобой — ты-то, как раз, всякого навидалась, так что сможешь легко подсказать, где ошибается или переигрывает. Когда решишь, что с этой частью он справился, начинается следующая. Всё то же, но прямо в таверне, на людях. Решишь, что придраться не к чему, явитесь ко мне, устрою ему экзамен. Заодно займёмся с ним подбором подходящего снадобья. Но, предупреждаю сразу, мои задания будут посложнее простого подражания, так что вникай во что сможешь, — неожиданно перевёл он взгляд на Индарио.
Оба призадумались. Неплохо. По крайней мере, отнеслись к задаче серьёзно. На самом деле, изначально талморец как раз и собирался сам заниматься обучением юноши, водить по разным злачным местам, подсовывать объекты для наблюдения, подсказывать, на что обратить внимание, поскольку не было никакой возможности доверить это парочке, готовой вцепиться друг другу в глотку. Конечно, теперь парню придётся обходиться без его советов, но в чём-то так даже лучше. Пусть своим умом доходит. Да и проверка даёт лучший результат, если экзамен принимает не тот, кто учил, не тот, к кому привык. Убедившись, что они запомнили и обмозговали его слова, Эстромо снова заговорил, теперь уже в основном с учеником:
— Такое задание, конечно, может показаться вам забавной игрой. Но это ещё не всё. Во-вторых, в свободное от пьянки и работы время, Умара должна преподать тебе основы алхимии, чтобы как только нужное зелье или зелья будут найдены, ты сразу мог более или менее самостоятельно заняться их изготовлением. Освоишь — снова экзамен. Будешь готовить при мне, причём твоей подружки рядом не будет. Ну и, наконец, в-третьих, наверняка вам есть чему поучиться друг у друга, какие-то пробелы, которые вы могли бы совместно заполнить. И я не о том, что у вас сейчас на уме. Вот и отчитаетесь, чему научились. Пока все три задачи не выполнены, на глаза мне лучше не попадайтесь. А по итогам посмотрим, стоит ли попадаться впредь. Я ещё не решил, готов ли возиться с вами дальше.
Альтмер сознательно не назначал им никаких сроков. Это тоже была своего рода проверка. Возможно, любовь затмит для них всё, и тогда, как ни жаль, проще совсем отпустить обоих — толку от них не будет. Зато если сумеют направить энергию своих чувств в нужное русло… О-о-о! Тогда эта пара станет настоящим шедевром!
Тем временем ученики отошли в сторонку, пошептались, затем Индарио вернулся к Эстромо, хотя девушка явно собиралась подойти вместо него.
— Пока я живу здесь, я не смогу не попадаться тебе на глаза. Умара предложила мне пожить у неё. Мне это кажется разумным, но я уже один раз исчез, не предупреждая…
— Да делайте вы, что хотите, — с деланным равнодушием пожал плечами альтмер, но едва заметный кивок намекал на то, что он оценил и то, как парень усвоил полученный урок, и то, что подошёл сказать обо всём сам, не прячась за подругу.
Индарио быстро собрал свои пожитки, каковых было совсем немного, и влюблённые поспешили улизнуть, радуясь, что так дёшево отделались. Задания Эстромо действительно представлялись им сущей забавой, которой к тому же предстояло заниматься вместе!

 

Счастливые изгнанники

Счастливые изгнанники

Была уже глухая ночь, когда влюблённые вновь оказались в Умариной спальне. Несмотря на поздний час, они не смогли удержаться, чтобы вновь не наброситься друг на друга с ласками, и заснули, лишь когда небо на востоке начало понемногу светлеть.

Сон юности крепок, но Умара проснулась ранним утром от возни, которую Мирта устроила на кухне, собираясь на работу. Девушка ойкнула и постаралась выбраться из постели, не разбудив Индарио. Однако тот заворочался и открыл глаза.
— Теперь я точно знаю, что ты добиваешься моей смерти! Сознавайся — ради этого всё и затевалось, — полушутя простонал он.
Умара засмеялась и звонко чмокнула его в щёку.
— Спи, недоразумение! — ласково проговорила она, — Свой ключ от дома я оставлю на столе, у Мирты есть второй. Выспишься, можешь делать, что хочешь, только дверь, уходя, запирай. А мне надо на работу. Завтрак тебе сегодня приготовить не успею, надеюсь, сам справишься. Чай-то вон какой заварил! На кухне, и вообще в доме, смело пользуйся всем, что найдёшь.
Индарио сонно улыбнулся, вспоминая события минувшего дня и ночи, последовавшей за ним.
— Умара! — раздался за дверью взволнованный голосок младшей сестры, — Умара, вставай! Хозяин сердится, что тебя на работе не застать! Грозился выгнать! Как мы тогда?!
— Иду, Мирта! Я уже встала! — откликнулась девушка, быстро натягивая платье, про себя отметив, что и касательно работы Эстромо как всегда оказался прав. Она распахнула дверь и обняла сестрёнку.
— Я нам собрала по-быстрому перекусить, — защебетала та, делая попытки заглянуть за спину Умары в её спальню.
Девочка с прошлого вечера была сама не своя, поскольку никак не могла решить, как ей следует воспринимать неведомую прежде сторону жизни старшей сестры. Она нарочно с утра погромче шебуршала на кухне, чтобы разбудить ту, не заходя к ней в комнату, но не выдержала ожидания и позвала.
Умара прикрыла дверь в спальню, сбегала умыться и присоединилась к Мирте, сидевшей за столом как на иголках. Заметив взгляды, которые девочка то и дело бросала в сторону комнаты, где спал их гость, старшая сестра сама заговорила о том, что беспокоило младшую:
— Это Индарио. Он пока поживёт у нас.
— Умара... но... но ведь это… так же нехорошо?.. Зара, наша повариха, знаешь как на девушек бранится, что они... ну… Ой, ну ты сама знаешь!.. А тебя она всегда считала хорошей...
— Ох, Мирта! Ну и каша у тебя в голове! Конечно, если сегодня с одним, завтра с другим, это не дело. Такое осуждает не только Зара. Тем паче, когда ради денег. А здесь другое. Мы любим друг друга.
— О, так это твой жених?! Вы поженитесь, да?! — Мирта от радости и облегчения затрепыхалась, как мотылёк, и кинулась обнимать сестру, — Прости, прости! Я знала, что ты у меня хорошая! Как я только могла сомневаться?! Только... разве не стоило подождать, пока боги благословят ваш брак?
Умара заключила девочку в объятия и задумалась. Девушке очень не хотелось расстраивать сестрёнку, которой замужество представлялось куда более необходимым, чем ей. Сама она об этом до сих пор даже не задумывалась. Однако нужно было подобрать подходящие слова, чтобы успокоить Мирту, и девушка осторожно произнесла:
— Разумеется, рано или поздно мы наверняка поженимся. Но сейчас у нас нет такой возможности. Если переживаешь, что скажут люди, просто пока не рассказывай никому, хорошо? Успеешь, когда всё встанет на свои места.
Та радостно кивнула. Предложение Умары её полностью устроило. Её ведь не просили лгать. Лишь не болтать раньше времени о том, что ещё не до конца свершилось.
Сёстры быстренько прибрали в кухне и поспешили в таверну. Мирта сказала правду — хозяин был настроен весьма сурово. Впрочем, если бы не наказ Эстромо, Умару, пожалуй, уже не слишком огорчила бы потеря работы. Свобода в сочетании с воровскими навыками принесла бы куда больший доход и позволила бы больше времени проводить с Индарио. Теперь же следовало как-то умилостивить трактирщика, иначе первую часть полученного задания она, считай, уже провалила.
Однако, несмотря как на то, что ей пришлось выслушать вторую за несколько часов гневную отповедь, куда менее сдержанную, нежели первая, так и на ответственность перед Эстромо, девушка витала в мыслях о своей внезапно обретённой любви, и её губы то и дело непроизвольно растягивались в мечтательной улыбке. Надо сказать, именно это, совершенно, казалось бы, неуместное выражение и спасло её от увольнения. Мало кто мог устоять перед улыбающейся Умарой, и хозяин мало-помалу смягчился, мысленно подсчитывая барыши от работы обаятельной обслуги.
— Так и быть, — нехотя проворчал он, остывая, — На сей раз я тебя прощу. Но целую неделю будешь работать до последнего посетителя! И не забывай улыбаться! Увижу кислую мину — пикнуть не успеешь, как вылетишь на улицу.
Девушка кивнула, радуясь, что так легко отделалась, хотя выспаться этой ночью ей не удалось, а при тех условиях, что поставил трактирщик, да ещё учитывая, что вечером дома её будет ждать отдохнувший Индарио, было похоже, что в ближайшее время и не удастся. Зато она выполнила одно из требований Эстромо, значит, оставался шанс получить его прощение! И Умара прилежно взялась за работу, одаривая немногочисленных в утреннюю пору посетителей лучезарными улыбками.
Мирта чуть помедлила в зале, чтобы узнать, чем закончится выговор, который хозяин учинил сестре, а затем мышкой прошмыгнула на кухню. Несмотря на своё простодушие и влияние, которое имела на неё повариха Зара, девочка никому ни словечка не сказала о том, что у сестры появился сердечный друг. Это был секрет двоих влюблённых, и Мирта, не любившая сплетничать, бережно хранила его.
Индарио, в отличие от его возлюбленной, не случалось не спать почти всю ночь, потом подниматься ни свет ни заря и целый день работать. В доме госпожи для питомцев был установлен строгий распорядок. Беспризорником он отсыпался в любое время, когда не был занят поисками пропитания. Эстромо же, если и давал ему задание на поздний вечер, что бывало нечасто, на следующий день не будил спозаранку. А вот Умара не раз просиживала чуть не до утра над данмерской тетрадью и книгами, порой бессонную ночь ей обеспечивала прихворнувшая сестрёнка, а наутро нужно было бежать в таверну, чтобы не потерять возможность прокормиться.
Однако юный мер встал, едва за сёстрами закрылась входная дверь. Ему претило валяться в постели или спать до обеда, когда любимая девушка, почти не отдохнувшая по его милости, вынуждена отправляться на работу.
Одевшись и аккуратно застелив кровать, Индарио прошёл на кухню и соорудил себе простенький завтрак. Но сев за стол и глядя на оставленный ему ключ, юноша так глубоко задумался, что почти забыл о еде. И то сказать, поводов для размышления у него было предостаточно. Первым делом, разумеется, он вспомнил вчерашнее чаепитие и то, что последовало за ним. Парень с радостью бы безраздельно предался грёзам о своей возлюбленной, если бы в его жизни не произошли слишком резкие перемены, которые следовало осмыслить.
Во-первых, Эстромо прогнал их обоих с глаз долой. И это, с учётом всего, что они натворили, было вполне закономерно. Индарио прикрыл глаза и постарался представить ситуацию такой, какой она виделась их наставнику. Проследив наиболее вероятный ход рассуждений альтмера, юноша улыбнулся и наконец принялся за еду. Если бы талморец действительно решил больше не тратить на них время, он не стал бы разбирать с ними их промахи, объяснять принципы действия зелий и не дал бы им задания. Просто ему нужно было, чтобы они осознали, сколько и каких глупостей наворотили, и им дано было время на обдумывание. Ну, а полученное ими задание было необходимо как для пользы дела, так и чтобы вместо наказания не получился сплошной праздник, которого они, по совести говоря, совершенно не заслужили.
Решив для себя вопрос с отношением Эстромо, парень задумался над более приземлёнными вещами. Умара и Мирта работают в таверне. Выходило, что Индарио навязался им на шею, не имея собственного дохода. Всё, что у него было, скопилось с тех вознаграждений, что альтмер платил за выполнение его поручений. Талморец лично давал ему уроки владения оружием, так что денег на оплату не требовалось, и юноша только сейчас в полной мере осознал, насколько он зависит от наставника.
В Гильдии воров все давно привыкли к белокожему меру и считали своим. Не зря же Мирель учила его своему искусству столь же увлечённо, как и Умару, которой оно нужно было для воровского промысла. Но сам Индарио вором не был. Впрочем, на первое время накопленных им денег должно хватить... На что? Да вот хотя бы возместить сестрёнкам потраченную на него еду, купить новый кубок вместо разбитого накануне... заказать себе отдельный ключ, чтобы не причинять им лишних неудобств, который, разумеется, он отдаст владелицам дома, если больше не будет жить у них.
Составив таким образом план действий на ближайшее время, юноша убрал со стола, вернулся в спальню и аккуратно смёл вчерашние осколки. На миг ему захотелось сохранить их на память, но почти сразу такая привязанность к неодушевлённым предметам показалась чем-то нездоровым. Он перевёл взгляд на пятно, оставленное на светлой стене содержимым разбитой посудины, и его лицо осветилось озорной улыбкой, некогда очаровавшей Эстромо.
Индарио взял часть своих сбережений и вышел из дома. Удача сопутствовала юноше: ему удалось и найти точно такой кубок, какой он расколотил накануне, поскольку Умара покупала свою посуду совсем недавно, так что у гончара ещё оставался подобный товар, и заполучить собственный ключ, и у столяра чуть ли не в отходах нашлись нужные планки, так что готовое изделие обошлось меру почти даром. Покупать что-то для дома было ему в новинку, и это занятие приятно согревало душу.
Вернувшись, он сделал то, что намечал, и задумался насчёт обеда. Ему не составляло труда купить всё необходимое и приготовить еду и себе, и Умаре с Миртой, но юноша точно знал, что обедают обе в таверне, а вот насчёт ужина уверен не был. По летнему времени пища долго храниться не будет, значит надо бы узнать, нужно ли вечером кормить сестёр? Решение наведаться к ним на работу и спросить пришло само собой. К тому же это давало возможность увидеться с Умарой, выяснить, сильно ли осерчал на неё хозяин, и чем всё закончилось, а заодно и пообедать. Следующая мысль показалась Индарио ещё более удачной: можно ведь, не откладывая, начать выполнять задание, которое дал им Эстромо! Наверняка в послеобеденное время будет за кем понаблюдать.
Уже собравшись выходить, юноша задумался: если ему предстоит некоторое время появляться в таверне и сидеть там подолгу, надо бы позаботиться о том, чтобы это не привлекало к нему ненужного внимания. Для начала он припомнил уроки Мирель и постарался сделать свою внешность менее приметной. Равномерно затемнённая кожа превратила его в обычного светловолосого данмера, а шляпа с полями скрыла в тени слишком яркие глаза.

***

В этот день у Умары оказалось много работы. Зал таверны не был полон, но стоило уйти одним посетителям, как на их место тотчас приходили другие, народу становилось то больше, то меньше, однако у девушки не было ни одной свободной минутки, чтобы присесть. От постоянных улыбок у неё сводило скулы, но ослушаться хозяина она не смела. Лучше уж этот застывший оскал, чем то, что он может счесть «кислой миной».
Чудом улучив момент, она забежала в кухню перекусить, и на тебе! Не успела вернуться, а мимо Дреуга уже прошёл новый гость. По виду из школяров, такие много не заказывают и хлопот с ними обычно совсем мало: эти — народ не привередливый. Так и есть: осмотрелся, уселся у окна, где посветлее, достал книгу и уткнулся в неё, делая какие-то пометки и выписки. Наверняка просто нашёл место, где можно относительно спокойно позаниматься, а может, ждёт кого-то из приятелей. Первым делом нужно было обслужить троих торговцев, сидевших в одном углу, поскольку у них закончилось пиво, и моряка, обедавшего в другом, не то хозяин будет ею недоволен.
Умара занялась гостями, протёрла стол от пролитого одним из них напитка, принесла всё необходимое, не забывая расточать дежурные улыбки, и только потом подошла к занятому книгой студенту.
— Чего желает молодой господин? — в голосе девушки невольно прозвучала усталость. Скорей бы уже принести ему кружку дешёвого пива или мацта, — вроде бы, парень из данмеров, хотя против света толком не разглядеть, и, наконец, хоть немного передохнуть.
Тот поднял голову, и лицо Умары вмиг озарилось самой искренней и лучезарной улыбкой. Хозяин, как раз обративший на девушку внимание, удовлетворённо крякнул — всё ж таки хороша! Только зря, конечно, так старается перед нищим школяром… много ли из такого выжмешь? Ещё бы перестала быть такой недотрогой, сколько бы денег принесла! Ну да успеется — девка молодая, глядишь, там и осмелеет. В её недоступности есть своя привлекательность для гостей, так что пусть пока… Он вернулся к своим делам, напевая под нос песенку, недавно занесённую на Золотой Берег моряками из Хай Рока и успевшую здесь прижиться.
Умара же вся трепетала от радости: из-под широких полей на неё пристально и чуть насмешливо смотрели знакомые бриллиантовые глаза.
— Так это… ты?! — восхищённо выдохнула она, — Жаль, Мирель тебя не видит! Зачем ты здесь?
На лице Индарио чуть заметно промелькнула смесь смущения и гордости. Понимая, что девушка не может надолго задержаться возле него, он быстро и тихо проговорил:
— Во-первых, чтобы увидеть тебя. Во-вторых, чтобы узнать, когда вы с Миртой вернётесь и будете ли ужинать дома. В-третьих, чтобы заодно и пообедать, а про четвёртое и пятое потом — когда принесёшь еду, не то тебе попасть может.
— Я тоже рада тебя видеть, но я теперь неделю работаю до последнего посетителя, иначе выгонят. Ужинаем мы здесь же. Обед я тебе сейчас принесу, ты что будешь? — так же торопливо и еле слышно проговорила Умара.
Индарио выбрал самую простую еду, как нельзя лучше подходившую к его образу. Девушка убежала и вскоре вернулась с готовым заказом. Наклонившись над столом, она быстро шепнула:
— Так что у нас «в-четвёртых» и «в-пятых»?
— Наше с тобой задание. Можно начать наблюдать уже сегодня.
— Да, вот только пока особо не за кем…
— Ну, ещё не вечер. А до той поры буду заниматься другим поручением, — он кивнул на книгу, в которой Умара узнала свой первый учебник по алхимии.
Индарио действительно удачно всё продумал. Образ бедного студента делал его почти невидимкой — было бы на что смотреть. Книга давала исчерпывающее объяснение как длительному пребыванию в таверне, так и выбору места у окна, а её содержание подтверждало, что парень занят учёбой. Затемнив кожу и сев против света, он получил возможность незаметно рассматривать посетителей, в то время как сам оставался для них лишь смутным силуэтом. Что же до непривычного в Сиродиле головного убора, то молодёжь часто подражает каким-то чужеземным веяниям. Раз он как-то раздобыл себе шляпу, значит, где-то такое носят. Правда, мер и сам понятия не имел, откуда её притащила Мирель. Босмерка считала, что его глаза привлекают слишком много внимания, и нужно хотя бы скрыть их в тени, раз уж цвет радужки и форму зрачков изменить невозможно.
Юноша отложил книгу, чтобы ненароком не испачкать, и принялся за еду. Допивая кофе — пожалуй, единственный напиток, который учащийся мог, не вызывая ни у кого вопросов, заказать вместо пива или чего-либо подобного, — Индарио и так и этак прикидывал, как бы вызволить Умару с работы пораньше и не навлечь на неё при этом хозяйского гнева.
Сперва ему пришло в голову наловить змей или скорпионов и украдкой запустить их в зал. Посетители-то, ясное дело, разбегутся, только всю обслугу заставят вылавливать эту живность. Ещё, поди, и задержаться потребуют, чтобы обшарили все углы и убедились, что ни одной твари не осталось. К тому же, возникнут вопросы, кто устроил такую, вовсе небезопасную каверзу, и подозрения могут пасть на кого угодно, в том числе и на Умару, как самую молодую. И всё это не считая того, что кто-нибудь может пострадать от укусов змей или скорпионьего жала.
Сам будучи не в восторге от своей идеи, Индарио попытался представить, что сказал бы о ней Эстромо. Вывод напрашивался неутешительный. Наставник и так в последнее время был не лучшего мнения о его умственных способностях, а уж такая шутка могла худо-бедно сойти для мальчишки лет десяти-двенадцати, каким он сбежал из поместья госпожи или попал на Золотой Берег, но никак не для пятнадцатилетнего воспитанника альтмера. Лучше уж вовсе ничего не делать, чем совершать такие глупости!
Ничего другого юноша придумать не смог, а посему решил за отсутствием объекта для наблюдения углубиться в основы алхимии, но что-то не давало ему покоя. Очень скоро он разобрался в причинах этого душевного разлада. Перед ним стояла задача, и не сказать, чтобы очень трудная. Эстромо задавал ему и посложнее. Правда, чаще всего решать их приходилось исключительно в теории. Но если бы альтмер дал ему поручение удалить посетителей из таверны и пораньше выманить с работы служанку, он расшибся бы в лепёшку, и всё же отыскал бы достойный способ! А теперь, столкнувшись с проблемой на практике, спасовал, решив заняться более лёгким делом, даром, что речь шла о его любимой девушке! Индарио внутренне застонал, представив, как разочаровал бы наставника. Получалось, что все старания последнего пропали впустую!
Теперь поиск решения стал для парня принципиальным вопросом, совсем как недавно выяснение направления алхимических изысканий Умары. И на этот раз он был просто обязан справиться лучше! Сделав вид, будто вчитывается в какой-то заковыристый абзац, юный мер напряжённо думал над поставленной задачей. Чувствуя, что ничего не получается, он попытался представить хотя бы примерно, как рассуждал бы сам Эстромо. Через несколько минут основа идеи была готова, оставалось понять, каким именно способом подойти к её воплощению: сделать всё самому или найти подходящего помощника. И то и другое представлялось не слишком затруднительным, но при этом имело свои плюсы и минусы.
Хорошенько всё взвесив, Индарио продолжил чтение учебника, не забывая подыскивать объекты для наблюдения. Компания из нескольких моряков, вскоре зашедших в таверну, показалась вполне подходящей. Незаметно подглядывая за ними из-под своей шляпы, парень старался отметить и запомнить всё, что возможно.
Так, с пользой проводя время и изредка перекидываясь парой слов с возлюбленной, обслуживавшей посетителей, юноша досидел до ужина. Девушка тоже улучила минутку, чтобы перекусить.
Народ, пришедший в таверну за вечерней трапезой, понемногу начал разбредаться, остались только те, кто собирался торчать тут ещё долго, и вот их-то ухода и предстояло дождаться Умаре. Когда она в очередной раз с полными кружками проскользнула мимо Индарио в сторону гуляющих моряков, он тихо шепнул ей:
— Я отлучусь ненадолго. Потом вернусь, домой пойдём вместе.
От того, что любимый хочет её дождаться, замученная улыбка девушки на мгновение вспыхнула искренней радостью.
Индарио поднялся и направился к выходу, оставив на столе книгу, дабы обозначить, что уходит не насовсем. Дреуг, видевший, что деньги за заказ тот сразу отдавал прислуге, пропустил его без возражений. Парень убедился, что вышибала не смотрит в его сторону, и отправился в доки.
Среди тамошних нищих был один колченогий старик-бретонец, известный в Гильдии воров тем, что едва ли когда сказал хоть слово правды, зато врал так вдохновенно, что не заслушаться невозможно, причём сходу и на любую тему. Например, его собственных версий, почему у него, уроженца Хай Рока, нордское имя, было множество, но едва ли хоть одна соответствовала истине. Индарио, пять лет обретавшийся в убежище, разумеется знал о нём и предпочёл бы иметь дело именно с ним, хотя сгодился бы любой попрошайка посговорчивей.
Ему повезло: Старый Иг всё ещё сидел на обычном месте и был мрачен — верный признак того, что нынче удача от него отвернулась.
Юноша встал чуть в стороне, делая вид, что любуется закатом. Нищий дёрнул его за край куртки.
— Господин, подайте на пропитание старому солдату, охромевшему на службе Империи! Вы только послушайте, что мне довелось пережить!..
Нищий привстал и приблизил щербатый рот к самому уху мера, собираясь угостить того одной из своих завиральных историй.
Индарио, не поворачивая головы, вполголоса проговорил:
— Нет, Иг, если хочешь сегодня заработать на выпивку, придётся тебе рассказать другую байку. И не мне.
— Ага… так господину нужна помощь Старого Ига? — было очевидно, что бретонец сейчас начнёт торговаться, чего его собеседник, будучи стеснённым в средствах, позволить не мог.
— Мне казалось, это тебе нужна пара монет, чтобы не остаться сегодня трезвым и голодным, — равнодушно проговорил мер.
— Так это ж смотря, что делать надо, а то и кусок поперёк горла встанет, и выпивка отравой покажется.
— Надо получить от меня эту самую пару монет, пойти в таверну и рассказать там одну небольшую историю. Что сумеешь из этого выжать — твоё, плюс от меня ещё столько же, сколько в начале, если справишься.
— Так-то оно бы можно… только за другой рассказ и бока могут намять. Это дороже стоит, чем ты сулишь!
Всё-таки торгуется, старый паршивец… Индарио сделал несколько шагов в сторону моря, точно человек, желающий отделаться от навязчивого нищего, но пока не готовый гнать того силой.
— Не хочешь — дело твоё. Найду кого помоложе, кто ещё не потерял хватки и не разучился чуять свою выгоду.
Индарио мог бы припугнуть старика именем Бероны, но не хотел чтобы его просьба хоть как-то увязалась с Гильдией. Он должен был справиться сам. Развернувшись, мер направился к беспризорным мальчишкам, вроде тех, каким некогда был он сам, которые увлечённо играли в какую-то азартную игру.
Иг снова с силой дёрнул его за полу. Юноша с досадой подумал, что так можно и куртку порвать, но был рад, что нищий не отстал. Значит, договорятся. По сути, уже договорились. Остались детали.
— Господин должен понимать, что никто не выполнит его просьбу лучше Старого Ига. Мальчишка только всё испортит.
— Я пока не заметил, чтобы ты вообще рвался что-то делать. А ребёнок справится с этим не хуже старого хрыча.
Грубоватая манера парня, как ни странно, пришлась Игу по вкусу, и тот, опасаясь упустить свою выгоду, заговорил о деле:
— Так что же надо рассказать в таверне?
— Красивую басню, о богатой леди, которая нынче гуляла по берегу и обронила в море дорогое украшение.
— Аха… — Иг довольно осклабился, — Поди, ещё и место указать?
— Можешь продавать эти «сведения» за любые деньги, я уже сказал, что выручишь — твоё.
Беззубая улыбка Ига стала ещё шире.
— А в чём интерес молодого господина? Зачем ему всё это?
— Мне нужно, чтобы в таверне этим вечером не осталось ни единого посетителя. И ты сам с полученными деньгами нынче туда не заявился. Оставшуюся награду я передам тебе снаружи под видом милостыни. Справишься?
— А то! Может, у Старого Ига и маловато зубов, но хватки он пока не потерял, нет! Ну, подайте, господин! Ну, что вам стоит?! — громко заныл он вдруг, снова дергая Индарио за край куртки.
— Вот, держи свой задаток, — юноша сунул нищему обещанные деньги, с показным отвращением поправил одежду и вернулся в таверну.
Оставленная книга по-прежнему лежала на месте, никто из посетителей больше и не думал уходить, все оставшиеся явно намеревались проторчать тут до поздней ночи. Других служанок скоро отпустят по домам, всех, кроме провинившейся Умары… Не успел Индарио подумать об этом, как девушка подошла к нему.
— Тебя долго не было. Ты в порядке? — встревоженно спросила она, делая вид, что принимает заказ.
— В полном. Но эта твоя алхимия не такая простая штука. Надо было мозги проветрить на свежем воздухе. А сейчас сможешь принести что-нибудь, что могло бы сойти за пиво?
— Конечно! Я уже всё продумала, — потускневшая улыбка Умары снова ярко сверкнула.
Не успел Индарио получить свой «особый» заказ, как в таверне появился старик в обносках моряцкой робы. Он проковылял к стойке, приволакивая негнущуюся ногу, сунул трактирщику мелкую монету и заказал дешёвого пива. Отхлебнув хороший глоток, Старый Иг крякнул, облокотился на грубую столешницу и, ни к кому толком не обращаясь, произнёс:
— Вот где, в мире справедливость?! Нету её! Сколько ни живу — вечно одно и то же: одним всё, другим… — бретонец сделал непристойный жест, — что осталось! Вот я сегодня — раздобыл монетку — и уже рад, что будет чем горло промочить! А эти?! Целое состояние на корм рыбам, и завтра же опять будет по берегу болтаться от делать нечего такой же расфуфыренной фифой! Ей-то что! Невелика потеря! А вот отдала бы она мне своё ожерелье, даже знай, что всё равно потеряет? Ага! Не ожерелье старику, а корень собачий! Так-то.
Иг уткнулся в свою кружку, но глаза его стрельнули по залу. Кое-кто уже заинтересовался услышанным. Скоро все они будут у рассказчика в руках, а их денежки — в его карманах.
— Эй, старик! О чём это ты болтаешь? — подал голос один из моряков.
— Дык, о несправедливости жизни, сынок! Поживи с моё, на своей шкуре познаешь!
— Ай, да я не про твоё нытьё! О каком-таком состоянии ты говорил?
— Да как же? Нынче гуляла тут одна по берегу, там где скалы. Делать-то им, богатым, неча… Чем в таких юбищах по камням лазать, ровно коза горная! — старик снова прильнул к кружке.
— Дед, не испытывай моё терпение, — не унимался матрос, — Не поверю, чтобы тебя ещё волновали чьи-то там юбки! Ты по делу говори!
— А… — тот махнул рукой, — Я и говорю, не то с напрягу, не то ещё с чего, нитка-то у ней на шее возьми да и лопни! А там жемчуговины — иные с мой ноготь будут, — Иг показал грязный мизинец, — и тока по камню застукали да в море, да в море… а там под скалой-то глубоко… Она-то: «Ай! Ой!» Меж валунов пошарила, может, что и подобрала, я смотрел потом по щелям — ни единой ни нашёл! И хахаль ейный к воде сунулся, а в волны не полез. Облапил её, да с тем и ушли.
— Что ж ты сам-то за ними нырять не стал? — окликнули его из другого угла.
— С моей-то ногой?! Может, жизнь у меня и не спелое яблочко, а покамест в край не надоела! Вот и говорю: одному и мелкая монетка — радость, другому целое состояние утопить — не горе! Где ж она, справедливость-то, а?!
Иг опрокинул остатки пива в рот, со стуком поставил кружку и заковылял к двери. Моряки за своим столом о чём-то быстро посовещались вполголоса, и тот, что донимал нищего вопросами, торопливо крикнул ему вслед:
— Постой, старик!
Бретонец обернулся.
— Ставлю тебе ещё кружку, да получше твоего пойла, если покажешь, где гуляла та дама!
— Тю, да тебе не матросом — купцом надо быть! Уже и своих кораблей сколотил бы флотилию! За пару медяков горсть жемчуга торгуешь! Вот она — цена Старому Игу! Кружка пива — точно забулдыге последнему!
Ворча и ругаясь, нищий поплёлся к выходу.
— Верно говоришь, дед! Лучше нам расскажи — подали голос из-за другого стола. Уж мы старого человека не обидим!
Одинокий странник, сидевший за третьим, только многозначительно потряс кожаным кошелём, так что раздался заманчивый звон.
Все повскакали с мест, буравя друг друга глазами, поднялся отчаянный гвалт. Каждый старался переорать другого. Дреуг напрягся, готовый окоротить самых буйных, если дойдёт до драки. Старый Иг остановился в дверях, наслаждаясь происходящим.
Индарио тоже встал и подался вперёд, делая вид, что до крайности заинтересован рассказом попрошайки. Ещё бы! Для бедного школяра даже одна такая жемчужина — великое сокровище! При этом он не забыл допить своё «пиво», чтобы ни у кого не возникло ненужных вопросов.
Наконец все устали от крика и, чуть ли не разом угомонившись, уставились на бретонца, который посмеивался, скрестив руки на груди.
— Хе-хе… Вот я в толк-то не возьму, что вы друг у друга выторговать стараетесь? Ну, предложит кто лучшую цену, ну, отведу я его на место… Мне-то без разницы — кого. Что, остальные так и останутся здесь сидеть, свесив носы над кружками? Следом же и подтянутся! Вы лучше все в складчину столько предложите, чтобы мне не обидно было, что другие крупным жемчугом разживутся! А не то, я ведь и промолчать могу!
— Верно! Пусть только место укажет, а там — уж какая чья удача! — зашумел разогретый алчностью и хмельным народ.
В результате долгих споров, Старый Иг с каждого получил по золотому. Индарио попытался сунуться с серебряной монетой, но общий приговор был однозначным: кто не может уплатить золотом, тот не принимает участия в поисках, а увидят рядом — пусть радуется, если по шее не получит. «Студент» со вздохом сожаления пожал плечами, и спрятал деньги в карман.
Стоило галдящей толпе вывалиться из таверны в сгущавшиеся сумерки, хозяин заметно занервничал. Похоже, ему и самому хотелось попытать счастья.
Несмотря на недвусмысленное предупреждение, молодой мер ушёл следом за всеми, но, зайдя за угол, остановился. Через некоторое время рядом с ним возникла ковыляющая фигура.
Юноша сунул бретонцу обещанную плату, которая не шла ни в какое сравнение с тем, что он получил от новоявленных «кладоискателей».
— Смотра-ка, а я думал, обманешь! — довольно проскрипел Иг.
Индарио чуть заметно пожал плечами.
— И кто бы после этого стал иметь со мной дело?
— Ну, дельце-то и так вышло прибыльное! Я не в накладе и не в обиде.
— Уговор дороже денег.
— Не зря, значит, я для тебя расстарался…
Словно подтверждая его слова, ветер донёс радостные крики с той стороны, где в отдалении мелькали раздобытые ищущими факелы.
— Ага… нашли, значит!.. — ухмыльнулся бретонец.
Окна таверны давали довольно света, чтобы вопросительное движение головы Индарио не осталось незамеченным.
— Видел, мальчишки в доках в шарики играли? Это им местные мастерицы, что украшения из-поддельного жемчуга нижут, в обмен на красивые ракушки дают. В потёмках такие бусины от настоящих не отличить, даже дырочка для нитки есть. Я у них несколько таких выменял, пару в камнях оставил, вроде как сам не углядел, остальное в море кинул. А что та девка фальшивые украшения носила, с меня какой спрос? С виду богатая, а оно — вон как! Так что в другой раз имей в виду, какой-то там пострелёнок старому Игу не чета. Кто бы другой тебе такую сказку состряпал? Ладно, пойду я… есть у меня ещё задумка, пока им искать не надоело… Мне б твои ноги молодые, я бы — ух!..
Старик заковылял прочь, совсем не в ту сторону, куда направил толпу искателей жемчуга.
Индарио же устремил взгляд на двери таверны, откуда как раз начала выходить закончившая прибираться обслуга. Умара чуть задержалась, пропуская товарок вперёд, и тогда юноша вышел из своего укрытия. Шляпу он снял и понёс под мышкой, чтобы её приметный силуэт не напоминал о нынешнем посетителе. Мирта крутилась рядом, пытаясь разглядеть возлюбленного старшей сестры, но для этого было уже слишком темно.
Придя домой, мер тщательно смыл с рук и лица краску. Его непривычно бледная кожа слегка напугала девочку, она прижалась к Умаре и тихонько спросила:
— А чего же он такой… белый?..
Индарио, услышавший её вопрос, обезоруживающе улыбнулся:
— Сам хотел бы знать. Таким уж уродился!
— А ты точно… живой?
— Мирта!!! — Умара ущипнула сестрёнку, краснея за неё, но юноша только засмеялся и протянул девочке руку:
— На, потрогай!
— Тёплая… — с нескрываемым облегчением выдохнула та и наконец-то робко улыбнулась в ответ.
— С тем, живой я или нет, мы, вроде разобрались, а вот твоя сестра точно еле жива, так что лучше бы ей поскорее лечь, чтобы получше выспаться.
Пожелав Мирте доброй ночи, влюблённые скрылись в спальне. Вспомнив вчерашний вечер, Умара бросила взгляд на дальнюю стену и прыснула со смеху.
Причудливое пятно, оставленное эликсиром, было заключено в аккуратную деревянную рамку.
— Ох, Индарио! Это ж надо было додуматься! До чего же я тебя люблю!
— Я так и знал, что тебе понравится.
— И всё-таки ты сумасшедший!
— Мы оба, радость моя, мы оба…
Девушка плотнее прильнула к нему и забралась руками под его рубаху, но мер осторожно освободился от объятий, расцеловал тёплые ладошки, и, серьёзно глядя ей в глаза, произнёс:
— У нас впереди ещё уйма времени, но сегодня необходимо выспаться. Иначе неделю тебе не выдержать. Ты ведь с ног валишься от усталости. А я не смогу каждый вечер выдёргивать тебя с работы, как сегодня.
— Так эта история со Старым Игом — твоих рук дело?!
Индарио кивнул.
— Сколько нам удалось проспать прошлой ночью? Час? Полтора? Мне нужно было дать тебе возможность отдохнуть, вот и пришлось устроить такой спектакль… Если мои усилия пропадут зря, будет весьма обидно.
— Думаю, Эстромо мог бы тобой гордиться!
— Не забывай, что пока он не желает меня видеть, а я, вместо того, чтобы перенимать повадки местных пьяниц, занимаюсь даэдра знает чем! Кроме того, мне бы тоже не мешало выспаться.
— Но ведь, когда мы ушли…
Ответом стал укоризненный взгляд светлых глаз, и девушка смущённо потупилась.
— Ну конечно же! Как я только не подумала! Ты тоже сразу же встал?
Индарио снова кивнул, опрокидывая её на постель:
— Пора спать.
Если Умара и была готова возражать, пока дело касалось её одной, ради любимого она сразу же перестала спорить. Через несколько минут оба уже сладко спали, крепко прижавшись друг к другу.

***

Последующие дни оказались в точности похожими друг на друга. Все трое вставали одновременно и вместе завтракали, после чего сёстры уходили на работу, а Индарио оставался дома, где занимался мелкими делами и тренировался в обращении с оружием, чтобы не потерять и закрепить навыки, привитые ему Эстромо. Кроме того он понемногу старался перед зеркалом воспроизвести результаты своих наблюдений за подвыпившим народом, а после, если оставалось время, штудировал учебники по алхимии. К обеду молодой мер, захватив с собой книгу, отправлялся в таверну.
На следующий вечер после выступления Старого Ига юноша заметил среди посетителей одного из давешних «охотников за сокровищами». Воспользовавшись тем, что тот не мог не запомнить если не «студента», рвавшегося поучаствовать в поисках на последние деньги, то хотя бы его шляпу, он с видимой робостью подошёл к нему и осторожно спросил:
— Ну как? Удалось вчера что-нибудь найти?..
Мужчина окинул его хмурым, подозрительным взглядом, но увидел лишь вполне объяснимое любопытство бедняка, которого не пустили даже посмотреть, как другие будут делить крупный куш.
— Да уж, удалось, — проворчал он, недовольно.
— Повезло, — вымученно улыбнулся молодой мер, — Поздравляю.
— Если кому и повезло, так это тебе, — вдруг с досадой выпалил его собеседник.
— Отчего же?.. — Индарио мастерски изобразил неуверенность. Подобной откровенности он не ожидал и теперь старался понять, что за ней стояло. То ли вчерашний кладоискатель пожалел «студента», не стал дразнить миражом чужой удачи, то ли просто захотел излить кому-то душу. Пожалуй, второе больше походило на правду. Нечасто у облапошенных кем-либо случаются приступы милосердия.
— Да оттого, что жемчуга у той девки фальшивыми оказались! Небось, кавалеру пыль в глаза пускала! Встретил бы я того старикана!.. Хотя... какой с него спрос? Он что видел, то и сказал, это мы как дураки повелись! Тебе, парень, повезло, что в это дело не влез, а ему и подавно — на пустом месте столько денег отхватил! И ладно бы только продрогли, ныряя за этими никчёмными шариками, ладно бы, что двое из-за них чуть не потонули!.. — он сорвался на крик, сплюнул и внезапно умолк, резко отвернувшись от юноши. Видимо, не пожелал совсем уж выставлять себя на посмешище.
Мер почёл за лучшее потихоньку убраться на своё место и снова уткнуться в учебник. Зато трактирщик, весь день с мрачным видом переставлявший и протиравший посуду, заметно повеселел и принялся фальшиво насвистывать игривый мотивчик.
К вечеру народу в таверне прибавилось, так что у Индарио не было недостатка в объектах для наблюдения.
Мирту отпустили домой намного раньше сестры, а юноша покинул таверну незадолго до ухода последнего посетителя и уже снаружи дождался Умару.

***

Неделя такой работы далась девушке непросто. Она заметно осунулась, несмотря на смуглую кожу сильно побледнела, а её обворожительная улыбка поблёкла. Чем ближе было завершение назначенного срока, тем сильнее Индарио убеждался, что это не жизнь, и окончательно утвердился в своём мнении, когда увидел, сколько в итоге заплатил ей хозяин.
Помимо прочего, молодого мера терзало то, что он лишь тратил свои сбережения, и не будь их, оказался бы на шее у сестричек, которым и самим без «приработков» Умары, едва хватало на жизнь. Но пока длилось назначенное трактирщиком наказание, юноша не делился с возлюбленной своими мыслями, лишь старался, сколько мог, помогать ей и следил, чтобы у той была возможность отдохнуть, что, с учётом страстности её натуры, было не так уж просто. Однако парень научился мягко, но решительно подавлять попытки девушки взбунтоваться, напоминая, что недельный срок истечёт быстро, а если она вконец измотает себя, они не скоро смогут насладиться обретённой свободой.
Серьёзный разговор не состоялся и в первый вечер, когда хозяин наконец-то отпустил Умару пораньше. Влюблённые, покинув таверну, отправились на морской берег. Они резвились как дети. То со смехом гонялись друг за другом по песку и мелководью, то карабкались на скалы, то играли в прятки меж камней. Но когда Умара разделась и рыбкой нырнула в тёплые волны, Индарио не последовал за ней, а просто зашёл в воду по грудь и остановился, любуясь тем, как она легко рассекает морскую гладь. Отплыв подальше, девушка окликнула его:
— Ну, что же ты? Плыви сюда! Здесь здорово!
Однако юноша только улыбнулся и помотал головой. Умара повернула назад, не понимая причин его отказа, схватила его за руку и потянула за собой:
— Давай! Поплыли!
— Я не умею.
Для девушки, выросшей у самого моря, это прозвучало почти как признание в неумении ходить. Она сама выучилась тому и другому едва ли не одновременно. Мирта тоже была неплохой пловчихой. Индарио же никто и никогда этому не учил. До похищения родители считали, что он ещё слишком мал, в поместье госпожи не было водоёмов крупнее ванны, а за его пределы питомцев не выпускали. Так что, даже оказавшись в Даггерфолле в десятилетнем возрасте, пробродяжничав там почти два года и нередко добывая пропитание в доках, мальчишка старался держаться подальше от глубоких мест.
Умара встала на дно рядом с Индарио. Они были примерно одного роста, их глаза встретились, а губы слились в поцелуе, солоноватом от морской воды. Но затем девушка отстранилась и решительно заявила:
— Так не годится! Наверное, нечто подобное Эстромо и имел в виду, когда говорил, что мы должны научиться друг у друга тому, чего пока не умеем. Пошли. Я покажу, где лучше всего начинать. Это не сложно, вот увидишь!
Но, как выяснилось, то, что казалось Умаре вполне простым и естественным, вовсе не являлось таковым для Индарио. Однако девушка была терпелива, а её ученик настойчив, так что вскоре он уже мог как-то держаться на воде и даже проплыть небольшое расстояние. Видя, что мер порядком устал от непривычных упражнений, его подруга наконец сжалилась над ним и позволила отдохнуть.
— По крайней мере, теперь можно надеяться, что если ты упадёшь в воду, то хоть не уйдёшь якорем на дно! — подвела она итог.
— Но если и научусь получать удовольствие от плавания, то, похоже, очень не скоро! — откликнулся парень.
— А от этого? — игриво улыбнулась Умара, увлекая юношу на песок, где успела расстелить свою широкую юбку.
Он лишь тихо засмеялся в ответ, опускаясь вслед за ней на это импровизированное ложе.
Солнце успело наполовину скрыться за горизонтом, окрасив море в оттенки расплавленного золота, когда влюблённые разомкнули объятия и вытянулись на берегу в блаженной истоме.
Немного полежав в сладком оцепенении, Умара снова потянула Индарио к воде:
— Вот сейчас окунуться самое то! Уверена, даже ты оценишь, недоразумение! — теперь это словечко звучало в её устах как самое нежное прозвище, на которое невозможно было обижаться, даже если очень захотеть.
Не дожидаясь, пока он поднимется, девушка легко вскочила и рванула туда, где кромка прибоя с шорохом лизала берег. Мер погнался за ней, и они уже вдвоём, рука об руку, бросились в набегающие мелкие волны. Море было тёплым, и всё же приятно освежило разгорячённые тела юных любовников. На этот раз Индарио сам не заметил, как поплыл, и не сразу спохватился, что давно не чувствует ногами дна. Но рядом была Умара, готовая в случае необходимости прийти ему на помощь, так что вместо паники парень ощутил растущую уверенность в своих силах и в надёжности водной стихии.
Довольно нескоро они выбрались на остывающий песок, обсохли, поёживаясь от вечернего ветерка, оделись и медленно побрели в сторону дома, с поразительной остротой проникаясь великолепием жизни во всех её проявлениях. Краски неба и тихий шелест листвы, белый камень городских стен и запах трав и цветов, усилившийся к ночи, вызывали у них безотчётно-счастливые улыбки.
Уже перед сном Индарио дал себе слово, что назавтра разговор насчёт лавки и работы в таверне непременно состоится.

***

Следующий вечер мало отличался от предыдущего. Стоило девушке освободиться от работы, как влюблённые помчались к тому уединённому кусочку берега, где проводили время накануне.
Сперва Умара убедилась, что мер не забыл вчерашних уроков, а затем научила его прыгать в воду со скал и задерживать дыхание, оставаясь под водой.
Но когда они решили передохнуть, и девушка с нетерпением ожидала повторения любовных утех на мягком песке, юноша ласково отстранил её и серьёзно сказал:
— Нам с тобой надо поговорить.
Во взгляде Умары мелькнула паника. Что если Эстромо, будучи прав в основном, ошибся во времени действия эликсира? Если влияния её зелья хватило дней на десять, а теперь оно закончилось, и сейчас она услышит, что Индарио её больше не любит?! «О, Дибелла!» — мысленно взмолилась девушка, со страхом ожидая продолжения.
— Что с тобой? — встревоженно спросил парень, явственно ощутивший перемену в её настроении, — Нам действительно нужно многое обсудить, и лучше бы прямо сейчас, пока мы вновь не забыли обо всём на свете.
— Я боялась, что ты… ты меня…
— Что твоё варево наконец-то перестало действовать, и я сейчас скажу, что любовь прошла?
Умара тихо кивнула и опустила голову, скрыв выступившие слёзы за завесой мокрых волос, потемневших от морской воды.
— Глупышка, — мер притянул её к себе, — Какая же ты глупышка! Я люблю тебя, и алхимия тут ни при чём, как и говорил Эстромо. С каких это пор ты не веришь ему, если уж сомневаешься во мне?
— Наверное, с тех пор, как поняла, что значит влюбиться…
Вместо ответа Индарио отвёл рукой её густую волнистую гриву и крепко поцеловал возлюбленную. После чего всё же настоял на разговоре.
— Скажи, что тебе нужно, чтобы открыть свою лавку? Чего недостаёт, чтобы сделать это прямо сейчас?
— Ну… я ещё не успела до конца изучить тот раздел, который касается краски для лица, помад и духов…
— Но что-то из этого ты уже можешь изготовить?
— Кое-что…
— Значит так. Вечером ты попробуешь дать мне простенькое задание по алхимии, а пока я буду над ним пыхтеть, займёшься освоением своей части. Чем скорее ты освободишься от работы в таверне, тем лучше. Да и Эстромо говорил то же самое.
— Но ведь мне до поры нельзя оттуда уходить…
— Пока я не научусь, чему велено?
Девушка кивнула.
— Значит, с этого и начнём, прямо здесь.
— Но не прямо сейчас! — засмеялась Умара, пытаясь побороть мера и уложить на расстеленное покрывало, которое тот предусмотрительно притащил в сумке. Он принялся шутливо отбиваться, но вскоре оба сплелись в объятиях и повалились на покрытый тканью песок, чтобы вновь безраздельно принадлежать друг другу.
Затем, после короткого купания, Индарио впервые попробовал изобразить результаты своих наблюдений перед Умарой. Ещё дома перед зеркалом парень понял, что сложнее всего сымитировать неявные моменты, например, когда человек уже не совсем трезв, но старается этого не показать. Прочее тоже оказалось несколько труднее, если не видеть себя со стороны.
Неожиданно ему пригодилось не только подсмотренное в таверне, но и то, что припомнилось со времён бродяжничества. И тут мер впервые задумался о том, почему, в отличие от других беспризорников, рано приобщавшихся ко взрослым порокам, никогда не прикасался к выпивке, и даже о связанных с ней особенностях своего организма узнал только под руководством Эстромо. Поразмыслив, парень пришёл к выводу, что дело было в том воспитании, которое он получил, будучи питомцем госпожи. До сих пор он порой почти невольно прикидывал, что она сказала бы в том или ином случае.
Умара оказалась весьма придирчивым и беспристрастным зрителем. Она старалась указать юноше на малейшие промахи, хотя в глубине души считала, что для первого раза он справляется просто отлично. Но нужно было добиться, чтобы результатом остался доволен Эстромо.
Наконец мер решил, что на сегодня достаточно, иначе занятия алхимией снова придётся отложить, а значит, потерять ещё день, позволяющий приблизить открытие лавки. Они быстро собрались и поспешили домой, где забрались в подвал и до позднего вечера провозились с колбами и ретортами.

***

На следующий день Индарио начал прикидывать, как нужно переоборудовать дом сестричек, чтобы устроить в нём парфюмерную лавку. Получалось, что достаточно будет просто отделить переднюю часть жилища, отведя её под магазин. При этом всё должно было быть не только удобным, но и красивым, чтобы привлекать покупателей.
Он набросал на листе бумаги то, как ему виделись эти изменения, и остался доволен результатом.
Умара, как обычно, расцвела улыбкой, когда юноша появился в таверне, но вскоре на её лице проступила тревога, которую она тщетно пыталась скрыть: на сей раз её возлюбленный не ограничился отстранённым наблюдением за людьми, а додумался подсесть за стол к подвыпившему норду. Судя по всему, неожиданный собеседник пришёлся тому по душе, а это почти наверняка должно было закончиться намерением угостить его мёдом. Отказ выпить вместе подобные люди почитают личным оскорблением, а такой здоровяк запросто успеет покалечить молодого мера раньше, чем Дреуг отлипнет от дверного косяка, откуда наблюдает за порядком. Но ведь и соглашаться Индарио никак нельзя!
Девушка старалась вертеться поблизости, настороженно ловя обрывки фраз и лихорадочно придумывая выход из сложившейся ситуации.
— Славный ты парень! — громогласно заявил северянин, хлопая юношу по плечу, — А только мозги над книгами сушить не дело, слышишь? Бросай ты это. До добра не доведёт, точно говорю. Лучше давай выпьем! Я угощаю!
Умара напряглась как натянутая струна, и надо же было случиться, чтобы именно в этот момент её окликнул другой посетитель! Не подойти она не могла, и всё, что ей оставалось, — как можно скорее разобраться с несвоевременным заказом.
Индарио был вполне готов к такому повороту, досадно, конечно, что Умару отвлекли, но, по большому счёту, и это не беда.
— Давай-ка я сам позабочусь о выпивке, — предложил юноша норду, вставая, — А то и правда, что-то засиделся над книгами. Где-то тут такая смугляночка крутилась... Ага, да вон же она!
Мер подошёл к Умаре, которая спешила освободиться от другого гостя. Тот подмигнул сидящему рядом приятелю:
— Тебя где-нибудь обслуживали так быстро? Вот не ожидал от портового кабака! Верно, я ей понравился! Надо бы к ней подкатить, девчонка-то очень даже ничего...
— Ну, знаешь ли!.. — сердитым шёпотом зашипела Умара на Индарио, — Ничего лучше не придумал?!
— Не злись! Я знал, что могу на тебя положиться, — так же тихо отозвался юноша. Эти простые слова, говорившие о его безграничном доверии к ней, мигом усмирили гнев девушки.
— Ладно... Так что?
— Подойди к нашему столу, возьми заказ, ну а насчёт меня — сама знаешь.
Умара поспешила к норду, пока кто-нибудь из обслуги её не опередил. Как она и ожидала, тот потребовал мёда для себя и Индарио. Девушка была достаточно ловка, чтобы принести и вручить каждому нужную кружку, так, чтобы ни у кого не возникло подозрений. Мер похвалил традиционный напиток жителей севера, чем немало польстил собеседнику.
— И всё-таки настоящий мёд только в Скайриме! — прогудел норд, — Тебе непременно нужно побывать там и попробовать.
Индарио заверил его, что обязательно так и сделает, если представится случай. Они просидели вместе достаточно долго. И хотя северянин несколько раз повторял свой заказ, а юноша ограничился первой кружкой, содержимое которой было известно только им с Умарой, это общение дало не слишком много пищи для наблюдения. Норд уже был навеселе, когда парень подсел к нему, но дальнейшее поглощение мёда, казалось, не слишком на него влияло. Однако, когда он распрощался с мером и направился к выходу, его походка оказалась заметно менее твёрдой, чем можно было предположить по речи. Цепкая память ученика гильдейского казначея запечатлела и это. Наверняка Эстромо, давая ему задание, подразумевал не только необходимость запомнить, то, что нужно уметь изобразить самому, но и понимание, чего можно ждать от других.
Оставшаяся часть вечера тоже принесла больше пользы в плане изучения алхимии, нежели в отношении наблюдений. Юноша внимательно вчитывался в книгу, последовав совету подруги не заказывать ужин.
После работы, которую удалось закончить немного раньше обычного, Умара вновь потащила Индарио к морю. На сей раз у неё на плече висела холщовая сумка. Мер хотел забрать её ношу, но девушка лишь недовольно дёрнулась, и он отстал. Они быстро добрались до места, которое облюбовали для своих вечерних прогулок и занятий. И только тогда Умара вернулась к разговору, начатому в таверне:
— Может, хоть теперь объяснишь, зачем тебе это понадобилось?
— Объясню. Наблюдая со стороны, я не могу уловить все нюансы изменений, происходящих с людьми. Но не усвоив этого, не сумею вести себя достаточно естественно, если составлю им компанию.
— А тебе не приходило в голову, что именно поэтому Эстромо дал это задание нам обоим? Чтобы я могла советами и подсказками помочь тебе преодолеть это препятствие?
— Ты и так помогаешь, но дело продвигается слишком медленно, поскольку мне приходится действовать наугад. Ещё вчера стало ясно, что всё, что я успел подсмотреть и запомнить, выходит довольно сносно, а вот прочее...
Девушка задумалась и не могла не признать его правоту, но только в этом вопросе.
— Допустим. Но это как раз и означает, что ты ещё не готов к выступлению на публике. Тогда на что ты рассчитывал, когда подсел к этому норду?
— Во-первых, на твою помощь, — при этих словах Умара вновь польщённо улыбнулась, — во-вторых, на то, что особо играть и не придётся. Я, в любом случае, рассчитывал обойтись одной кружкой.
— А если бы другая служанка подоспела раньше? Как бы ты тогда выкручивался? Ты же не можешь пить мёд, который она бы принесла!
— Ну, со своей стороны я сделал всё, чтобы избежать такого поворота, но если бы вышло, как ты говоришь, я бы просто отлучился, якобы на минутку, пока несут заказ, и просто не вернулся бы назад, пока норд не уйдёт. Но это на самый крайний случай.
— Да уж... Не слишком здорово, но всё лучше, чем принять такое угощение. Я-то, признаться, уже прикидывала, как мне тащить тебя домой и приводить в чувство!
— Если бы до этого дошло, значит, Эстромо совсем зря тратил на меня время.
— Пожалуй. Но ты не мог бы на будущее заранее предупреждать меня о том, что намерен изменить стиль обучения? Чтобы я со своей стороны была к этому готова.
— Обещаю, — Индарио потянулся и нежно поцеловал свою подругу, — Кстати, твои опасения навели меня на одну мысль...
Глядя на лукавую улыбку мера и озорной блеск бриллиантовых глаз, Умара тихо ойкнула:
— Не может быть, чтобы ты подумал о том же, что мелькнуло у меня в голове!..
— Ну-ка, делись! — со смехом потребовал юноша.
— Сначала ты!
Их спор перешёл в жизнерадостную возню на песке, а та, в свою очередь, в очередную любовную сцену. Затем оба нырнули в ласковые морские волны, где Индарио чувствовал себя уже довольно уверенно и даже без опаски последовал за Умарой на глубину. Девушка научила его отдыхать лёжа на воде, повернувшись на спину, держалась поблизости, пока парень плыл к берегу, но когда они собрались прыгать со скал и вскарабкались наверх, Умара вдруг резко толкнула мера, так что он полетел вниз, больно ударившись о поверхность воды и едва не захлебнувшись.
Виновница тотчас же прыгнула за ним, на случай, если придётся его спасать, но парень, несмотря на внезапное падение, сумел самостоятельно добраться до берега.
Выбравшись на песок и наконец-то отдышавшись, юноша уставился на свою возлюбленную. «Зачем?» — спрашивал его взгляд.
— Теперь ты имеешь некоторое представление о том, как я чувствовала себя из-за твоей выходки с нордом. С другой стороны, в воде можно очутиться и не по своей воле. Я очень рада, что ты справился.
— Пожалуй, сегодня мы оба испытали, что будет, если действовать, не помогая друг другу.
— А ведь ты прав... Но и это тоже полезный опыт. Как знать, всегда ли мы сможем сработать вместе? Так что полностью полагаться на это, не имея запасных вариантов, может быть опасно. Ты опять повернул дело так, что всё выходит правильным и оправданным! Нет бы так же в том разговоре с Эстромо!
— Тогда мы и в самом деле натворили глупостей. Кстати, об Эстромо. Пора бы вернуться к нашей задаче.
— Я тут тоже подумала, чем ещё могу тебе помочь, — отозвалась Умара и взялась за свою сумку, — Мы оба пока не ужинали, поэтому я захватила с собой еды и холодного чая, который приношу тебе в таверне вместо выпивки. Так что сегодня попытаешься сделать вид, что постепенно хмелеешь.
Накануне девушка требовала от Индарио изобразить различные стадии опьянения в случайном порядке, затем подсказывала, где он допускает ошибки, и как сделать его игру более убедительной. Необходимость быстро перестраиваться оказалась полезным и не самым простым упражнением, но теперь Умара решила, что начинать всё же следует с другого.
Нынешний урок прошёл вполне успешно, но стоило солнечному диску коснуться воды, мер стряхнул с себя все признаки притворного хмеля и поторопил Умару домой, где обоих ожидали занятия алхимией.
Перед сном Индарио показал девушке свои наброски по обустройству лавки, которые привели её в полный восторг. Решено было, что юноша начнёт понемногу заниматься этим в утренние часы.
До поры Индарио хватало того, что он успел скопить, но всё чаще его занимал вопрос, что будет, когда его запасы истощатся. Но ведь удалось же Старому Игу неплохо заработать с его помощью! Значит, если возникнет такая нужда, можно будет изобрести нечто подобное. Это соображение успокоило юного мера, и он вернулся к повседневным занятиям, к которым добавилось превращение дома в лавку.
Между тем, Индарио день ото дня всё лучше справлялся с задачей, которую задал ему альтмер. У Умары всё реже находились поправки и замечания, и влюблённые уже подумывали перейти ко второй части — демонстрации изученного в таверне, когда случилось досадное происшествие.

 

***

Вечер выдался ненастным, поэтому занятия пришлось перенести в дом. Было принято решение сперва заняться алхимией и дождаться, пока уснёт Мирта, а уж потом вернуться к основной задаче. Они с пользой провели время в подвальной лаборатории. Умара изготовила очередной образец помады, оттенок которой оказался на редкость удачным, а мер без ошибок создал не самое простое зелье. Наконец старшая сестра заглянула в комнату младшей и убедилась, что та крепко спит. Казалось, всё складывалось вполне благоприятно.
Но непогода совершенно некстати разбудила Мирту. Та услышала доносившиеся из гостиной голоса и вышла из своей комнаты как раз в тот момент, когда Индарио, весьма натурально пошатнувшись, ухватился за край стола. Девочка застыла в дверях. На лицах старших промелькнуло секундное замешательство: отбросить притворство или же отыграть роль до конца? С одной стороны, они не собирались смущать и пугать ребёнка, с другой, разве в реальных условиях можно всё бросить из-за случайного неподходящего свидетеля? И мер решился. Раз уж судьба подбросила такое испытание, следовало пройти его полностью. Если на то пошло, Эстромо, принимая экзамен, вполне мог подстроить нечто подобное.
— А, Мир-та, — пробормотал юноша, едва ворочая языком.
— Ты пьяный?.. — со страхом спросила та.
Девочку однажды сильно напугал крепко выпивший матрос. С тех пор она отчаянно боялась нетрезвого народа и не показывала носа из кухни, пока не разойдутся вечерние посетители, если только рядом не было сестры или Зары.
— Прости... Я и правда выпил... Я с-сейчас пойду спать, — он кривовато улыбнулся Мирте, и нетвёрдой походкой побрёл в спальню.
Умара подошла к сестрёнке и крепко обняла её.
— Не надо бояться. Индарио не обидит ни тебя, ни меня. Просто сегодня у него не самый лучший день... — здесь ей даже не пришлось лгать. Куда уж неудачнее, чем внезапное явление Мирты?!
Девочка прижалась к сестре. Та проводила её в комнату, уложила в кровать и бережно подоткнула одеяло.
— Спи. Вам обоим нужно выспаться, а завтра всё вернётся на свои места.
Мирта кивнула, но когда Умара ушла, ещё долго тревожно вслушивалась в ночные звуки, пока наконец её не сморил сон.
Когда старшая сестра зашла в свою спальню, Индарио сидел на постели, свесив босые ноги. Он поднял на девушку взгляд и вопросительно качнул головой. В ответ Умара только вздохнула:
— Ты правильно сделал, что доиграл до конца. Во-первых, другое решение Эстромо бы точно не одобрил, во-вторых, Мирта уже видела то, что видела, и не хватало только совсем сбить её с толку. Хотя сейчас она напугана, но работать в таверне с такими страхами... Ей надо привыкать, что подобное встречается сплошь и рядом.
— Я не хотел её пугать.
— Знаю, и всё равно ты поступил так, как следовало.
Утром Мирта настороженно и с опаской косилась на возлюбленного своей сестры, стараясь держаться от него подальше. Встреча с пугающим явлением в собственном доме здорово выбила её из колеи. Умара совершенно не представляла, как теперь всё уладить, тем более, что занятия следовало продолжать.
Индарио такое положение вещей тоже не нравилось. Но разве среди того, чему обучал его Эстромо, не было умения завоевать доверие любого собеседника, а при необходимости и стать ему едва ли не лучшим другом?
Юноша, серьёзно обратился к девочке:
— Прости, что испугал тебя вчера. Я хочу, чтобы ты знала, что я никогда и ни за что не обидел бы тебя или твою сестру. Вы — моя семья, другой у меня давно уже нет, и я, напротив, готов защищать вас обеих от любого, кто хоть чем-то вам досадит. Можешь мне поверить.
Мирта поёрзала, её взгляд стал чуть менее напряжённым, но этих слов было всё же недостаточно, чтобы вернуть прежнее доверие к меру, к которому она и без того ещё не до конца привыкла.
— А вчера ты бы смог нас защитить? — в голосе девочки прозвучали интонации, которые, будь она постарше, могли бы сойти за горькую иронию.
— Если бы потребовалось — безусловно.
Юноша обращался к ней, как к взрослой, и это странным образом успокаивало. Как ни старалась ощетиниться обычно кроткая Мирта, ей очень хотелось ему поверить, и расположение к возлюбленному сестры почти против воли вползало в её чистую душу. Но власть страха над девочкой была слишком сильна. Два чувства боролись в ней, и ни одно не могло окончательно взять верх. Наконец она еле слышно проговорила:
— Пускай ты смог бы защитить нас от других. А от себя?..
— Мирта! — Умара снова попыталась урезонить сестру, но Индарио предостерегающе поднял руку, не отводя глаз от девочки.
— Когда я был не старше тебя, — доверительно начал он, — Мне довелось украдкой посмотреть представление странствующих актёров. У той труппы был номер, пользовавшийся огромным успехом у толпы: «пьяный канатоходец». Этот актёр позволял кому-то из публики угостить себя выпивкой, причём людям разрешалось самим выбирать как напиток, так и того, кто его принесёт, чтобы исключить возможность сговора. Затем выпивал до дна, что бы ему ни подали, будь то пиво, мёд, флин, вино или бренди... Ждал несколько минут, поднимался на площадку, расположенную на высоте в три человеческих роста, ступал на канат проходил по нему до конца, разворачивался и возвращался. Парень шёл шатаясь, то и дело теряя равновесие, но не было случая, чтобы он сорвался.
— Почему? — с интересом спросила Мирта, невольно захваченная рассказом.
— Потому, что был сосредоточен на цели и не мог себе позволить утратить контроль над собой.
— Значит... Ты тоже?..
— Никогда не забудусь настолько, чтобы чем-нибудь обидеть тебя или Умару. Именно это я и хотел тебе сказать.
Мирта сосредоточенно обдумывала услышанное. То, что мер заодно рассказал интересную историю, какие ей нечасто случалось услышать, полностью примирило девочку с ним.
— Ты — хороший, — вздохнула она, — Жалко, не все такие.
— Если кто-то сунется к тебе, только скажи, я с ним разберусь!
Взглянув на худого невысокого мера и представив себе здоровенных громил, вроде того, который её напугал, Мирта весело улыбнулась. Последняя кошка из тех, что скребли у неё на сердце, втянула коготки.
— А теперь вам придётся бежать, чтобы не прогневать хозяина.
Сёстры вскочили. Они совсем забыли о времени, так что, если бы не предупреждение мера, наверняка бы опоздали. Умара быстро поцеловала Индарио, и обе стрелой вылетели за дверь, предоставив юноше прибираться после завтрака.

 

Возвращение

Возвращение

Эстромо, разумеется, мог бы без труда отследить каждый шаг своих питомцев, но на сей раз сознательно решил этого не делать. Дни шли за днями, ни один из его подопечных не появлялся в убежище, но альтмер запретил себе тревожиться об этом. Тем более, он отлично понимал, что поставил перед ними задачи, которые, если подходить к делу ответственно, быстро не решить. А с заданием, выполненным кое-как, к нему лучше не являться, и ученики это твёрдо знали. С другой стороны, он не раз говорил обоим, что если возникает проблема, которая им не по зубам, разумнее обратиться за помощью, нежели довести до беды из-за ложной гордости. Талморец надеялся, что у двоих юнцов хватит ума понять, что он не станет их отчитывать, если они придут к нему за советом, вместо того, чтобы пробивать лбом стену, даже если его условия ещё не будут выполнены. При этом, он не сбрасывал со счетов вероятность того, что голубки, выпущенные на волю, и вовсе не вернутся, хотя такой исход представлялся ему довольно сомнительным.
Однажды, ближе к вечеру, в убежище появилась Умара, поддерживающая безвольно обмякшее тело Индарио. Волосы юноши слиплись от пота, голова бессильно болталась, а на лице девушки читалась отчаянная решимость во что бы то ни стало дотащить свою ношу. Каким образом они преодолели отвесную лестницу, было полнейшей загадкой.
Эстромо быстро поднялся им навстречу. В его голове пронеслось сразу несколько мыслей. Парень додумался до попытки постепенно приучить свой организм к хмельному? Бесполезная затея, но могла и прийти ему на ум. Выпил что-то по ошибке? Они попробовали сами создать зелье, защищающее от опьянения, и неудачно? Или же решили продемонстрировать, чему научились, до того, как попросят?
Альтмер широким шагом, но без лишней суеты подошёл к Умаре и перехватил у неё практически бесчувственного ученика. Ни один мускул в теле юного мера, напоминающем тряпичную куклу, при этом не напрягся. Слегка потянув носом, гильдейский казначей уловил слабый, но отчётливый запах недорогого вина. Ну, так Индарио много и не надо... Если он не притворяется, в его случае своевременная помощь может оказаться вопросом жизни и смерти. Пока что всё выглядело весьма достоверно. Эстромо опустил своего подопечного на грубую кровать, где тот спал до недавнего времени. Парень пробормотал нечто невразумительное и остался лежать, не предпринимая попыток принять более удобное положение.
Умара присела рядом, молча переводя тревожный взгляд с золотистого лица на мертвенно-бледное и обратно. Альтмер прищёлкнул пальцами, и возле него повис маленький шарик яркого магического света. Мановением руки высокий эльф направил его к самому лицу Индарио и приподнял юноше веко.
Девушка, внимательно наблюдавшая за наставником, заметила, как расслабились под свободным одеянием прежде напряжённые мышцы, и скорее ощутила, нежели услышала слабый вздох облегчения.
Эстромо выпрямился и спокойно произнёс:
— Вставай, давай. Пошутили — и будет.
Белокожий мер тут же открыл глаза, в которых плясали весёлые искорки. Такие же, как и у Умары, тоже уловившей в тоне наставника едва заметное одобрение. Ученики заулыбались, поскольку до последнего не были уверены, как альтмер воспримет их выходку, идея которой зародилась у них практически одновременно после опасений девушки, что ей придётся тащить Индарио домой и приводить в себя.
Юноша сел на лежанке и уже намеревался встать, но тут Эстромо снова заговорил:
— Ты, конечно, пьян, но не настолько.
Индарио хватило доли секунды, чтобы понять, что от него требуется. Искрящийся весельем взгляд помутнел, улыбка стала кривоватой и постепенно сползла с лица. Парень попытался подняться, но удалось ему это не сразу, да и то пришлось ухватиться за ближайшую опору, каковой оказался гильдейский казначей. Тот удовлетворённо кивнул, и промолвил:
— Вполне неплохо. На сей раз достаточно.
Он сделал подопечным едва заметный знак следовать за собой, прошёл к своему рабочему столу, опустился на стул и жестом пригласил обоих садиться. Это яснее слов сказало влюблённым, что разговор предстоит долгий, но часть вины им простили за эффектное появление.
— Ну, что же, — Эстромо вытянул руки на столе перед собой, переплетя длинные пальцы, и чуть подался вперёд, — Насколько я могу судить, вы полагаете, что с первым заданием справились. То, что вы представили, само-собой, лишь малая часть... — эльф сделал небольшую паузу, дабы не повторять ранее озвученную похвалу, но питомцы вновь ощутили его одобрение, — Насчёт остального будет видно. Как я и обещал, экзамен будет серьёзным, и, чтобы провести его полностью, потребуется не один день. Теперь я хочу услышать от вас, чем вы занимались всё это время и чему успели научиться. Со всеми подробностями.
Влюблённые переглянулись, а потом начали наперебой излагать свои недавние приключения. О том, что Индарио при помощи Старого Ига выманил посетителей из таверны, с восторгом поведала Умара. На этом месте альтмер перевёл взгляд на ученика, ожидая услышать детали. Тот рассказал, какое условие выдвинул девушке хозяин, почему было необходимо хотя бы в тот вечер вызволить Умару пораньше, как сам он искал и нашёл способ, показавшийся ему удачным, как уламывал нищего бретонца, как тот сыграл на алчности посетителей, заплативших ему по золотому с носа и не допустивших к поискам «жемчуга» бедного школяра с серебряной монетой, как потом те в потёмках собирали дешёвые бусины, подкинутые хитроумным попрошайкой.
Оба ученика, не сводившие глаз с наставника, были готовы поклясться, что он беззвучно прошептал: «Отлично!» Но вслух Эстромо сказал другое:
— Пожалуй, вы заслужили право услышать окончание истории про Старого Ига. После того, как ты отдал ему условленную оплату и остался дожидаться Умару, он со всех ног похромал прямиком в убежище, где выторговал себе долю от ожидаемой добычи и рассказал о том, что кучка богатых дурней устроила ночное ныряние за поддельным жемчугом, побросав одежду на берегу. Гильдия отлично развлеклась и неплохо погрела руки, обчистив этих простаков до нитки. В темноте, во власти азарта и алчности, да ещё и разгорячённые выпитым, они и думать забыли об оставленных вещах и совершенно не заметили наших, которым даже особо осторожничать не пришлось. Самое интересное, что двое из этих «ловцов жемчуга» едва не утонули по пьяни, одного кое-как вытянули товарищи, а вот другого спас Ксавье. Разумеется, после такого удачного дела Иг сполна получил всё, что ему причиталось, и надо было видеть его довольную физиономию.
— Значит, я правильно решил, что он для себя старался, разбрасывая бусины, а в разговоре со мной просто цену набивал. Правда, я не знал, что именно он задумал.
— Хорошо, что у тебя возникла такая мысль, — кивнул Эстромо.
— Только я одного не понимаю… — робко начала Умара, и умолкла, опасаясь, что встряла не вовремя.
— Спрашивай, — подбодрил её наставник, — У любого умного человека непременно возникают вопросы. Только дуракам всегда всё ясно.
— Ведь это сколько же Старый Иг на этой истории заработал? В таверне содрал по золотому с каждого присутствующего, ещё и в Гильдии поживился, ту мелочь, что ему дал Индарио, можно даже и не считать… Причём он из пустой фразы про женщину, уронившую украшение, вывел такое, чего никому и в голову не приходило! Даже бусин для достоверности накидал, причём настолько быстро всё обустроил…
— И что же?
— Почему тогда Иг сам не разбогател? Зачем живёт как простой нищий?
— Потому, что далеко не всякий способен додуматься до основы. Игу нужна отправная точка, что-то, на что может опереться, и от чего способно оттолкнуться его буйное воображение. Будь у него товарищ, умеющий подкидывать такие мысли, вдвоём они могли бы войти в число первых богачей Сиродила, а один он, увы, может лишь подхватить семечко идеи, занесённое случайным ветром, и вырастить из него обильный урожай. Ясно?
Девушка кивнула.
— И ясно теперь, о чём умолчал «собиратель жемчуга», явившийся в таверну на следующий день, — добавил юный мер, — Не захотел признаваться, что их ещё и обокрали.
Альтмер вопросительно приподнял бровь. Индарио рассказал ему, как не удержался и подошёл к посетителю, повторно явившемуся в таверну, полюбопытствовать о вчерашних поисках.
Наставник слушал его с одобрительной полуулыбкой. Наконец он легонько хлопнул ладонью по столу.
— Ты имеешь полное право на свою долю от этой добычи. Я поговорю с Бероной. Полагаю, деньги лишними не будут, а без тебя Старый Иг не сумел бы замыслить эту авантюру, хотя, надо отдать ему должное, усовершенствовал он её мастерски. Ладно, вернёмся к вашим заданиям.
Вновь об успехах Индарио больше отчитывалась Умара, поскольку именно ей следовало определить, когда тот будет готов к проверке. Поведала она и том, как юноша сперва утратил, а затем снова завоевал доверие Мирты. И снова наставник потребовал подробностей от самого ученика. Затем девушка рассказала о публичной стадии обучения. Никого не удивило, что студент-данмер, который успел стать завсегдатаем таверны, начал выпивать — когда немного, а когда и весьма основательно. Мало ли что у кого в жизни может произойти? Лишь бы деньги платил. Само собой, каждый раз обслуживала его Умара, наловчившаяся в нужный момент оказываться рядом, так что хозяин не мог нарадоваться на её расторопность.
Эстромо внимательно выслушал её и подвёл итог:
— С этим ясно. Ты избавилась от угрозы потерять работу в таверне и справилась со своей частью первого задания. Насколько справился ты, — он посмотрел на Индарио, — говорить пока рано, но начало довольно успешное. Однако, это поручение было основным, но не единственным. Что по прочим?
— С помощью Умары я изучил основы алхимии и при наличии рецепта могу изготавливать зелья.
— А без помощи?
— Да какая там помощь! — встряла девушка, — Он во всём разобрался сам, я разве что показала, где лежат книги, поделилась оборудованием, да в соседнем углу изучала «алхимию красоты» для будущей лавки!
— Хорошо. Здесь ему всё равно предстоит проверка делом. А как насчёт третьего задания?
— Умара научила меня плавать.
— Мне даже в голову не приходило, что ты не умеешь. Не то этим следовало бы заняться в первую очередь. А уж только потом обучать тебя обращаться с оружием. Что ж, здесь вы заполнили действительно важный пробел в жизненно необходимых навыках. Ну, а ты? Что Умара почерпнула от тебя? Эта задача была дана вам обоим.
Индарио опустил голову. Значит, они всё-таки поторопились вернуться. За делами он как-то упустил эту часть условия. Выходит, сейчас Эстромо вновь отправит его восвояси, накажет за невнимательность и хорошо ещё, если вовсе даст второй шанс. Голос возлюбленной выдернул его из мрачных мыслей:
— Ну? Что же ты молчишь?..
— Разве ты хоть чему-то у меня научилась?
Умара возмущённо всплеснула руками:
— А кто меня научил распределять время и строго следовать намеченному плану, даже когда кажется, что можно отложить? Разве без этого мы бы столько успели? Да мы бы с самими заданиями ещё даэдра знает сколько провозились!
Индарио поднял глаза на наставника. Зачтётся ли ему то, чему он научил девушку непреднамеренно? Того, что та стала гораздо более организованной, юноша отрицать не мог, как и того, что сперва ему пришлось побороться с несколько беспорядочным укладом её жизни, где относительно жёстко было задано лишь время начала работы, а уже её окончание, равно как и всё прочее — как повезёт. Эстромо наконец-то соизволил подняться и положить руку на плечо ученику:
— Пожалуй, эта наука даже посложнее умения плавать. Главное, что научил, а что сам того не понял — не столь важно.
Вот теперь влюблённые ощутили, что прощены. Да, ещё оставались экзамены, которые предстояло держать Индарио, но было ясно, что альтмер больше не намерен гнать их с глаз долой. Однако Эстромо не был бы собой, если бы пропустил мимо ушей слова Умары. Так что, похвалив учеников, он тут же задал новый вопрос:
— И что же вы успели помимо выполнения заданий?
На этот раз заговорил Индарио:
— Мы постарались приблизить момент, когда Умара сможет уйти из таверны и открыть свою лавку. Она освоила изготовление основных товаров. Нужно будет только показать образцы Мирель, чтобы та оценила качество, возможно, посоветует что-то доработать. Переделка передней части дома почти закончена. Остаётся подумать над названием, заказать вывеску и привлекательные ёмкости для всех этих духов, помад и румян. После чего можно смело посылать хозяина таверны в Обливион и открывать своё дело.
Эстромо ещё довольно долго проговорил со своими подопечными, узнавая всё новые подробности. Например, что девушка создала для возлюбленного краску, превращавшую того в данмера, которая легко смывалась специальным составом, но при этом стойко выдерживала пресную и солёную воду, а также пот или слёзы. Или что Индарио, когда превращение дома в лавку съело большую часть его сбережений, нашёл способ пополнить свой кошелёк не менее ловко, чем Старый Иг с историей о жемчужном ожерелье. Как-то само собой решилось, что юный мер не вернётся в убежище, а по прежнему будет жить у Умары, и приходить к альтмеру для возобновления занятий.

***

Домой влюблённые вернулись далеко за полночь, когда Мирта давно уже спала. Сестра, собираясь к Эстромо, предупреждала её, что может задержаться, и девочка не беспокоилась, всецело доверяя ей. Во-первых, та всегда умела позаботиться о себе, во-вторых, с ней был Индарио, обещавший не давать девушку в обиду.
Альтмер выбрался из убежища ещё позже. Его подопечные подкинули ему немало пищи для размышлений, и он неторопливо шёл домой кружным путём, полной грудью вдыхая свежий ночной воздух и обдумывая услышанное. Да, их ещё многому предстояло научить, но с поставленной задачей они справились даже лучше, чем он ожидал. Фактически, местами они, не сознавая того, действовали как самостоятельные агенты, получившие задание открыть собственное дело. Понадобились деньги — раздобыли, и всё это не обращаясь к нему за помощью и советом. Другим бы у них ещё поучиться. Он оказался прав: эта пара — настоящее сокровище. И он будет продолжать огранку юных дарований, которые должны отлично послужить Талмору. Но рациональные мысли и планы невольно скрашивались теплотой, с которой он думал об этих двоих. Гильдейский казначей успел привязаться к обоим, насколько мог себе позволить и даже чуть больше.
Придя домой, Эстромо, не зажигая свечу, опустился в кресло и прикрыл глаза. Молодцы! В лицо он хвалил учеников весьма сдержанно, особенно потому, что они отбывали наказание, но внутренне почти ликовал. Не побоялись устроить такой спектакль, зато сразу показали, что не теряли время даром, и ведь даже о запахе позаботились! А главное, сумели найти верный подход к своему наставнику, хотя много ли таких, кто не разгневался бы ещё больше, как за попытку одурачить, так и за то, что заставили беспокоиться понапрасну?! И с Миртой... Парень рассказал девочке интересную сказку, дал ей то, что она хотела услышать, и сумел не просто вернуть, но даже усилить её расположение. А уж история со Старым Игом и вовсе выше всяких похвал! На этом фоне успехи Умары могут показаться не столь примечательными, но это не так. Девушка тоже сделала немало. Они вместе сделали.

***

Утром Индарио явился в воровское убежище, но всегда пунктуальный альтмер на сей раз задерживался. Понимая, что у наставника хватает собственных дел, мер присел у его стола, взял чистый лист и принялся водить по нему пером, чтобы скоротать время. За этим занятием его и застал Эстромо, которого по пути задержал один из его людей. Высокий эльф подошёл совершенно бесшумно и заглянул через плечо юноши.
— Да... Пожалуй, свободного времени у тебя станет ещё меньше, — задумчиво заметил он, потирая подбородок.
Индарио в смущении вскочил, но не сделал попытки спрятать бумагу — от Эстромо он не скрывал ничего. Альтмер взял лист в руки, разглядывая портрет улыбающейся Умары. Сходство было несомненным, основные черты оказались схвачены очень точно, хотя художнику явно не хватало школы.
— Придётся тебе вдобавок заняться графикой и рисунком. Насчёт живописи будет видно, но это — непременно. Ты уже рисовал прежде?
— Немного. В доме у госпожи пробовал срисовывать картинки из книг и старинные гравюры.
— Способности у тебя определённо есть, не развить их было бы большой ошибкой. Здесь я тебе не учитель, но знаю, перед кем похлопотать. А сейчас посмотрим, что ты помнишь из моих уроков.
Юноша достал оружие и встал в стойку. С первых же движений талморец понял, что тот не прекращал упражнений. Занимаясь с Индарио, Эстромо освежал и собственные навыки.
Ему невольно вспоминалось время, когда они с Рейнарой, сестрой-близняшкой Таларано, прикрывая друг другу спину, ныряли в разверстые порталы, ведущие прямиком в план Мерунеса Дагона — Мёртвые Земли и прокладывали себе путь до Сигильского камня. Кризис Обливиона пришёлся как раз на время их бесшабашной юности. И не одни врата на Саммерсетских островах были закрыты их объединёнными усилиями. Любимым оружием Эстромо, как тогда, так и позже, был лёгкий меч в сочетании с кинжалом или метательные ножи. Именно владению всем этим он и обучал теперь своего подопечного. Получалось у того достаточно неплохо, и в конце урока альтмер даже расщедрился на небольшую похвалу.
Когда оба немного перевели дух, альтмер устроил воспитаннику начальную часть экзамена. Во многом она была похожа на первое занятие с Умарой, о чём юноша сообщил наставнику. Тот слегка кивнул, а тень улыбки, промелькнувшая на его губах, ясно показала, что он доволен услышанным. Правда, Эстромо давал задания посложнее. Мало того, что требовалось быстро менять игру в совершенно непредсказуемом порядке, так ещё и с учётом вариаций настроения и причин, по которым испытуемый прикладывался к бутылке. Радость, отчаяние, несчастная любовь, крупная удача, тоскливая безнадёжность и прочие оттенки чувств и эмоций, помноженные на действие разного количества хмельного, пока Индарио не стало казаться, что этому безумному калейдоскопу не будет конца. Юноша почти удивился, услышав короткое: «Довольно. Молодец», — причём в большей степени завершению испытания, нежели откровенной похвале, которую он не сразу осознал.
— Хватит с тебя на сегодня. Передай Умаре, что я доволен тем, как она построила урок. Можешь заниматься своими делами, но на досуге напряги голову и подумай над названием её лавки. Оно должно быть запоминающимся, звучным и многообещающим, но не вульгарным и не слишком вычурным, потому как нужно, чтобы представители любого сословия не испытывали неловкости, заходя туда. Можете соображать вместе, но мне кажется, у тебя, в силу полученного образования, больше шансов отыскать то, что нужно.
Индарио задумчиво кивнул. Эта задачка тоже была не из лёгких. У него сходу мелькнуло несколько идей, но ни одна из них не казалась удачной и хотя бы наполовину отвечающей требованиям альтмера, абсолютно разумным и обоснованным.
Остаток дня юноша занимался обустройством лавки и в таверну явился незадолго до того, как освободилась Умара, чтобы встретить её и вместе дойти до дома. По пути он рассказал девушке о новых задачах, которые озвучил Эстромо.
— Значит, теперь мы сможем видеться только после работы...
— Тем больше у тебя поводов поскорее с ней распрощаться. А я как раз и занимаюсь тем, чтобы у тебя была такая возможность.
— И всё-таки, кажется, я буду скучать по прошлому заданию...
— Кстати, Эстромо велел тебе передать, что ты очень правильно построила обучение. Сегодня мне пришлось проделывать почти то же, с чего мы начинали с тобой. Правда, усложнённый вариант.
— Кто бы сомневался, что простым дело не ограничится... — вздохнула девушка, но её смуглые щёки зарумянились от полученной похвалы.
Этот вечер она полностью посвятила изготовлению новых образцов, которые следовало показать Мирель, а Индарио перебирал слова и словосочетания, которые могли бы послужить названием лавки, но ни одно его не устраивало. Умара тоже усиленно думала над этим, но и ей не приходило на ум ничего достойного.

***

Ночью поднялся сильный ветер, который не утихал весь следующий день. Влюблённые, собиравшиеся вечером отправиться к морю, решили, что от такой прогулки будет мало радости и вместо этого надумали побродить по городу, обсуждая новости дня, понемногу клонившегося к закату. Мирель, которой Индарио занёс образцы, оценила работу Умары очень высоко. Даже сварливый характер не помешал босмерке пообещать, что она непременно будет захаживать в новую лавку и вдобавок специально заказывать у девушки средства маскировки. Почти всё было готово к открытию, кроме названия, а значит, и вывески.
Шагая без всякой цели, воспитанники альтмера продолжали придумывать и предлагать свои варианты и внезапно, словно очнувшись, обнаружили, что стоят у порога часовни, посвящённой богине любви, красоты и искусства — Дибелле. Их руки, протянутые одновременно, встретились на поверхности дверей и вместе толкнули тяжёлые створки.
Влюблённые вступили под сень храма. Вечерний свет просеивался сквозь огромные цветные витражи, изображающие Девятерых богов, почитаемых в Империи, отчего огромный зал, пустующий в этот час, казался пространством из прекрасного сновидения.
Напротив главного входа высилась огромная беломраморная статуя Дибеллы. Сейчас каменное изваяние не выглядело холодным и отстранённым. У вошедших возникло чувство, что богиня смотрит на них ласково и ободряюще. Они с восторженным трепетом приблизились к постаменту, украшенному мастерски вырезанными лилиями — символом покровительницы чувственной любви, а также всех известных видов искусства. Хотя олицетворением милосердия среди Девятерых считается Мара — хранительница семейного очага, — некоторые полагают что Дибелла ещё добрее к смертным, поскольку принимает любое служение прекрасному и потворствует любящим, не требуя принесения брачных обетов.
Сперва Умара, а следом за ней и Индарио, преклонили колени перед алтарём богини. Возможно, настанет день в их судьбе, когда они перейдут в ведение Мары, но пока оба явственно ощущали, как их осеняет благословение Дибеллы.
Рука об руку они покинули часовню, унося в сердцах свет покоя и умиротворения, какого прежде, пожалуй, и не знали. На время влюблённые даже перестали биться над названием лавки — у них было слишком хорошо на душе, чтобы разменивать столь чистое и прекрасное чувство на суету повседневности.
Однако в преддверии ночи, когда Мирта, утомлённая за день кухонными трудами, видела уже третий сон, Индарио подозвал Умару к столу, взял письменные принадлежности и предложил записать и обсудить приходившие им в голову названия, выбрать наиболее удачные и прикинуть, соответствуют ли они условиям, которые поставил Эстромо.
Когда список был закончен, две головы, соприкасаясь, склонились над ним. Тёмные волнистые волосы смешались с белыми прямыми.
— «Ароматы страсти», — зачитала девушка первый пункт списка и сама же поморщилась, — Ужасно. В самый раз для продажных девок и скучающей знати, но никто из приличных горожан и носа не сунет в лавку с таким названием.
Индарио согласно кивнул и аккуратно вычеркнул эту строку.
— «Тайны соблазнения», — озвучил он следующий вариант и перевёл взгляд на Умару, — Не так прямолинейно и грубо как предыдущее...
— Но не слишком далеко от него ушло, — подхватила девушка недосказанную мысль, — Многие от такого покраснеют до ушей и даже близко не подойдут... А Мирта, пожалуй, и жить в этом доме будет стесняться.
— О Мирте тоже забывать нельзя. Кстати, неплохая мысль: пытаться представить как бы она восприняла предложенное название, и, исходя из этого, решать, годится ли оно для благопристойных женщин и девушек. С мужчинами как-то попроще... «Секреты привлекательности»... Хм... Что скажешь?
— Знаешь... это ещё куда ни шло. Подходит и для красок с помадами, и для благовоний... и для особых составов.
— Ладно, пока оставим, — Индарио водил пером над бумагой, — «Любовное зелье». Как-то...
— Отдаёт принуждением, да?
— Вроде того... Похоже, посещение такой лавки вполне может вызвать ссору даже во вполне благополучной семье. Вычёркиваем. «Эликсир желания»...
— Ой... — Умара прижала ладони к щекам, — Как мы вообще до этого додумались?! Тут разом все основные недостатки первых и предыдущего!
Юноша кивнул и решительно зачеркнул этот вариант.
— «Алхимия красоты», — прочла девушка следующую строку. Это название было предложено ею и казалось довольно удачным. Правда, те же духи не вполне ему соответствовали, но ведь и не противоречили...
— Пускай пока остаётся, — решил Индарио, соглашаясь с её суждением, — Итак, мы оставили только два названия, и оба не без изъяна. Не густо. Я могу показать это Эстромо, но заранее уверен, что его оценка будет ещё жёстче.
— Мне кажется, мы где-то не там ищем... — неуверенно проговорила Умара.
— Мне тоже. Слишком прямолинейно и оттого неудачно. А что если...
Они разом приподняли головы от удручающе короткого списка и посмотрели друг на друга. Обоим вспомнилось нынешнее посещение часовни. И ощущение, что они обрели свою покровительницу среди Девяти.
— «Благословение Дибеллы», — благоговейно выдохнула девушка.
— Превосходно, боюсь только, что жрецы не одобрят такой вольности. Кто мы такие, чтобы присваивать её благословение?
— Тогда сад! «Сад Дибеллы»!
— Подожди-подожди... сад... Дибелла... лилии... Лилия! Символ Дибеллы, но при этом мы не используем самого божественного имени! Этот цветок говорит о красоте и страсти, но без вульгарной пошлости. При этом имеет сильный и приятный запах, вот тебе и отсылка к духам и благовониям...
— «Благоуханная лилия»! — Умара на радостях кинулась обнимать возлюбленного.
— Тихо ты! — мер, смеясь, сжал её в объятиях, — Опять напугаем Мирту, а я потом её успокаивай. Тебе-то она что угодно простит, а вот со мной дело другое.
Девушка выпустила Индарио, тихонько подошла и заглянула в комнату сестрёнки. К счастью, шум не разбудил девочку. Она сладко спала, слегка улыбаясь своим грёзам.
— Надо будет показать Эстромо все три варианта, — заметил Индарио, аккуратно переписывая их на отдельный лист, — Возможно, ему не понравится ни один из них.
— Если бы речь шла о ком-нибудь другом, я бы сказала: «Пускай тогда сам придумывает!» — фыркнула Умара, — Но с ним это не пройдёт. Наше задание, нам и голову ломать.
Юноша кивнул, взял третий лист и принялся что-то старательно на нём чертить.
— Ты сегодня спать-то собираешься? — спросила девушка, немного уязвлённая тем, что теперь, когда они, вроде бы, освободились, он предпочёл вечеру любви какое-то бумагомарание.
— Ещё пять минут, — отозвался мер, подарив любимой такой нежный взгляд, что она сразу же забыла о своём недовольстве. Тем более, что цену времени Индарио всегда знал, и если обещал освободиться через пять минут, значит, так и будет. Он действительно вскоре отложил перо, просушил чернила на бумагах и аккуратно убрал их, чтобы уберечь от досадных недоразумений.
— А теперь, — шутливо сказал он, обнимая Умару и увлекая её в спальню, — ты пожалеешь, что меня торопила!
— Как бы не так! Это ты пожалеешь, что задержался! — со смехом вторила ему девушка.

***

— «Секреты привлекательности», «Алхимия красоты» и «Благоуханная лилия», — прочёл Эстромо перечисленные на листе названия, — и какой же вариант кажется наиболее предпочтительным вам самим?
То, что альтмер сходу не сказал, что все три никуда не годятся, позволяло надеяться, что хотя бы одно из них получит его одобрение. Индарио рассказал о том, что не вполне устраивало их в двух первых, заметив, что они были оставлены только на фоне других, откровенно неудачных.
— Любопытно было бы взглянуть на остальные, — сказал Эстромо, и юноша протянул ему черновик, который зачем-то прихватил с собой. По этим отвергнутым вариантам и кратким пояснениям юноши, альтмер без труда отследил ход мысли своих учеников. То, что ребята толковые, ясно было изначально, но встряска с наказанием явно пошла им на пользу.
— Идея с «Благоуханной лилией» действительно самая удачная, — наконец произнёс гильдейский казначей, — Думаю, это название вполне подойдёт. Теперь дело за вывеской, ну и... Пока лавка не обретёт известность, Умаре придётся ещё потолкаться в таверне. С другой стороны, кто-то же должен и торговать. Думайте. А пока пойдём к Бероне. Я поговорил с ней насчёт твоего вознаграждения, она признала мои доводы справедливыми, но хочет услышать об этом деле от непосредственного организатора.
Глава Гильдии Золотого Берега слушала рассказ Индарио с непроницаемым лицом, откинувшись на спинку роскошного кресла. Но когда он умолк, вдруг резко подалась вперёд, облокотившись на колено:
— До сих пор ты жил здесь на правах воспитанника Эстромо и подобия всеобщего племянника. Почему бы тебе официально не стать одним из нас, как, например, Умара? Пожалуй, через некоторое время даже Ксавье придётся поднапрячься, чтобы ты его не обошёл.
— Я подумаю над этим, — учтиво отозвался юноша. Берона рассмеялась. Смех у неё оказался по-старушечьи дробным и напомнил Индарио о бретонской госпоже.
— Это значит «нет», но дальновидно растянутое до бесконечности. Что ж, думай. Ветер имеет свойство меняться, может и надумаешь. Пока что у тебя была поддержка Гильдии благодаря Эстромо, теперь ты заслужил на неё собственное право, даже если не примешь моё предложение. Вот твоя награда за «жемчужное дело» Старого Ига.
Мер с признательностью принял протянутый Бероной кошель.

***

До вечера Индарио успел переделать кучу дел, позаниматься фехтованием с Эстромо, познакомиться с художником, у которого ему предстояло брать уроки, заказать вывеску для «Благоуханной лилии» по набросанному накануне вечером эскизу и встретить Умару после работы.
На этот раз влюблённые прямиком направились к анвильской часовне. По пути они уже всерьёз обсуждали переходный этап, пока лавка не станет достаточно прибыльной. Ясно, что совмещать две работы Умара не сможет, Индарио же слабо подходил на роль продавца в подобном магазине. Мирта для этого была ещё слишком мала и чересчур застенчива. Они даже подумывали попросить о помощи Мирель, которая прекрасно разбиралась во всевозможной косметике и парфюмерии. Хотя сама она едва ли пожелала бы работать в магазине, даже замаскировавшись, Берона или Эстромо сумели бы повлиять на её решение. Но оставался тяжёлый характер босмерки, скрыть который было куда сложнее, чем изменить внешность, и не было сомнений, что она рано или поздно его проявит, оттолкнув покупателей, коих следовало привлекать.
— Нет, так не годится, — решительно заявил Индарио, — В лавке должна работать ты и только ты. Мы снова решаем не ту задачу. Нужно сделать, чтобы твоё дело обрело известность в кратчайшие сроки, и тогда тебе не нужно будет продолжать работать в таверне.
— Верно! Думаю, именно этого Эстромо от нас и хотел. Его люди могут заходить и в не самую преуспевающую лавку, но нам нужны деньги на развитие дела, а времени на поиск дополнительных доходов у меня не будет...
Рассуждая таким образом, они дошли до часовни значительно раньше, чем накануне, и услышали музыку, доносившуюся изнутри. Влюблённые тихонько проскользнули внутрь и стали свидетелями ритуального танца, который исполняли две пары мужчин и женщин в довольно откровенных нарядах. Все явившиеся в храм в этот час не могли отвести глаз от плавных и слаженных движений танцоров, от совершенной красоты тренированных тел. Мелодия услаждала слух, действо радовало глаз... Оставалось лишь жалеть, что прочие чувства не принимают участия в почитании богини. Вдруг Умара, сжимавшая пальцы Индарио, радостно затрепетала, а в ответ на его вопросительный взгляд счастливо улыбнулась.
Стоило танцу завершиться, а его участникам спуститься по лестнице в недра храма, прихожане потянулись к главной жрице за благословением. Воспитанники Эстромо пропустили всех перед собой и подошли к ней последними. Женщина проговорила положенные слова, осенила обоих покровительственным жестом и собиралась уже последовать за танцорами и музыкантом во внутренние помещения, но Умара смиренно попросила ту уделить им ещё пару минут. Ни один прилежный служитель Девяти не откажет в подобной просьбе, и женщина осталась.
Девушке потребовалось совсем немного времени, чтобы заинтересовать жрицу предложением изготовить для храма благовония, обостряющие чувственное восприятие и как нельзя более подходящие к ритуальному танцу.
— Это не дурманящее зелье, оно не причиняет никакого вреда тому, кто его вдыхает...
— То, что ты говоришь, дитя, весьма впечатляет. Но могу ли я тебе верить? Я вижу тебя впервые и не смею судить о чистоте твоих намерений, равно как и подвергать риску жизнь и здоровье почитателей госпожи Дибеллы. Расскажи мне о себе и о том, что сподвигло тебя сделать такое щедрое предложение.
Умара рассказала, что обучалась алхимии и умеет делать различные духи, благовония и краски, что собирается открыть в городе лавку, а явившись нынче за благословением богини, была очарована танцем и лишь сожалела, что в храме не витает аромат, способный достойно дополнить восхитительную музыку и прекрасное зрелище. И тут же поняла, что исправить это в её силах, если будет на то благоволение служителей часовни.
Не одного Индарио Эстромо научил убеждать. Предложение девушки нравилось жрице всё больше, и тем не менее она колебалась, опасаясь происков врагов, например, какого-нибудь даэдрического культа.
— Если вам угодно, — добавила Умара, ясно видевшая её сомнения, — Я могу принести этот аромат на пробу, когда не будет других посетителей. Вы выберете, кто из служителей испытает на себе его действие, прочие же могут стоять поодаль или надеть тканевые повязки, не пропускающие запах, на случай если мы замыслили дурное.
— Что ж, тебе удалось меня убедить. Так мы и поступим. Если твои благовония в самом деле так хороши, храм достойно вознаградит тебя. Приходи завтра за час до начала танца.
— Благодарю за доверие, — поклонилась Умара, — я приду.
Её больше не беспокоило, что хозяин таверны рассердится, что она улизнула с работы раньше времени. Если всё удастся, гнев трактирщика скоро не будет иметь для неё никакого значения.
Умарино снадобье успешно прошло испытание и тем же вечером было использовано во время танца. Результаты превзошли все ожидания. И прихожане, и исполнители ритуального действа глубже прочувствовали единение с богиней, силу искусства, любви и страсти.
После раздачи благословений всем желающим, главная жрица храма пригласила девушку и её неизменного спутника во внутренние помещения часовни, где никто не мог помешать разговору.
Благовония были признаны достойными ритуалов, посвящённых госпоже Дибелле. Было условлено, что в благодарность жрецы станут оказывать Умариной лавке своё покровительство с момента открытия и впредь. Об этом была составлена соответствующая бумага с печатью храма. Писец старательно скрипел пером, записывая документ под диктовку своей патронессы.
Название лавки заставило главную жрицу сложить руки в благоговейном экстазе: она свято уверовала, что смертные служители лишь отразили волю и благоволение самой богини. Девушке была дарована небольшая мраморная статуэтка Дибеллы с правом размещения её в магазине. Кроме того, жрица объявила о готовности приобретать у Умары её товары, отнюдь не лишние для последователей богини красоты, а та обязалась приносить в дар часовне благовония, которым предстояло теперь регулярно использоваться в ритуале.
Влюблённым вновь удалось справиться с задачей, которая сперва казалась неразрешимой. Документ о покровительстве храма и фигурку Дибеллы Индарио разместил на видных местах среди полок с товаром. Едва столяр закончил вывеску, и та заняла положенное место при входе, Умара потребовала у хозяина расчёт.
И уже на следующее утро девушка в новом платье, ничуть не похожем на одежду трактирной прислуги, и с украшениями тонкой работы, специально изготовленными Ксавье ей в подарок на открытие собственного дела, заняла место у прилавка.
Индарио с Мирель всеми силами постарались распустить по городу слух, что владелица новой лавки является поставщицей самого храма Дибеллы, и первые любопытствующие появились в магазине почти сразу.

***

Так маленькая сирота, начинавшая с подработки в портовой таверне и вынужденная шарить по чужим карманам, чтобы прокормить себя и сестру, превратилась в представительницу торгового сословия, пользующуюся всеобщим уважением. О её прошлом напоминала только привычка при первом же удобном случае избавляться от обуви, поскольку большую часть жизни Умара пробегала босиком.
У Индарио же забот только прибавилось. Он продолжал заниматься фехтованием и метанием ножей, брать уроки графики и рисунка, помогать сёстрам по хозяйству. Само собой, Эстромо не забыл ни об обещанных экзаменах, ни о подборе зелий от опьянения, которые юноша мог бы использовать. Альтмер лишь временно сместил приоритеты, предоставив подопечным возможность спокойно разобраться с открытием лавки. Теперь, когда эта задача была успешно решена, предстояло вернуться к отложенному.
На всякий случай гильдейский казначей заручился помощью Таларано, поскольку понимал, что реакция белокожего мера на незнакомые зелья и снадобья может оказаться совершенно непредсказуемой. Альтмеры даже условились проводить эксперименты в личном кабинете мага, выделив ради этого несколько вечеров, чтобы получить чистую картину воздействия различных эликсиров. Любая ошибка, в конечном итоге, могла обойтись Индарио слишком дорого.
Надо сказать, в поисках соответствующих составов Эстромо тоже воспользовался знаниями друга и его доступом к библиотеке Коллегии Шепчущих.
Для начала было решено проверить то, чем при случае пользовался сам гильдейский казначей. Хотя его воспитанник не задумывался над этим прежде, он мигом сообразил, что его наставник не мог не иметь в своём арсенале подобных средств.
Сперва казалось, что задача решилась сразу же: зелье подействовало в точности как и ожидалось, но, увы, эффекта, который должен был сохраняться несколько часов, не хватило и на полчаса. Постоянно поглощать новые порции снадобья не всегда удобно и возможно. Кроме того, вообще неясно, как оно может сказаться в таком количестве. Этот вариант отпадал. Эстромо вздохнул, хотя и не ожидал, что всё окажется просто.
Альтмеры отложили на крайний случай те составы, которые были слишком сложны в приготовлении или содержали очень дорогие и редкие ингредиенты. Такие не удастся срочно создать при необходимости.
В конце концов после нескольких неудач подходящее зелье было найдено. Оно действовало достаточно продолжительное время и именно так, как нужно, при этом готовилось сравнительно просто, состояло из доступных ингредиентов и, в отличие от некоторых образцов, не оказывало побочных эффектов ни сразу, ни по прошествии времени.
Когда искомый состав был обнаружен, речь зашла о том, чтобы обучить мера создавать его самостоятельно.
Поскольку помощь Таларано более не требовалась, Эстромо лично посетил дом, где жили ученики, собственными глазами осмотрел лавку, вручил Индарио рецепт зелья, и пока тот, уединившись в подвале, занимался его изготовлением, беседовал с Умарой, краем глаза наблюдая за её работой, когда в лавку заходили покупатели. Стоило кому-то появиться на пороге, альтмер отворачивался и принимался задумчиво рассматривать стоящий на полках товар, оставаясь совершенно неприметным. Просто некая фигура в мантии с капюшоном без опознавательных знаков. Едва ли хоть один из заходивших вообще вспомнил бы о ней, оказавшись за порогом. Не сказать, чтобы покупателей было очень много, но почти никто не уходил без покупки. Слухи, распущенные Индарио и Мирель, сделали своё дело. Любопытство приводило в «Благоуханную лилию» людей и меров, по большей части женщин, а те спешили рассказать о своих приобретениях подругам и знакомым. Когда наступило очередное затишье, талморец обратился к своей подопечной:
— Полагаю, такая жизнь и род занятий тебе более по вкусу, чем работа трактирной прислуги?
— О да! Но без твоего совета я едва ли сообразила бы так распорядиться полученным знанием.
Альтмер пожал плечами.
— Рано или поздно ты придумала бы что-нибудь. Не это, так другое. Просто тебя ещё не слишком припекло. Но сейчас я хотел спросить тебя о Мирте. Из того, что я о ней знаю, таверна для неё тоже не лучшее место, хотя повариха и не даёт её в обиду.
— Пожалуй, да... но поваром её пока никуда не возьмут, слишком мала... а поварята почти нигде не требуются. Разве что в графском поместье, но туда запросто не устроишься.
— Полагаю, твоя сестра уже неплохо готовит, но для этого ремесла лучше бы иметь другой склад характера, быть побойчее, уметь настоять на своём. Ничего этого у Мирты нет. Я хочу, чтобы ты узнала, к чему лежит душа у неё самой. Пока у вас обеих есть время поразмыслить над этим.
— Пока? Что ты хочешь этим сказать?
— Ровно то, что и сказал. Чем скорее ты найдёшь ответ на этот вопрос, тем лучше. Пойду-ка проверю, как успехи у Индарио.
Эстромо скрылся в жилой части дома, оставив девушку в глубокой задумчивости. Наставник никогда не бросал слов на ветер, и если он вдруг заинтересовался предпочтениями Мирты, у него были на то веские причины. Он явно знал что-то неведомое пока Умаре, но раз не пожелал сказать прямо, значит и расспрашивать бессмысленно...
Тем временем альтмер наблюдал за тем, как юноша управляется с алхимическим оборудованием. У мера вполне хватало ума и сноровки самостоятельно создать нужное зелье, при наличии рецепта, но призвания к алхимии у него не было.
Испытание парень выдержал успешно, его творение действовало как надо. Теперь наставник мог продолжить обучение, с которым предполагал совместить проведение второй части экзамена.

***

Вечером Умара решила поговорить с Миртой. Та с одной стороны радовалась, что сестра стала владелицей собственной лавки, с другой чувствовала себя неуверенно, лишившись родственной поддержки в таверне, с третьей её приводили в некоторое смущение товары «Благоуханной лилии», и даже благословение жрецов храма не вполне успокаивало её: трактирные девки тоже нередко поминали Дибеллу, а если она и впрямь покровительствует таким, то является ли благосклонность её служителей признаком добродетели? За ужином старшая сестра, как бы невзначай спросила младшую:
— Скажи, тебе нравится твоя работа? Или ты хотела бы заниматься чем-нибудь другим, будь у тебя возможность выбирать?
Девочка взглянула на старших с испугом: что это они задумали? Она помыслить не могла без содрогания о том, чем занимались старшие девушки в таверне. Разносить заказы не всегда трезвым посетителям или вовсе стать одной из этих, как звала их повариха?!
— Нет-нет, мне всё нравится! Жалко только, что тебя нет рядом, но ты теперь уважаемая горожанка, я сама слышала как Зара говорила это на кухне.
— Погоди, — негромко произнёс Индарио, — Кажется, вы говорите о разном. Мирта, теперь, когда Умара не работает в таверне, и тебе нет необходимости там оставаться. Ты можешь выбрать ремесло, какое тебе по душе, и выучиться ему, чтобы работа была радостью, а не привычным злом.
Серые глаза Мирты восторженно блеснули при мысли о том, что она могла бы навсегда покинуть таверну. Но... выросшая в этой среде, девочка не ведала другой жизни, мало знала о том, чем люди зарабатывают себе на хлеб, кроме разве что работ, связанных с морем.
— Я... я не знаю, — пролепетала она, чувствуя, что своим невежеством лишает себя шанса на счастливую жизнь. Но как выбрать, не зная из чего? Девочка, только что не верившая своему счастью, горестно шмыгнула носом.
Умара бросилась к ней и ласково обняла. Мирта разрыдалась, уткнувшись в мягкую грудь сестры.
— Я не хочу в таверну! — плакала Мирта, — Но я ничего не знаю, ничего не умею и даже не представляю, чему можно научиться!
Влюблённые обескураженно переглянулись поверх её головы. Действительно, что она могла решить? А выбрать за неё... не окажется ли это для девочки обузой, о чём она, в силу характера, постесняется сказать сама?
— Не плачь, — ласково сказала Умара, гладя сестрёнку по светло-русой голове, — Мы подумаем, чему ты можешь научиться. Только если тебе не понравится, ты сразу же скажи, хорошо? Главное, чтобы ты была счастливой. Не подойдёт одно, попробуем другое, третье, понимаешь? Пока не найдётся совсем-совсем твоё дело. Деньги у нас теперь будут, об этом не переживай. И ещё, если ты так не хочешь работать в таверне, можешь бросить всё хоть завтра же.
— Нет, — всхлипнула Мирта, понемногу успокаиваясь, — Я уйду оттуда только когда найду другую работу.
— Не обязательно сразу работу, — снова негромко вмешался Индарио, — возможно, сперва обучение. Это тоже труд, который принесёт деньги, просто позже.

***

На следующий день Мирта пристала к Заре с расспросами, какие работы можно считать достойными для женщины. Повариха наморщила лоб и, гремя сковородками, перечислила все виды рукоделия, какие могла вспомнить, торговлю, не обошла вниманием и собственное ремесло, а больше с ходу ничего придумать не смогла и велела девочке не приставать.
Почти об этом же зашла речь и у Эстромо с Индарио, рассказавшим, чем закончился вечерний разговор. Подумав, юноша добавил, что Мирта пришла в восторг от новых платьев сестры и то и дело подходила к ней, чтобы украдкой потрогать красивую материю. Альтмер задумчиво кивнул, но сейчас у него хватало забот, связанных с воспитанником. Требовалось научить его разбираться в различных напитках, понимать их вкус, оценивать качество, разъяснить, как они действуют в сочетании и так далее, после чего наконец совместить все составляющие освоенного где-нибудь на людях.
Тем не менее, талморец не забывал о Мирте. Сестру его подопечной следовало забрать из таверны, не затягивая с этим. Дело было в том, что все держатели гостиниц и питейных заведений платили некую «дань» Гильдии воров, чтобы та щадила их дело. Разумеется, эти ограничения не касались карманов посетителей, но за свой кошель те, кто исправно вносил свою долю, могли быть спокойны. Если же случалось, что их ограбил кто-то не связанный с Гильдией, зачастую именно она, а не стража, находила посягнувшего на свои права, и пострадавший мог даже дождаться некоторой компенсации, естественно за счёт пойманного.
До поры такие взносы платил и хозяин таверны, в которой трудились Умара с Миртой. Поскольку сбором денег в качестве гильдейского казначея заведовал Эстромо, в один прекрасный день его люди просто перестали заходить за «данью», а члены Гильдии и вовсе обходили стороной заведение, где работала своя.
Разумеется хозяин и не подозревал, чему обязан внезапным благоденствием, а посему решил, что так теперь будет всегда. Но когда Умара открыла свою лавку, у Гильдии не стало причин щадить эту таверну и её владельца. Через пару недель после того, как девушка оставила прежнюю работу, к хозяину явился посланец Эстромо и пояснил, что Гильдия, руководствуясь своими резонами, позволила тому вздохнуть свободно и основательно подняться, но теперь настало время платить по счетам. Требовали с него не больше, чем с других, без какой-либо компенсации за спокойные годы, и любой разумный человек, к тому же заставший прежние времена, не раздумывая согласился бы, но хозяин отличался упрямством и твердолобостью. К тому же его обуяла жадность. Он прогнал посетителя вон, наотрез отказавшись платить.
Выслушав посланца, гильдейский казначей пожал плечами. То же жест в точности повторила Берона, когда о результатах доложили ей. Не прошло и нескольких дней, как неизвестные проделали изрядную брешь в казне непокорного трактирщика, а рядовые члены Гильдии рьяно принялись за карманы посетителей. Вести об этом распространялись со скоростью пожара в ветреный день. К тому же, лучше уж вовсе не иметь репутации защищённого от краж заведения, нежели вдруг утратить её. Всё больше народу, слыша портовые пересуды, обходило эту таверну стороной. Дреуг, привыкший следить только за порядком, никак не мог углядеть за ловкими ворами.
В конце месяца хозяин оказался вынужден уволить кое-кого из обслуги, поскольку на всех просто не хватало работы, а прочим немного понизить жалованье, чтобы получить хоть какую-то выгоду. После чего к нему вновь явился человек от Гильдии и посоветовал взяться за ум. Условия выдвигались те же, плюс некоторая компенсация Гильдии за его былую несговорчивость. Но трактирщик закусил удила. Он что же, должен дополнительно платить за то, что его и без того обирали как хотели и набивали карманы его деньгами?! Приказав Дреугу вышвырнуть сборщика дани за дверь, он нанял дополнительную охрану, завёл злющих цепных псов, получше припрятал деньги и приготовился к обороне. Нужно ли говорить, что всё предпринятое оказалось совершенно бесполезным, и полное разорение строптивца оказалось вопросом ближайшего времени?
Привычка заботиться о своих людях заставила Эстромо вспомнить и про Мирту, поэтому он заблаговременно предложил Умаре подумать о её будущем. Он и сам, приняв во внимание то, что рассказал ему Индарио, не сидел сложа руки.
Однажды вечером альтмер затребовал к себе обоих учеников.
— Как я понимаю, Мирте больше подойдёт такое ремесло, где не требуется много общаться с людьми. Хотя одежда Умары и произвела на неё впечатление, едва ли ей понравится быть швеёй, но, возможно, она могла бы стать неплохой ткачихой, — Эстромо расстелил перед воспитанниками несколько кусков великолепной материи, — Если она решит, что хочет научиться делать подобное, это реально устроить. Можете взять это с собой, чтобы показать ей, а вот попадаться на глаза другим — не советую.
Это означало, что ткани попали в воровское убежище отнюдь не законным путём.
Восторг Мирты сложно было описать словами. Она не могла поверить, что сестра говорит серьёзно и ей действительно предлагают научиться ткать такую материю. Девочка была согласна трудиться сколько потребуется, и сносить любые тяготы, чтобы овладеть этим ремеслом.
Через несколько дней её отдали в ученицы к лучшему ткачу Анвила, чьи товары пользовались большим спросом далеко за пределами города и стоили немалых денег. Немолодой уже нибениец отличался такой подозрительностью, что, дожив до седин, до сих пор обходился без помощников и подмастерьев, поскольку опасался вырастить из юношей соперников, которые, вызнав секреты ремесла, его самого сживут со свету, а дело приберут к рукам. Мысль же учить девочку даже не приходила имперцу в голову, поскольку он полагал, что женщине никогда не достичь вершин мастерства.
Эстромо лично явился к нему, чтобы похлопотать за Мирту. Разумеется, начни альтмер с этого, ткач не стал бы ничего слушать. Но гильдейский казначей повёл речь о недавнем случае, когда товары мастера, предназначенные для одного почтенного купца, были украдены подчистую, что, помимо прямых убытков, могло серьёзно повредить репутации имперца. Спасло лишь давнее сотрудничество с торговцем, согласившимся войти в его положение. Посетитель выразил нибенийцу своё сочувствие, проявляя чудеса чуткости и понимания, и даже согласился лично позаботиться о том, чтобы печальное происшествие не повторилось. Взамен он попросил об услуге: взять в ученицы прилежную девочку неполных одиннадцати лет. Ткач сперва заспорил, но Эстромо умел убеждать как никто другой. Его доводы, произнесённые мягким вкрадчивым голосом, казались разумными и весомыми.
Взвесив все «за» и «против» и хорошенько поразмыслив, мастер согласился обучить Мирту всему, что та в силу своего разумения сумеет постичь. Уж по крайней мере, женщина ему не соперница, думал имперец, а значит и опасности не представляет.
Сперва нелюдимый ткач, не пожелавший в своё время обзавестись семьёй, полагал, что от девчонки будет много хлопот и мало толку, но Мирта оказалась послушной, внимательной и смышлёной, чем немало удивила своего учителя.

***

Устроив таким образом будущее обеих сестричек, Эстромо практически полностью сосредоточился на занятиях с Индарио. Его воспитанник даже представить себе не мог, сколько вещей ему придётся освоить, прежде чем сдавать оставшуюся часть экзамена. Он больше не нуждался в поддельных напитках, поскольку использовал подобранное специально для него зелье, но оказалось, что поручение альтмера, данное питомцам на время опалы, действительно было лишь детской забавой в сравнении с тем, что нужно знать и уметь.
Теперь спектакль, который они с Умарой устроили при возвращении, вызывал у юноши лишь слабую улыбку. Он научился разбираться в напитках разных провинций и народов, мог при необходимости незаметно добавить в чужой стакан яд или снотворное, или поменять посудины местами, или то и дело подсовывать собутыльнику полные кружки, оставляя себе пустую, так, чтобы никто ничего не заподозрил. Талморец разъяснил ученику, как сочетать дар убеждения, которым тот уже не раз успешно пользовался, с воздействием хмеля на собеседника, чтобы выведать информацию или побудить что-то сделать. И напротив, как сделать вид, что его самого обвели вокруг пальца, оставаясь начеку, как избежать «подарка» в собственном бокале и так далее.
При этом Эстромо постоянно напоминал воспитаннику, что в реальных условиях малейший просчёт может стоить жизни, посему, как ни увлекательны были эти занятия, отнестись к ним следовало со всей серьёзностью. Юному меру казалось, что после того, как они с Умарой напоили друг друга любовным зельем, он так больше не попадётся. Но пары раз, когда наставник сумел незаметно добавить парню в напиток лёгкое снотворное, ему более чем хватило, чтобы понять, что тот нимало не преувеличивал. Индарио был счастлив, когда в следующий раз успел заметить махинации альтмера, и потихоньку переменил бокалы, внутренне трепеща от восторга. Талморец поднёс кубок к губам, а затем с лёгкой улыбкой выплеснул содержимое через плечо. Юноша понял, что далёк ещё тот день, когда ему будет под силу переиграть наставника, но к испытаниям попроще он был уже практически готов. Эстромо полагал так же, поэтому для Индарио настала следующая стадия экзамена.
Он получал от наставника некое задание, которое должен был выполнить за вечер, после чего оба мера, обычно порознь, отправлялись в какую-нибудь таверну, где ученик принимался за дело, а альтмер выполнял роль стороннего наблюдателя.
Они посещали заведения различного уровня, и однажды осенним вечером дошла очередь до того, в котором прежде работали Мирта и Умара. Индарио сразу отметил, насколько изменилось это место. От былого процветания не осталось и следа. Дреуг всё ещё торчал у дверей, но был вооружён до зубов и облачён в комплект кожаной брони, в его взгляде появилась злость, которой мер прежде не замечал. Посетителей оказалось мало, приличного народа среди них, считай, и не было, по большей части в неприбранном зале находились отбросы морской и портовой жизни.
Задачей Индарио было провести некоторое время в одиночестве, затем подсесть к одному из посетителей, на кого украдкой покажет подошедший несколько позже Эстромо, и раскрутить того на доверительный разговор, вытянув какую-нибудь личную историю.
Внешний вид обоих меров вполне соответствовал новому облику заведения, будучи лишь немногим лучше, чем у большинства. Юноша, как и обычно, был загримирован под данмера, а его приметные глаза на сей раз скрывал в тени глубокий капюшон плаща — вполне естественной одежды для поздней осени. Задушевные разговоры с незнакомцами обычно не ведутся на трезвую голову, посему мер уже некоторое время сидел над кружкой с дрянной выпивкой, — другой здесь нынче и не водилось, — порой повторяя заказ.
Эстромо успел появиться следом и устроиться в углу, откуда можно было без труда наблюдать как за учеником, так и за прочей публикой, высматривая потенциальную «жертву» для текущего задания. Он без особого труда отыскал подходящую кандидатуру, на которую намеревался указать Индарио, притворившемуся, что успел изрядно захмелеть, как вдруг к тому подсел прилично одетый имперец, на вид лет тридцати с небольшим.
Появление неожиданного собеседника заставило парня насторожиться. Тот болтал о том о сём, изображая простодушное дружелюбие и не смущаясь односложными ответами молодого «данмера», но цепкий изучающий взгляд выдавал незнакомца с головой. Возможно, заподозри имперец, что юноша не так уж пьян, он вёл бы себя осторожнее, а то и вовсе не стал бы с ним связываться, но мер превосходно играл свою роль.
Гильдейский казначей был заинтригован происходящим. Кажется, вместо «охотника», Индарио предстояло стать «добычей» причём уже не в учебных, а в реальных условиях, а вот чьей и с какой целью, предстояло выяснить, чтобы в решающий момент поменяться ролями с тем, кто всё это затеял.
Тем временем курчавый черноволосый собеседник хлопнул юношу по плечу и потребовал у проходившей мимо девки крепкого вина для них обоих. «Данмер» украдкой бросил вопросительный взгляд на наставника. Лёгким прикрытием век тот ответил: «Соглашайся». О том, что при этом надо быть настороже, воспитаннику альтмера напоминать не требовалось. К счастью, имперец, похоже, полагался на обычную выпивку без особых ухищрений и никаких попыток подмешать чего-нибудь к угощению не делал. Однако стоило «данмеру» осушить свой стакан, имперец повторил заказ, сразу же сунув служанке деньги. Было очевидно, что он намеревался споить «тёмного эльфа» и чем скорее, тем лучше.
Индарио тоже не видел причин затягивать этот спектакль и после второго стакана сделал вид, что готов вот-вот рухнуть под стол, полагая, что навязавшийся ему собутыльник просто попытается обчистить его карманы, но тот засуетился и явно занервничал:
— Эй, парень! Ты чего это?! Эх!.. Вот же я подвёл тебя со своим угощением… Кабы знать!.. Ну-ка, вставай. Давай помогу. Пойдём наружу выйдем, свежим ветерком тебя обдует, немножко протрезвеешь…
Он заботливо обхватил мера и бережно, точно лучшего друга, повлёк вон из таверны.
— Идём к морю, воздухом подышишь, — продолжал он увещевать юношу, который едва переставлял ноги.
Было уже совсем темно, под напором осеннего ветра поскрипывали подвесные фонари, отбрасывая на пристань колеблющиеся пятна желтоватого света. Желая несколько замедлить перемещение в ночной мрак и неизвестность, Индарио притворился, что от этой пляски огней ему становится дурно.
Имперец тут же усадил его на какой-то бочонок и скороговоркой пробормотал:
— Посиди немного, отдохни. Я — сейчас, я — мигом!..
Он воровато огляделся. Даэдра бы побрали этот ветер и качающиеся фонари! Из-за них все тени словно живые… Вон там только что мелькнула одна — точно сама по себе прогуляться вышла. Черноволосый впился глазами в сумрак. Нет… померещилось. Проклятая погода. Он поёжился не то от холодного сырого дуновения, не то от страха. Ещё раз присмотрелся к оставленному «данмеру». Тот сидел, покосившись влево, обретя опору в груде прикрытых натянутой парусиной ящиков, и, кажется, дремал.
С облегчением выдохнув, имперец свернул за нагромождение каких-то тюков и заспешил к причалам.
— Ну что, добыл? — спросил его из темноты хриплый каркающий голос.
— Почти. Не рассчитал малость, — вздрогнув от неожиданности отозвался тот, — Чуть на себе переть не пришлось. Заметит стража, объясняй потом, кого да зачем к морю волоку, не труп ли прятать? А если не труп, так не топить ли тащу…
— Не накличь, ты!.. — последовало неразборчивое, но весьма заковыристое ругательство, — Стражи нам не хватало!..
— Так чисто всё. Никто не прицепился, да и парень понемногу своими ногами брёл. Возле ящиков его оставил. Давай деньги.
— Ага! Деньги тебе! Я товара ещё и в глаза не видел!
— Когда я тебя обманывал?!
— Всё когда-то случается впервые, — философски заметил хрипатый и смачно сплюнул, — Я сам за ним не потащусь, имей в виду. Доставишь сюда — вон в том углу тряпка, мешок и верёвки. Мои ребята придут, если всё честь по чести — оставят деньги там, где покуда инвентарь лежит.
— Гляди, вздумаешь надуть с оплатой, не удивляйся, если стража явится проверять, что за груз берёт на борт «Золотое крыло».
Обладатель хриплого голоса прошипел что-то невнятное, а затем с преувеличенной заботой произнёс:
— Ты смотри, спину береги…
Собравшийся уходить имперец развернулся, точно ужаленный.
— Не то и продуть может. Ветер-то какой! — невозмутимо закончил его собеседник.
— Я понял тебя, старый ты ворон, — проворчал черноволосый, — Не надо угроз.
Он вернулся к оставленному около ящиков меру, и обнаружил его на прежнем месте, лишь немного сползшим с бочонка, на котором тот сидел.
— Эй, парень! Не спи! — имперец потряс его за плечо. В ответ раздалось недовольное мычание спящего, не желающего, чтобы его будили, — Проснись! Так ведь и замёрзнешь тут — холодина нынче как зимой! Давай-ка я тебя домой провожу. Ну, вставай! Ты где живёшь-то?
Разумеется черноволосый не дождался внятного ответа, который ему и не требовался. Его задачей было заставить юношу проснуться и двигаться. Ясно же, что тот сейчас не способен сообразить, куда его ведут, тем более в темноте.
Подставив Индарио плечо, он почти волоком потащил его туда, где только что беседовал с обладателем хриплого голоса.
Вот и условленное место, и слабо освещённая далёким фонарём кучка мешковины и верёвок. Оставалось на время избавиться от живой ноши, чтобы подобрать всё это.
Не иначе, как сама Властительница Удачи нынче щедро махнула рукавом, избавив имперца от лишних забот.
— Погоди… Худо мне… — с трудом выговорил «данмер», сгибаясь пополам.
Черноволосый вынырнул из-под его руки, бормоча:
— Это ничего… это бывает...
Он, не оборачиваясь, потрусил в угол, поднял с дощатого настила кусок грубой ткани и обрывок верёвки, и замер, ощутив холодок стали у себя под подбородком. Остриё другого клинка упиралось ему под лопатку.
— Одно лишнее движение, и ты — труп. Теперь засунь это тряпьё себе в рот, — тихо произнёс ясный и спокойный голос, — Живо.
Не имея ни малейшей возможности обернуться, тот повиновался. Удар, точно нанесённый рукоятью оружия в область затылка, заставил имперца надолго лишиться чувств.
После чего его обмякшее тело быстро перевернули, глубже затолкали тряпичный ком ему в рот и хорошенько закрепили верёвкой, натянули на черноволосого мешок, и крепко связали поверх.
Имперец не подозревал, что этим вечером у него появились ещё две тени, помимо его собственной. Индарио вовсе не остался безучастно сидеть на бочонке, куда тот его усадил, а бесшумно двинулся за ним. Не выпускал их из виду и Эстромо, а посему оба мера отлично слышали разговор, произошедший между продавцом и покупателем. Пока работорговцы старались обезопасить себя друг от друга при помощи угроз, «данмер» успел вернуться на место.
Зато когда поставщик живого товара отвернулся, чтобы впоследствии упаковать свою добычу, юноша шагнул следом, и, угрожая обоими клинками, вынудил занять то место, которое черноволосый уготовал ему. И только тогда рядом с мером возник его наставник, о близком присутствии которого Индарио не подозревал, одобрительно кивнул, приложил палец к губам, и жестом поманил за собой в густую тень.
Прошло не менее десяти минут томительного ожидания. За всё время в этой части порта не показалось ни единого стражника. Наконец терпение наблюдателей было вознаграждено. Со стороны моря появились двое дюжих ребят, настороженно огляделись, подошли к мешку, в который был упакован имперец, убедились, что внутри находится бесчувственное тело, оставили в уголке кошель с деньгами, взяли тюк и погрузили в лодку, на которой подплыли.
Третий товарищ, сидевший на вёслах, с усмешкой произнёс:
— Даже денег дожидаться не стал. Побоялся. Ну, если кто проворней него окажется, сам дурак. Нечего было мне стражей грозить. Давайте скорей, через час отчалим.
По голосу меры без труда узнали давешнего собеседника незадачливого имперца. Едва лодка отплыла достаточно далеко, чтобы с неё было не разглядеть, что происходит в сгустившимся над причалом мраке, Эстромо вышел из своего укрытия, подобрал кошель, подбросил на ладони и передал его Индарио.
— Держи. Эти деньги ты честно заработал. И не забудь пересчитать. Не каждый день выпадает такой случай узнать себе цену.
Юноша улыбнулся шутке наставника, а тот продолжал:
— Надо бы прогуляться к начальнику портовой стражи. У него под носом орудуют работорговцы, а он и в ус не дует.
Этой ночью «Золотое крыло» так и не отправилось бороздить морские просторы. Незадолго до предполагаемого отплытия на судно нагрянул отряд стражи. Живой товар, который перевозило небольшое судёнышко с гордым именем, был освобождён. А начальник портовой стражи, стяжавший себе лавры удачно проведённой операцией, стал вечным должником Эстромо, о чём предпочитал не забывать, поскольку понимал, что в том, сколь легко и безнаказанно похищали людей и меров в Анвильском порту, была почти что исключительно его вина.
Гильдейский казначей проводил ученика до дома Умары и на прощание сказал:
— Сегодня ты на собственном опыте увидел, для чего нужно всё то, чему я тебя учу. Благодаря тебе несколько невезучих бедолаг избавились от незавидной участи рабов, а ты сам не оказался в третий раз упакован в мешок и похищен. Право же, судьба не балует тебя разнообразием сюжетов!
Оба негромко рассмеялись. Настроение у альтмера было превосходным, он общался с учеником практически на равных, но когда тот уже поворачивал ключ в замке, чтобы не будить спящих сестёр, добавил:
— А сегодняшнее задание отложим на завтрашний вечер.
Юноша улыбнулся, кивнул и скрылся в доме.

 

Ветер с Алинора

 

Цели и средства

 

Непредвиденные проблемы

 

Игры без правил

 

Встречи и расставания

 

Нити времени

 

(2019-2020г.)

Истории Золотого Берега в fb2

 

Наконец-то появилось название следующей части. Пусть будет

Коловианский роман

 

Капризы судьбы

 

Мечты и хлопоты

 

Хитроумные планы

 

Личный интерес

 

Следствия просчётов

 

Именем Дибеллы

 

Сети соблазна

Когда появляются всходы

Родные и близкие

Касание даэдра

 

Шаг к грядущему

 

Счастливый союз

 

Сплетение нитей

 

Детство Корнелии

 

Обвал

 

Рыжая Берта

 

Мама

 

Праздник Новой жизни

 

Надежды и чаяния

 

Любой ценой

 

Венец трудов

 

 

Мод для Скайрима от TheDuskRaven, содержащий данные тексты в виде книг.

[Thea]

Глава оказалась, действительно, непростой. Я надеюсь, ты сможешь найти правильное решение. Оно что случилось, то случилось, конечно. И это хорошо, что оно больше не бродит в мыслях, а выплеснулось наружу. Быть может, действительно, как мы уже это обсуждали, ты оставишь где-то упоминание о событии, а не его описание.

 

И, как я уже говорила, я на этом заканчиваю чтение. С одной стороны именно с этой главы начинается история Корнелии. Девочки, с которой нас познакомила первая глава истории. Казалось бы, вот оно - истинное продолжение, желание читать и ждать продолжение должны взлететь ввысь. Но для меня эта глава оказалась будто бы логично завершающей. Наверное, тут есть несколько причин. Во-первых, то самое событие, о котором я не хочу говорить, показало мне, что то, чего боишься, может произойти. Чем живее история, чем ближе она к реальности, тем вероятнее, что может произойти что-то подобное. И чем дольше история длится... А эта история, по сути, бесконечна. Это второе, почему я решила больше не читать.

Мне очень нравится, как ты пишешь, но я предпочитаю законченные произведения. Это же история жизни. А жизнь бесконечна. Кто-то умирает, кто-то рождается, появляются новые истории. Это не для меня. Начиная читать, я думала, что история Корнелии раскроется через её предков и найдет некое логичное завершение. Но это не ее история. Это не рассказ о чей-то жизни, это погружение в мир свитков. Вообще, это не что-то плохое, конечно же! На самом деле, возможность настолько погрузиться в любимую вселенную - это бесценно просто. Спасибо тебе за этот опыт! Но я иду дальше, мне нужны новые миры, новые впечатления, что-то постоянно новое, что будоражит фантазию.

 

Хотя, если так задуматься, оно ведь сразу было ясно, что все это связано с Лакиром, который будет когда-то потом. Но, отчего-то, думалось, что тут будет сперва некая законченная история Корнелии. И, лично для меня, она, действительно, закончилась.

Это третья причина, по которой я решила не читать. Для меня важна некая законченность. Что-то, что дает ощущение завершенности, пусть даже когда-нибудь будет продолжение. Я не знаю, как это описать, если честно. Но вот тут, в этой главе, как раз было это чувство. Попытаюсь объяснить, что я имею в виду.

 

История началась с Корнелии, но уже со следующей главы сделала упор на её тётку. Мы стали свидетелями взросления Умары, наблюдали за её окружением, за событиями, сопровождающими девушку. Умара стала для меня главной героиней. И, не смотря на увлеченное чтение о ней, витал вопрос: "почему так много о ней?" Зачем истории о Корнелии такое огромное и подробное пояснение о том, кем была ее тётка? Где связь? И, пусть эта связь где-то в другом или ее и нет вовсе, но я для себя эту связь нашла. И эта находка подарила то чувство завершенности. Я говорю о том, какие отношения были у Умары и девочки. Тут словно круг замкнулся.

 

03 августа 2019 - дата создания этой темы. Просто невероятно как долго ты уже пишешь. Как много интересных и замечательных историй ты нам подарила! Сколько удивительных подробностей о мире свитков тут можно встретить! Вся история пропитана атмосферой игр. Удивительный опыт. Не вспомню, чтобы я что-то так долго читала. Мне очень понравились твои герои, то, как ты пишешь, твоя логика, твоя передача атмосферы. Спасибо ещё раз!

 

Огромный привет Лакиру, Умаре, Индарио, Эстромо и всем-всем-всем!

 

 

[Joke_p]

Быть может, действительно, как мы уже это обсуждали, ты оставишь где-то упоминание о событии, а не его описание.
Да, примерно так оно и будет. Немного больше будет отсылок к дальнейшим событиям, а это останется в виде упоминания, оно больше не стоит у меня перед глазами, прокручиваясь снова и снова бесконечно.

 

Это же история жизни. А жизнь бесконечна. Кто-то умирает, кто-то рождается, появляются новые истории.

Да, жизнь бесконечна, в каждом поколении есть и те персонажи, которые мне ближе и те, чью судьбу я принимаю не так близко к сердцу, хотя все они мне дороги. Их действительно очень много, их истории ветвятся и снова сплетаются и конца этому не видно.

Спасибо, что так долго была со всеми нами, поскольку персонажи этих историй стоят у меня за плечом, ради них, ради того, чтобы сбылось то, что должно было сбыться, чтобы они сами обрели своё место в мире Древних Свитков, получили возможность прожить свою жизнь, я и пишу эти истории. Очень многое стало возможным благодаря твоей поддержке, и за это тебе тоже огромное спасибо. Я считаю, что мне очень повезло встретить такого чуткого читателя как ты. 
 

Огромный привет Лакиру, Умаре, Индарио, Эстромо и всем-всем-всем!
И тебе от них тоже огромный привет! 

[TheDuskRaven]

Они всем нам родные

[Joke_p]

Они всем нам родные

Спасибо на добром слове!   
Лето выдалось нелёгким, но позади ковид, восстановление, период уныния и упадка сил. Со всем этим удалось справиться во многом не без помощи тех, кто безмолвно находился рядом, надеясь, что его история всё же будет рассказана. Разве могла я их подвести?..
 

Итак, я возвращаюсь к любимым своим тамриэльцам, о которых не забывала ни на день.

 

И, как и было обещано, обновлённая глава

Детство Корнелии

Детство Корнелии

Кальвен души не чаял в дочке, которая не только внешностью, но и характером, начавшим проявляться очень рано, явно пошла не в мать. Из своих поездок возчик точно на крыльях летел домой, чтобы выяснить, чему научилась Корнелия за время его отсутствия. Вот она впервые улыбнулась, узнав отца; вот сверкнула первым зубиком; вот шустро поползла родителю навстречу. Первый шаг, ухватившись за руку матери, девочка сделала на глазах у Кальвена и торопясь к нему, чем доставила отцу ни с чем не сравнимую радость, а вскоре уже весело топала по всему дому, держась за его палец.
Нибениец, оставаясь любящим мужем и родителем, сам не заметил, как отмечать успехи дочери лишней кружкой эля вечерами во время поездок, вдали от встревоженного взгляда жены, вошло у него чуть ли не в привычку. Ведь практически с каждым приездом Корнелия давала ему всё новые и новые поводы для восхищения, а чувства, обуревавшие возчика в разлуке с любимой семьёй, требовали выхода. Большой беды в этом не было: подумаешь — раз в несколько дней перед ночёвкой в таверне две кружки пива вместо одной. И, однако же, радости и гордости удалось то, чего не смогло сделать дурное настроение — побудить его слегка подвинуть границы того, что он решался себе позволить.
Первым словом Корнелии, произнесённым, надо сказать, также именно при виде отца, было решительное:
— Дай!
Малышка знала, что он никогда не приезжает домой с пустыми руками, ничего не прихватив для неё. Но требование сопровождалось такой обворожительной улыбкой и таким милым наклоном головы, что брови возчика, не успев сурово нахмуриться, тут же разошлись, и он улыбнулся ребёнку в ответ.
Всё свободное время Кальвен теперь посвящал дочке, давая жене возможность спокойно поработать. Девочка росла крепкой, любопытной, общительной и непоседливой. В сравнении с ней даже Силвио временами казался спокойным и смирным ребёнком. Корнелия всюду совала свой носик, рвалась исследовать мир за пределами дома, лезла к материной работе и материалам, держа ту в постоянном напряжении, как бы дитя не запуталось и не ровен час само не удавилось или трудов не загубило.
Видя это, Кальвен воспользовался тем, что дочь обожала его и скучала по нему во время рейсов и, будучи в Скинграде, приноровился брать кроху с собой по делам. Конечно, на конюшне за ней был нужен глаз да глаз, но восторг, который девочка испытала при виде лошадей, позволил договориться с ней, несмотря на малый возраст. Отец соорудил для неё в сторонке безопасную загородку и позаботился, чтобы у Корнелии было чем заняться в ожидании. Игрушек у девочки было немного, но подобраны они были так, чтобы наверняка ей понравиться. Она или играла, или с интересом наблюдала за всем творившимся на конюшне, пока отец не освободится.
Несмотря на то, что Корнелии было всего лишь два с половиной года, пары окриков со стороны отца, не забывавшего приглядывать за ней, прозвучавших, стоило девочке полезть из безопасного места, оказалось довольно, чтобы та запомнила, как следует себя вести. Другие работники конюшни с улыбками смотрели на непоседу, смирённую обещанием пообщаться с лошадками.
Кальвен всегда помнил о том, что дочь ещё мала, а потому своевременно заботился обо всех возникающих у ребёнка потребностях, так что Мирта скоро перестала беспокоиться, отпуская кроху с ним. Одним из главных развлечений Корнелии в ожидании, пока отец завершит работу, были попытки общаться со всеми, кто попадался ей на глаза, но чтобы тебе отвечали, необходимо, чтобы понимали, и она быстро училась говорить, забавляя окружающих.
Зато когда Кальвен заканчивал возиться с лошадьми, для девочки начиналось полное и безраздельное счастье. Он садился на одну из своих кобыл, сажал Корнелию перед собой, и они или просто катались, или ездили навестить «тётю Авилу» то на предмет заказов, то просто так. Поскольку Силвио не интересовали игры с девчонкой, которая к тому же была на пять лет младше, хотя та всячески тянулась к нему, для Корнелии главной радостью оставалась сама верховая прогулка.
В итоге Кальвен проводил с дочкой не намного меньше времени, чем мать, чьей работе Корнелия мешала куда больше, чем отцовской. К тому же непоседливый характер девочки был гораздо более созвучен довольно горячему нраву возчика, нежели скромной застенчивости Мирты, которая, порой, не знала, как утихомирить малышку, чтобы успеть всё выткать в срок. К тому моменту, когда Корнелии исполнилось три года, матери совсем не стало с ней сладу, Тогда как отец, занятый, на взгляд крохи, намного более интересными вещами, отлично управлялся с дочерью.
Поразмыслив, Кальвен пришёл к выводу, что было бы неплохо брать Корнелию с собой в дорогу. Сперва эта мысль повергла Мирту в ужас: одно дело отпускать ребёнка с мужем в городе, к чему она тоже привыкла далеко не сразу, другое — позволить им отправиться в деловую поездку, занимающую не один день. Но возчик сумел развеять опасения жены.
Корнелия довольно рано и с интересом начала пробовать «взрослую» пищу, так что приучить девочку к ней не составило труда, да и отсутствием аппетита малышка не страдала. Теперь с тем, чтобы накормить ребёнка в дороге, не было проблем, а всё прочее не слишком отличалось от уже привычного пребывания на конюшне под присмотром отца. И всё-таки, ткачиха сомневалась в разумности такого решения:
— Как ты её повезёшь? На коленях она двое суток не высидит. В фургоне — грузы. Не ровен час полезет не туда или опрокинет что-то на себя! На козлах с тобой ехать мала ещё — упасть может. Да и во время погрузки и доставки, потеряется же! Или тебе самому под ноги подвернётся — оба покалечитесь!
— Не переживай. Время до следующего рейса есть, что-нибудь придумаю, — улыбнулся муж.
И он придумал. Купил большой плетёный короб, предназначенный для ношения за плечами, в котором дочери не было бы тесно, а сама она в любой момент могла сообщить ему обо всех своих надобностях. В передней части фургона устроил для Корнелии закуток с местом для сна и игры, способный защитить её от опасности со стороны грузов, и не оставлявший возможности выбраться самой. Рядом с собой на козлах соорудил целую систему из прочных ремешков, которые не дали бы ребёнку свалиться под колёса, как ни ёрзай и ни вертись.
Мирта сначала всё равно была полна страхов и опасений, но понимая, что иначе может не успеть выполнить работу, скрепя сердце согласилась. Зато, занимаясь любимым ремеслом, она отвлекалась от тревожных мыслей и сделала даже больше, чем ожидала.
Непосредственных участников поездки это предприятие пугало гораздо меньше. Корнелия с восторгом смотрела вокруг и предпочитала ехать привязанной к козлам рядом с отцом, глазея на лошадей и по сторонам, попутно вовсю общаясь с Кальвеном обо всём увиденном, нежели сидеть в своём закутке. Летняя погода позволяла не думать об излишках одежды, небольшие остановки, чтобы размять ноги и пособирать цветы не занимали много времени, с остальным тоже не возникало проблем, так что путешественники были полностью довольны жизнью.

 

***

Ничто не могло сравниться с восторгом, который испытала Умара, увидев племянницу, всегда чувствовавшую в тётке родственную душу и обожавшую её не меньше, чем отца. Своих детей у владелицы «Благоуханной лилии» не было, что чем дальше тем сильнее угнетало как саму молодую женщину, так и её возлюбленного. Индарио пробовал шутить, мол сами боги отказываются участвовать в этом безумии, не в силах вообразить, что же должно получиться в результате. Но в легкомысленном тоне мера сквозила неподдельная горечь. Он был уверен, что причина в нём. У его организма было слишком много странностей и, вероятнее всего, в числе прочего, — неспособность оставить потомство. Как бы то ни было, даже при помощи хитроумной алхимии из данмерской тетради обзавестись ребёнком влюблённым не удавалось.
Вспоминая время обучения, а также их с Умарой восприятие верности и измены, белокожий мер сам предлагал своей подруге:
— Дело наверняка во мне! Ты просто создана для того, чтобы иметь детей! Найди того, кто сможет стать отцом, тебе это не составит труда, а твой ребёнок для меня всегда будет моим. Нашим.
Однако та только отчаянно мотала головой, так что волосы хлестали её по щекам, и зарывалась лицом в шею возлюбленного:
— Мне не нужен ничей ребёнок, кроме твоего! Или получится у нас с тобой... или... пусть всё остаётся, как есть.
И она снова и снова пробовала различные сочетания алхимических средств. Проверяла их действие на себе и Индарио, не забывая и о том, что простейшие вещи могли оказаться небезопасными для него, но тщетно.
Поэтому Корнелия стала для Умары светом в окошке. То, что Кальвен начал привозить её с собой, доставляло радость и тётке, и племяннице. В то же время отношения с «дядюшкой» у девочки не складывались. Мер, видя как расцветает его любимая при виде сестриной дочери, острее чувствовал себя виноватым в том, что у них нет собственных детей. Он хорошо относился к Корнелии, но та робела перед ним, смутно ощущая его превосходство, не приправленное столь явной радостью от её присутствия, которую демонстрировала хозяйка алхимической лавки.
Впрочем, Индарио был рад, что его возлюбленной есть на кого растрачивать свою нежность, а потому Корнелия даже в его присутствии не ощущала себя в их доме чужой, но чаще всего, пока Умара возилась с нею, мер был занят чем-то своим или вообще отсутствовал, выполняя очередную работу.
Благодаря Умаре, в Анвиле Кальвен мог спокойно заниматься делами, не таская дочь за спиной и зная, что она в надёжных руках. Визиты к тётушке были единственным, на что Корнелия с раннего детства была готова променять даже пребывание на конюшне, в остальное время бывшее её любимым времяпровождением.

***

В среде возчиков девочка чувствовала себя, как рыба в воде. Когда Кальвен начал брать с собой в рейсы жену, большинство собратьев по ремеслу порадовалось за супругов, но увидев сидящую в коробе дочь, некоторые стали было посмеиваться. Однако малышка с первой же поездки сумела очаровать всех, включая насмешников, а впоследствии стала всеобщей любимицей. В отличие от матери, она не стеснялась внимания и, находясь под защитой отца, не пугалась подвыпившего народа, наоборот бойко общалась со всеми, внося в привычную для тружеников среду нечто новое, милое и непосредственное.
Для многих из них в ней словно воплощались воспоминания о собственных семьях и детях, ждущих дома. Когда кто-то, заглушая местного барда, затягивал что-то из дорожных песен, Корнелия сперва слушала, а потом без всякой робости начинала подпевать звонким детским голоском и вскоре знала весь обычный для возчиков репертуар наизусть. А под весёлые напевы могла пуститься в пляс.
Сидеть в коробе у отца за плечами девочке приходилось только тогда, когда тот бывал по делам в Кватче, поскольку там некому было присмотреть за ней, пока Кальвен развозил грузы. Правда, иногда нибениец заходил что-нибудь купить в лавке Зары и её мужа, но хотя бывшая повариха и предлагала оставлять малышку у неё, пока возчик не освободится, дочь предпочитала мотаться с отцом, общаться с ним и глядеть по сторонам.

***

Сперва, начав брать дочь с собой, Кальвен и думать забыл о пиве в пути, опасаясь чего-нибудь недоглядеть, но вскоре стало ясно, что всё идёт как надо, проблем с малышкой не возникает, и в один из рейсов он решился промочить горло, пока ребёнок спит.
Невозможно передать всю гамму мыслей и чувств, овладевших возчиком, когда, оторвавшись от горлышка опустевшей бутылки, он обернулся и встретился взглядом с тёмными глазёнками Корнелии, сосредоточенно и серьёзно наблюдавшей за ним из фургона. Первым побуждением Кальвена было попросить малышку ничего не рассказывать маме, поскольку говорила дочь уже достаточно хорошо, чтобы Мирта сделала из её слов правильные выводы. Но, увы, он хорошо помнил, как недавно на конюшне все хохотали над историей незадачливого отца, которого ребёнок застал в неподобающей обстановке. Попытка подкупить дитя и договориться о совместном хранении секрета была встречены малолеткой с восторгом, но окончилась полным провалом, поскольку чадо, преисполнившись гордости из-за оказанного доверия, с порога заявило матери, мол мы с папой были там-то и там-то, а про красивую тётю я тебе ничего не расскажу — это наша с ним тайна!
Смех-смехом, но теперь Кальвен и сам попал в щекотливую ситуацию. Мирту то, что он позволяет себе глотнуть пивка в дороге, напугает так, что проблем будет не сильно меньше, чем у того мужика из-за «красивой тёти». Его жена, конечно, не станет устраивать скандалов и швырять в него домашней утварью, но видеть боль и панику в глубине любимых серых глаз, чувствовать страх, сковывающий её от мысли, что любимый муж может вдруг превратиться в пугающее и отталкивающее существо!.. Вынести такое тяжелее, чем любые попрёки. И всё из-за бутылки пива! Да он и прежде позволял себе её в каждом рейсе! А когда пришлось, скрываясь от матушки и Авилы, ужинать по тавернам, сам же первый был не рад вынужденным ежевечерним возлияниям! Но поди-ка объясни это Мирте... Выслушает, может и покивает, а переживать-то не перестанет. Тем более узнав, что в дороге муж нередко баловался пивком!
Эти мысли вихрем пронеслись у Кальвена в голове, но раньше, чем улеглось первое смятение, привычка заботиться о малышке забросила на язык нужные слова:
— Ты чего не спишь, дочь? — вопрос прозвучал ласково, заботливо, без тени упрёка или гнева, которые могли бы дать ребёнку почувствовать неправильность происходящего. Перед Корнелией был привычный образ доброго и внимательного отца.
— Мне надо под кустик, — спокойно заявила она.
Возчик тут же отогнал фургон к обочине, остановил лошадей, бережно выловил дочь из её закутка и поставил на землю. Быстро высмотрел подходящее место, убедился, что там нет змей или других опасностей, и только тогда позволил ребёнку сделать, что требовалось. Затем водворил Корнелию обратно в фургон и всё-таки уложил спать, втайне надеясь, что сон заставит её отвлечься и забыть об увиденном. Да и было бы о чём вспоминать! В пути у девочки было предостаточно различных впечатлений, а в Анвиле к ним добавились новые, благодаря встрече с тётей Умарой, и Кальвен окончательно успокоился. Он и сам уже подзабыл о дорожном эпизоде и полагал, что уж ребёнок-то, чьё внимание не сосредоточилось на этом незначительно моменте, — и подавно. А потому нибениец с лёгким сердцем торопился домой к любимой жене, не думая о плохом.
Но когда по возвращении в Скинград Корнелия начала очень бойко, внятно и последовательно для трёх лет рассказывать матери о поездке, возчик похолодел. Он вдруг понял, что кроха помнит такие мелочи, на которые ему и в голову не приходило обратить внимание. Нибениец сидел как на иголках, не зная, прервать ли щебетание дочери или же искать, чем оправдаться, чтобы успокоить жену... Но девочка, дойдя до момента, когда ей вместо сна потребовалось вылезти из фургона, бросила на отца серьёзный взгляд и затараторила о том, как он быстро остановил лошадок, и как походил с ней по травке, и как она потом уснула. Но ни словом не обмолвилась о том, что тревожило Кальвена.
Убедившись, что дочь увлечённо рассказывает матери дальше обо всём, что видела, слышала и узнала, не собираясь возвращаться к волновавшему его моменту, возчик перевёл дух. Он так и не смог понять, почему Корнелия, расписывавшая все детали их путешествия, обошла эту. Забыла? Не придала значения? Почувствовала, что эта часть рассказа не обрадует Мирту? Не слишком ли смелое предположение относительно трёхлетки? Впредь нибениец дал себе слово быть осмотрительнее. И даже снова на время отказался от пива в дороге. Причина же, побудившая девочку молчать, была довольно проста. Корнелии нравился запах, исходивший от отца по вечерам в таверне, и малышке хотелось, чтобы случайная возможность ощутить его лишний раз принадлежала только ей.

***

Училась всему девочка тоже в основном в пути, даже освоение грамоты давалось ей легче в едущем фургоне, чем дома. Отец оборачивался к ней и одобрительно кивал, слыша звонкое: «А — это атронах!» — доносившееся из фургона, где дочь, устроившись так, чтобы дневной свет из-за приоткрытого тента падал на страницу, осваивала букварь.
Впрочем сперва особым усердием в приобретении знаний Корнелия не отличалась, равно как с возрастом не проявила ни малейшего интереса к ремеслу матери или тётки. Зато её внимание всерьёз и надолго приковывали к себе богато одетые люди и меры, разъезжавшие в красивых экипажах и жившие в роскошных домах. Девочка с малолетства представляла себя на их месте, но именно поэтому вовремя сказанные отцом слова, что в таком-то кругу дети сызмальства постигают разные науки, здорово прибавили ей усидчивости.
При этом знакомство с семейством Детрилла Селаса, а так же то, что мать после смерти господина Теодрила, так и не успевшего передать новому ученику всех премудростей ремесла, стала лучшей ткачихой на юге Сиродила, позволяло девочке щеголять в нарядах, какими мало кто из сверстников мог похвастаться. Но то были праздничные одежды, а те, кто вызывал зависть Корнелии, носили такое постоянно.
Только лошади вызывали в ней сходные по силе эмоции, и, подрастая, большую часть времени она пропадала на конюшне вместе с отцом. Если Мирте эти животные просто нравились, то её дочь была от них в полном восторге. Отец позволял Корнелии оказывать посильную помощь в уходе за упряжными, и это доставляло ей огромную радость.
В дороге Кальвен даже начал учить девочку править упряжкой, и в ручонках Корнелии быстро появилось довольно силы, чтобы управлять послушными кобылами, везущим фургон. Разумеется, вожжи передавались ей лишь в самых благоприятных условиях, но она просила и требовала большего, понемногу осваивая отцовскую науку. Женщин среди возчиков было очень мало, и те в основном — орчанки, но они воспринимали маленькую имперку как будущую сестру по ремеслу. Корнелии это льстило, да и отцовская работа в целом нравилась, однако каждый раз, когда в таверне одновременно с ними останавливался кто-нибудь из знатных или богатых фамилий, взгляды девочки намертво прикипали к ним.
Таким образом, в те же лета, когда Умара крутилась как могла, лишь бы выжить и вырастить сестру, не надеясь даже выбраться из нищеты, её племянница вздыхала совсем по иной жизни.

***

Корнелия только что скормила яблоко одной из отцовских лошадей и теперь гладила мощную шею животного, прикидывая, удастся ли уломать Кальвена позволить ей немного покататься верхом самостоятельно. До сих пор он позволял ей одной оставаться в седле, только если сам вёл кобылу в поводу. Но то раньше, а ведь ей уже скоро девять лет! Тётушка Умара в её возрасте как взрослая обеспечивала и себя, и младшую сестру! А тут всего-то небольшая прогулка на смирной рабочей коняге! Сегодня отец просто обязан наконец-то уступить!
Девочка задумалась, прикидывая, как половчее умаслить родителя, и была совсем не рада, когда её размышления прервал мрачный мальчишеский голос:
— Здорово... Не подскажешь, где найти хозяина конюшни?
Корнелия вздрогнула от неожиданности и уставилась на хмурого незнакомого парнишку примерно одних с ней лет. Досадуя, что тот помешал ей до конца продумать свой план, она довольно недружелюбно поинтересовалась:
— А тебе зачем?
— Лошадь нужна. Может, согласится продать. Или уж нанять хотя бы.
— Тебе?! Лошадь?! — девочка только что на все лады прикидывавшая, как бы выпросить одну из отцовских в личное пользование хоть на несколько минут, покраснела от досады и залилась обидным смехом: — Да никто с тобой о торговле и говорить не станет! Подрасти сперва! Лошадь ему подавай!
— Мне тятька узнать велел, есть тут лошади на продажу или нету. Коли найдётся, сам придёт... Недосуг ему впустую мотаться. Э... да что с тобой говорить! — махнул он рукой, — К тебе по делу, а ты зубы скалишь.
Мальчишка явно хотел прибавить что-то обидное, но сдержался и, отвернувшись, побрёл дальше — искать, кого бы расспросить. Этого Корнелия стерпеть не могла. Ей хотелось показать этому чужаку, что она здесь своя, не чета ему, и всё-всё знает, а потому девочка крикнула ему вслед:
— Да погоди ты, куда пошёл?! Есть тут свободные лошади. И к хозяину отвести могу. Сам ты его до завтра искать будешь.
Паренёк остановился и обернулся, немного исподлобья глядя на Корнелию.
— Не врёшь? — уточнил он, слегка шмыгнув носом, больше для острастки, «смотри, мол, у меня!» — Ты дочка его, что ли?
— Не вру! И не дочка я ему никакая! Просто я тут всех знаю, понял?
— Чего же не понять. Дома-то я тоже всех знал, — фыркнул мальчишка, — А раз не врёшь, веди давай. Мне болтать некогда, надо тятьке помогать.
Помощь именно отцу, а не матери, нашла некий отклик в душе Корнелии своим сходством с её собственными предпочтениями, и она, направляясь к дому владельца конюшни, уже гораздо более дружелюбно спросила:
— Тебя как зовут?
Мальчишка хмуро взглянул на неё, не понимая причины смены её тона и ожидая подвоха, но всё же ответил:
— Одвар.
— Чуднóе имя! — хихикнула девочка, — А меня — Корнелия.
— Ничего не чуднóе! Это у вас тут имена... Не то что в Скайриме!
Глаза маленькой имперки изумлённо расширились, и она озадаченно протянула:
— В Сайри-и-име? А ты что, оттуда? Норд, что ли?
Взрослых нордов Корнелия среди возчиков видала, а вот мелкие ей до сих пор не встречались.
— Ну и норд... А что такого?! — Одвар не понимал эту странную девчонку, а потому на всякий случай занял оборонительную позицию. Но та отозвалась легко и как-то совсем не обидно:
— Да ничего. Просто спросила.
На самом деле ей было очень любопытно, но чтобы мальчишка хоть что-то рассказал, надо было с ним не поссориться.
— Идём, — Корнелия потянула паренька за руку, почти втащила его на крыльцо и забарабанила кулачком в дверь.
Хозяин открыл самолично и нахмурился, увидев всего лишь двоих ребятишек. Но он хорошо знал дочь Кальвена и потому не погнал их сразу, а сурово спросил её, игнорируя незнакомого мальца:
— Ну? Что там у тебя?
— Здравствуйте, господин Оксилий! — не смущаясь таким неласковым приёмом защебетала Корнелия, — Это Одвар, его отец прислал узнать, не продаёте ли вы лошадей?
Всё это сопровождалось такой милой детской улыбкой и серьёзным взглядом, что мрачный имперец чуть оттаял и перевёл взгляд на маленького норда:
— Это правда?
Тот кивнул и обстоятельно, по-взрослому пояснил:
— Нам рабочая лошадь нужна. Лучше бы купить, но на край — хоть нанять. Тятька велел узнать, можете ли вы что-то предложить?
— Чего ж он сам-то не пришёл? Прислал сопляка... Когда бы не эта егоза, что вечно при конюшне трётся, я бы тебя, не разбирая, с крыльца спустил.
— Недосуг ему. Сестру надолго не оставишь, да и вместе с ней хлопотно. Уж коли о деле договариваться, так сам, конечно, придёт, но сперва знать надо, что не попусту ходить.
— Сестру? А чего ж отец-то? Мамка ваша где?
Одвар как-то по-особенному шмыгнул носом и севшим низким голосом проговорил:
— Нету больше мамки... — больше он ничем не проявил того, что бесцеремонные вопросы задели его за живое. Но даже грубоватый Оксилий несколько смутился от такого прямого ответа и уже мягче произнёс:
— Передай отцу, есть лошади и на продажу, и в наём. Пусть приходит, смотрит. Да сам, а не тебя, молокососа, присылает.
— Благодарю, господин Ок...
— ...силий! — страшным шёпотом подсказала Корнелия.
— ...господин Оксилий! Тятька так и хотел. Он уж придёт. Вы скажите только, когда лучше?
— Завтра к полудню буду ждать, — ответствовал имперец, про себя отметив, что малой-то сметлив. О времени спросить озаботился. Может, ему это и отец наказал, так не забыл же. И говорил-то всё по-существу!
Попрощавшись с хозяином конюшни, дети буквально скатились с крыльца. Корнелия сияла от гордости — теперь-то этот мелкий норд точно знает, что дело сладилось благодаря ей! Как хорошо, что господин Оксилий это озвучил!
— Спасибо тебе! — искренне сказал Одвар, точно подслушав её мысли, — А то как бы я к тятьке вернулся, так ничего и не узнав?!
Корнелию буквально распирало от любопытства. Она старалась не подавать виду, хотя вопросы, вертевшиеся у неё на языке, так и норовили с него сорваться. Однако стоило ей попытаться завязать разговор, как парнишка с сожалением прервал её:
— Я бы с тобой поболтал, да домой надо. Отцу помогать.
— А далеко вы живёте?
— За городом.
Вспомнив, что Одвар говорил о Скайриме, как говорят о родном крае, а значит, жил там в сознательном возрасте, Корнелия спросила:
— Давно?
— Да кой давно?! Только поселились. Не обжились ещё толком.
— Так давай я тебя провожу, а то заплутаешь ещё, не зная города! Я сейчас! Только отцу скажу!
Не давая мальчишке возразить, Корнелия ринулась искать Кальвена. Мысли о верховой прогулке вылетели у неё из головы. На этот раз намечалось нечто новое, а потому более интересное. И всё равно ведь отец нипочём не дал бы прокатиться одной! Это уж как пить дать! Может, в будущем месяце, когда ей уже исполнится девять, его и удастся уломать, а пока терять возможность поболтать с этим Одваром, пробудившим её любопытство, ради того, что почти наверняка не выгорит... Нет уж!
Кальвен обернулся на звенящий воодушевлением голосок дочери, окликнувшей его, а та, не давая отцу опомниться, заявила:
— Я сбегаю, провожу Одвара домой! Он сам не здешний — а живёт аж за городом! Его отец к хозяину присылал, насчёт лошади узнать!
Возчик опёрся на ограду и внимательно посмотрел на дочь:
— Давай-ка по порядку. Кто такой Одвар, куда ты собралась и как надолго?
— Па, некогда! Он сейчас без меня уйдёт, его отец ждёт! И заплутает наверняка с непривычки! Ему попадёт! А за что, если он в городе в первый раз?!
— Значит и уйдёт, если ты не расскажешь, в какой стороне тебя саму искать, если что.
— Доброго дня, — послышался серьёзный мальчишеский голос, — Корнелия, пойду я. Спасибо за всё, но тятьке помогать надо.
Маленький норд подошёл сзади, поздоровался с Кальвеном и собрался уходить.
— Вот!!! — возмущённо встряла Корнелия.
— Погоди, малой, — отозвался возчик, — И тебе доброго дня. Ты, что ли, Одвар будешь?
— Я... Пора мне...
— И правда в городе впервые?
— Правда... Мы совсем недавно тут. Но сюда нашёл ведь дорогу. Спрашивал — подсказали.
— Так конюшни-то каждый знает. А ты спроси, «где моего тятьки дом», — только на смех поднимут, — не унималась Корнелия.
— В чём-то дочь права, — кивнул Кальвен, — Ладно, идите, но чтобы только туда и обратно! Или это будет последний раз, когда я тебе хоть что-то доверил самой.
Взгляд, который возчик при этом бросил на лошадь, обнадёжил девочку насчёт её невысказанной нынче просьбы. Она дала себе слово не задерживаться, чтобы не упустить такой шанс, и снова потянула Одвара за рукав — пошли, мол!
С тем, чтобы выяснить, к каким воротам идти, вышла небольшая заминка, но мальчишка быстро сообразил, откуда пришёл, и возчикова дочь потащила его дальше, расспрашивая на ходу:
— А тебе сколько лет?
— Семь.
— Сколько?! — Корнелия аж остановилась. Ей должно было вот-вот исполниться девять, но мальчишка был выше неё и казался взрослее, так что она решила, что он — её ровесник или даже постарше.
— Семь, а что?
— Да мне уже девять почти, а ты вон какой!..
— А... ну, почти! Почти не считается. Так-то и мне почти восемь. В месяце Высокого солнца сравняется. Только это дожить надо, а пока — семь.
Девочка с удивлением посмотрела на него. Как это «дожить»? Он что, помереть боится в неполных восемь лет? Она едва не спросила его об этом, но вспомнила про Силвио, который утонул без малого два года назад, и прикусила язык.
Дети шли очень быстро, почти бежали, поскольку Одвар торопился к отцу, а Корнелия — вернуться на конюшню, чтобы доказать свою взрослость и ответственность, которые дали бы Кальвену основания позволить ей самостоятельно покататься верхом.
Выйдя из восточных ворот города и перейдя через мост, девочка приостановилась и спросила у мальчишки:
— Дальше куда?
Тот уверенно махнул рукой вниз в сторону поселения, притулившегося почти у самых стен Скинграда. Здесь земля была похуже чем по другую сторону от столицы графства, где располагались известные на весь Тамриэль виноградники принадлежавшие братьям Сурили, но те, кто не жалел сил и времени на заботу об урожае, и тут далеко не бедствовали.
— Здесь недалеко уже, не заблужусь, — сказал Одвар.
Но Корнелия не хотела его отпускать, не вызнав, где живёт. Поговорить по пути они толком не успели — слишком спешили, а то немногое, что парнишка успел поведать, отвечая на её расспросы, только подогрело интерес девочки, и она жаждала продолжить знакомство.
— Я обещала отцу, что провожу тебя до дома! Если я вернусь слишком рано, будет ясно, что я этого не сделала, а это так же плохо, как если я опоздаю.
Одвар пожал плечами, соглашаясь, мол, да, слово бы лучше сдержать полностью, и зашагал в сторону поселения.
Чем дальше они шли, тем сильнее разгоралось любопытство Корнелии. Неужели отец Одвара купил дом практически по соседству с тем, где прежде жила Рыжая Берта?! Похоже, так оно и есть, паренёк уверенно топал в ту самую сторону. Но реальность превзошла все ожидания девочки.
— Вот здесь мы и живём, — указал мальчишка перед собой.
— Не может быть! — восхищённо ахнула его спутница, округлив глаза, — Да ты врёшь небось! — с подозрением уставилась она на Одвара.
— Ничего не вру! Вон и тятька мой! А вон там — Фрейя.
Взгляд Корнелии на миг остановился на могучем норде, действительно трудившемся возле указанного мальчишкой дома, а затем перебежал к девочке, явно старше неё самой, неподвижно сидевшей, уронив руки на колени, и безучастно следившей за порханием яркой бабочки.
Дочь возчика хотела проводить нового знакомого, чтобы удовлетворить своё любопытство, но в итоге оно только многократно усилилось. А Одвар уже кричал отцу:
— Тятька, я вернулся! Хозяин говорит, есть лошади. Велел тебе завтра к полудню самому приходить!
Норд отвёл рукой намокшие волосы со вспотевшего лба и кивнул.
— Схожу. Так и так договариваться о сделке мне придётся. Молодец, что узнал, — он скользнул взглядом по Корнелии, но ничего не сказал, а только снова кивнул и вновь принялся за работу.
Одвар повернулся к своей спутнице:
— Ну вот я и дома. Спасибо тебе за помощь на конюшне и что проводила, — в нескольких местах он и правда рисковал заплутать среди городских улиц и переулков без её помощи.
— Да подожди ты! — тихо зашипела Корнелия, хватая паренька за рукав, — Ты что, правда не знаешь, что за дом купил твой отец?!
— Дом как дом. Крепкий, добротный. За такой и заплатили-то, почитай, сущий пустяк.
— Ещё бы! Это же дом Рыжей Берты!
— Кого?.. Ой, ладно, недосуг мне. Чей бы раньше ни был, теперь — наш! — но всё-таки Одвар тоже ощутил некоторое любопытство, — Слушай, завтра тятька на конюшню уйдёт, а я останусь за Фрейей приглядывать. Вряд ли он с собой её потащит. Может, придёшь?.. Вдвоём веселее... Расскажешь, что за Берта такая? — его голос против воли зазвучал почти просительно.
— Я... попробую, — не очень уверенно отозвалась Корнелия, вдруг осознавшая, что ей этого хочется даже больше, чем покататься верхом, самостоятельно управляя лошадью.
Одвар серьёзно кивнул, почти так же, как его отец.
— Я буду ждать. Беги, а то тебя точно завтра не отпустят!
Девочка помахала ему рукой, сорвалась с места и помчалась обратно на конюшню, пока Кальвен её не хватился.
По пути она думала лишь о том, как бы поскорее добежать, чтобы отец остался доволен её послушанием. Это ей удалось, однако на просьбу отпустить её назавтра к Одвару Кальвен слегка нахмурился.
— Там видно будет, — проворчал он, ничего не обещая, и Корнелия сникла. Она хорошо знала отца и понимала, что эти слова в сочетании с тоном, которым они были произнесены, означают «нет». Также ей было ясно, что уговоры, мольбы и проявление норова не просто не помогут, но и сделают только хуже. Она тяжело вздохнула, и даже совместная поездка к Авиле на сей раз не доставила девочке обычной радости.

***

На следующий день время тянулось для Корнелии медленно и мучительно. По мере того, как солнце приближалось к полудню, девочка бросала на отца всё более пронзительные и тревожные взгляды — вдруг всё же передумает и отпустит? Наконец стало ясно, что ей не успеть добежать до дома Одвара к условленному сроку, как бы она ни спешила. Дочь возчика вздохнула и постаралась отвлечься повседневными делами, но горечь отравляла всё, чем бы девочка ни занялась. При этом Корнелия то и дело поглядывала на ворота, ожидая, не появится ли отец Одвара, имени которого она не удосужилась спросить.
Незадолго до назначенного часа всё прочее настолько перестало занимать маленькую имперку, что она подошла к забору и стала смотреть на дорогу, ведущую к конюшне. Её глазам почти сразу предстал давешний норд, ведущий за руку Фрейю, перебиравшую ногами с тем же механическим равнодушием, с каким накануне она следила за бабочкой. Позади тащился мрачный как туча Одвар, бросавший пристальные взгляды по сторонам, но явно не находивший того, что хотел увидеть.
Стоило семейству нордов миновать ворота, Корнелия бросилась к вчерашнему знакомцу. Он тоже сразу заметил её, и угрюмое выражение вмиг слетело с его лица. Парнишка кинулся ей навстречу. Два возгласа, полных отчаянного желания быть услышанными, слились в один:
— Я не смог тебя дождаться, тятька велел с ним идти!
— Я хотела прийти, но отец не позволил!
Они остановились друг напротив друга, вдруг поняв, что обстоятельства, только что казавшиеся им непоправимо враждебными, как раз и привели их к встрече, которая иначе бы не состоялась.
Дети не заметили, как их отцы оказались рядом.
— Гляди-ка, снюхались, — с явно слышимой беззлобной усмешкой проговорил норд.
— Будто не вчера впервые встретились! — с улыбкой поддакнул возчик.
— Мой всё переживал, что придёт его подружка, да дома не застанет. Что-де о нём подумает?
— А я свою не пустил. Нечего малознакомым людям надоедать. У них своих дел хватает.
— Это напрасно. Одвару надо знакомиться с местными детьми. Может, когда-нибудь кто-то из нашей семьи и вернётся в Скайрим, но пока нам здесь жить. Что до меня, я и сам ребёнка не обижу, и другим в обиду не дам. Так что пусть приходит, не помешает. Меня Бьорном зовут, — протянул он широкую ладонь нибенийцу.
— Кальвен, — представился тот, пожимая крепкую руку норда, возвышавшегося над ним как башня форта.
Бьорн кивнул, признавая знакомство состоявшимся, и тут же повернулся к сыну:
— Я пойду к хозяину, а ты побудь с Фрейей. Если что, где меня искать — знаешь. Но без крайней нужды сестру одну не оставляй.
— Если что-то случится, я могу передать! — встряла Корнелия, и Одвар взглянул на неё с благодарностью. Так ему не придётся нарушать распоряжение отца разрываясь между необходимостью сообщить о проблеме и опасении оставить Фрейю без присмотра, тем более ежели что не так.
Тем временем дочь возчика потащила обоих детей Бьорна в безопасный уголок, где сама играла в раннем детстве. Маленький норд только и успел схватить сестру за руку и потянуть за собой. Та пошла не упираясь, но и не особо торопясь. Как будто ей была доступна только одна скорость передвижения — размеренным равнодушным шагом.
Корнелия выложила перед Фрейей свои старые игрушки, которые так и хранились в укромном тайнике, но та проследив за ними взглядом, интереса не проявила и не проронила ни слова.
Если накануне новая приятельница Одвара предполагала, что его сестра совсем маленькая, потому её одну и не оставишь, и была удивлена, увидев девицу старше себя, то теперь стало очевидно, что с Фрейей что-то не так, а потому и в присмотре она нуждается не меньше трёхлетней.
Корнелии хотелось поговорить с маленьким нордом о Рыжей Берте и новом доме его семьи, но любопытство не давало ей покоя, и она шепнула на ухо приятелю, слегка кивнув на девочку, оставленную на их попечении:
— Чего это она... такая?
Одвар взглянул на сестру, будто ожидал увидеть что-то неожиданное, затем так же тихо ответил:
— Она после обвала такая стала. Раньше была как все. Правда, мне всё больше кажется, что так было всегда, а то, другое, — только приснилось...
— Расскажи! — это слово вырвалось у Корнелии прежде, чем она успела прикусить язык.
— Не при Фрейе. Мы стараемся не вспоминать об этом при ней. Отец надеется, что она ещё станет прежней. Здесь она начала замечать бабочек, цветы. Совсем немного, но пока не добрались до этих мест — не было и того. Земля в окрестностях плодородная, вот тятька и решил тут осесть. Но в другой раз, если захочешь, расскажу.
— Будет ли он ещё, этот другой раз... — разочарованно протянула Корнелия.
— Будет, — уверенно отозвался Одвар, — Тятька же разрешил нам водиться, а тебе — приходить в гости. Он и твоего уговорит, если будет возражать, ты его ещё не знаешь!
Сомнения Корнелии не развеялись полностью, но возразить было нечего, и она принялась таинственным голосом рассказывать приятелю про Рыжую Берту и её шайку. Эта история блуждала по окрестностям, передаваясь из уст в уста, обрастая всевозможными подробностями разной степени правдоподобия. Со временем она и вовсе превратилась в обычную байку, которые разносятся по миру заезжими бардами. Но суть при этом осталась примерно той же, какую Одвар услышал от новой подружки.
Пока Бьорн занимался покупкой лошади, дети успели обсудить множество вещей, окончательно сдружиться и прийти к выводу, что шайка Рыжей Берты наверняка спрятала где-нибудь в окрестностях клад, а то и не один. Не могло такого быть, чтобы ничего после них не осталось! Глаза у Корнелии разгорелись: разбойничье золото, если его отыскать, могло стать для неё ключом к той жизни, которая её влекла. Ну и семье Одвара деньги бы не помешали. Поди-ка обживись на новом месте, да ещё когда от дочери никакой помощи — морока одна! Благодаря сыну Бьорна маленькая имперка получала доступ к дому, где прежде жила атаманша, а там могли отыскаться какие-нибудь намёки на то, где шайка прятала излишки награбленного. Что-то из этого, конечно нашли, говорят, бандиты надеялись так купить себе жизнь на суде, но уж вряд ли всё. Скорее всего, что-нибудь они да утаили, чтобы воспользоваться в случае пощады.
В любом случае, поискать стоило. Корнелия, захваченная этой мыслью, и думать забыла про Фрейю, но Одвар то и дело посматривал на сестру — всё ли у неё хорошо? К его удивлению, та стала пристальнее рассматривать игрушки его новой подруги и даже что-то взяла в руки.
Когда Бьорн вернулся, ведя в поводу крепкую рабочую лошадь, Фрейя сидела, задумчиво глядя на деревянную фигурку, которую накрепко зажала в руке. Это было изображение животного, в играх Корнелии исполнявшего роль то крупной собаки, то волка, по мере надобности, поскольку походило на них в равной мере. Отец удивился тому, что дочь обратила хоть на что-то столь пристальное внимание, и про себя решил, что место для жизни было выбрано верно. Пусть почти ничто не напоминало прежнюю Фрейю, здесь сквозь полнейшую безучастность проступили какие-то крохи интереса к окружающим предметам.
— Ну что, дочка, — преувеличенно весело обратился он к ней, — отдавай игрушку, да пойдём. Смотри, у нас теперь вон кто есть! — норд кивнул на лошадь. Но взгляд Фрейи равнодушно скользнул по отцовскому приобретению, а затем она прижала фигурку пса к груди.
Бьорн почесал в затылке. Брать чужое было ему не по нутру, но и отнять у дочери полюбившуюся вещь рука не поднималась. На миг на его сильном мужественном лице промелькнула растерянность. И он просительно произнёс:
— Можно, ей взять игрушку с собой? Я заплачу... Или новую куплю, взамен...
— Не надо, — живо отозвалась Корнелия, предвкушавшая все радости, которые сулила ей дружба с Одваром, — Пускай так берёт, не жалко. Я в них давно не играю.
— Спасибо! — сердечно поблагодарил норд, неловко потоптался, а потом проворчал: — Ладно, Фрейя, видишь, подарили тебе игрушку, пошли домой! И ты — тоже! — обратился он к сыну, затем повернулся к Корнелии и тепло добавил: — А ты можешь приходить к нам в любое время, будем только рады.

***

Дома за обедом, Корнелия, болтая ногами, рассказывала домочадцам о новых знакомых. Авила, теперь сидевшая за своей прялкой в доме Кальвена, спасаясь от одиночества в обществе Мирты, особенно внимательно слушала про Фрейю.
Это оказалось кстати, поскольку дочь возчика не собиралась посвящать взрослых в свои амбициозные планы по поиску клада, а вопросы пряхи давали ей возможность поболтать о семействе нордов, занимавшем её мысли, не выдавая главного. Впрочем, многого она рассказать не могла, поскольку Одвар не успел поведать ей, как Фрейя стала такой как сейчас. Коловианка, слушая болтовню Корнелии, словно бы отдалилась от собственной потери. Она лишилась своего Силвио, а что утратила та странная девочка, растущая без матери с отцом и братом? Собственная душевная боль отзывалась в сердце Авилы глубоким сочувствием при мыслях о чужой.
Мирта впервые за долгое время увидела, как в глазах её подруги появился искренний интерес. Невольно она сравнила это с тем, что дочь рассказывала про Фрейю. Ткачихе захотелось поговорить с коловианкой об этой маленькой нордке, конечно, очень осторожно, чтобы не бередить незаживающих ран пряхи. Но после обеда Кальвен засобирался по делам, а Корнелия стала проситься навестить нового приятеля, и пока отец думал, стоит ли отпускать её одну, Авила вызвалась проводить девочку, и ткачихе пришлось отложить разговор.
Таким образом, дело решилось именно так, как хотелось дочери возчика, и та испытала искреннюю благодарность к коловианке, немного опасаясь, правда, что она не позволит им с Одваром начать поиски разбойничьего клада, но иначе им и вовсе едва ли удалось бы встретиться.
Норды, кроме Фрейи, были заняты делами, но Бьорн прервал работу, чтобы приветственно кивнуть Корнелии. Та, чуть смущаясь, что её не отпустили без сопровождения, — Одвар-то вон, один насчёт лошади узнавать ходил! — представила хозяину дома свою спутницу:
— Это тётушка Авила, она пообещала отцу меня проводить.
Норд не выказал особой радости, но и отказываться от знакомства не стал — не одному Одвару здесь жить, а коли так, с местными надо ладить. Корнелия подбежала к новому приятелю, вызвавшись помочь с делами, чтобы он скорее освободился.
Отец паренька огладил бороду. Конечно, дети ещё... но девчонка-то справная, жаль, не нордских кровей! Ну да рано говорить. Глядишь, найдёт себе сын жену из тех же краёв, что и сам. Имперцы может, народ и неплохой, а всё не то... Кабы не Фрейя, Бьорн ни за что не оставил бы суровый родной край. Ну да, может, дети ещё вернутся туда, а не дети, так внуки... Возможно, уход и вовсе был ошибкой? И дочери помогло время, а не перемена мест? Да нет... при виде заснеженных скал, та сжималась в комок, опускала голову, не глядела по сторонам, а тут — на-ка! — игрушку взяла.
Он глянул на девочку, сидевшую на брёвнышке возле ограды. Надо бы из этого бревна лавку смастерить... да рук на всё не хватает... К своему удивлению, Бьорн увидел подле Фрейи Авилу. Той, вроде, и нечего было задерживаться после того, как она привела Корнелию, и в то же время что-то тянуло её к дочери могучего норда, точно заплутавшей где-то в глубине себя.
Коловианка подошла к девочке и села рядом на землю, так что их глаза оказались на одном уровне. Та не отрываясь смотрела на игрушку, которую так и не выпустила из рук. Сперва Авила думала спросить, нравится ли ей этот зверь, но взгляд ребёнка, устремлённый на собаку, выражал что-то особенное, и вопрос показался неуместным.
Пряха сидела, не зная, что сказать этой маленькой молчунье, как заговорить с той, которая будто бы осталась по ту сторону слов. Неожиданно для самой себя женщина осторожно протянула руку и тихонько, опасаясь напугать Фрейю, погладила кончиками пальцев игрушечного пса. Девочка подняла на Авилу глаза, шевельнула губами, точно вспоминая, как произносить звуки, и вдруг еле слышно прошептала:
— Верный... — одинокая слезинка скатилась по щеке маленькой нордки. Фрейя протянула игрушку незнакомой женщине, сидящей рядом, чтобы та могла получше рассмотреть собаку. Впрочем, ручонки крепко-крепко сжимали фигурку, словно боясь, что её отнимут. Авила взглянула на игрушку, на слезу, блестевшую на лице Фрейи и вдруг осторожно и бережно обняла девочку, притянула к себе и повторила единственное слово, услышанное от неё:
— Верный... — в её голосе не было вопроса, женщина понимала, что ответа всё равно не получит, она лишь признавала за резной фигуркой право на имя, данное новой владелицей. Маленькая нордка не отстранилась от объятий, но и не прильнула к коловианке. Однако, казалось, что-то живое несмело пыталось пробиться сквозь безучастность девочки, как вода силится разрушить сковавшие её льды, как росток тянется к свету сквозь слой почвы.
Сказанного дочерью норд не услышал, но слово, произнесённое Авилой, достигло его ушей, и он — виданное ли дело? — бросил лошадь и мигом очутился рядом с Фрейей и обнимавшей её женщиной.
— Откуда ты знаешь?.. — осипшим от волнения голосом спросил он коловианку.
— Она сказала, — негромко ответила Авила и слегка кивнула на девочку.
— Фрейя?! Фрейя заговорила?.. — Бьорн говорил тихо и быстро, переводя недоверчивый взгляд с одного лица на другое. Он силился и не мог в это поверить — уже без малого полгода дочь не говорила ни слова, а затравленное выражение ни на миг полностью не покидало её глаз.
— Мне кажется, это кличка собаки, — осторожно заметила Авила, избегая называть пса игрушкой. Ей казалось, что любое неосторожное слово или движение могут навсегда разрушить то хрупкое, что не возникло даже — неверным светом забрезжило у самого горизонта. Этот норд был отцом девочки, и отцом, очевидно, любящим, но его присутствие стесняло женщину, мешало нащупать следующий шаг, который казался не менее рискованным, чем если бы она шла по топкому болоту без шеста и с завязанными глазами.
— Да, его звали так, — чуть нетерпеливо кивнул Бьорн и ласково обратился к Фрейе: — Это Верный, да, детка? Наш Верный?
Девочка серьёзно взглянула на отца и молча кивнула, теперь показывая ему игрушку, которую он прежде не удосужился разглядеть, довольствуясь уже тем, что она привлекла внимание дочери.
Фигурка была вырезана довольно удачно, хотя и не слишком мастерски, но всё же некоторое сходство с псом, принадлежавшим их семье, и в самом деле присутствовало. Фрейя так и не произнесла больше ни слова, но кто кроме неё мог назвать коловианке кличку собаки, которую и в самом деле напоминала игрушка, облюбованная дочерью? Норд колебался между надеждой и недоверием. Неожиданно, новое подозрение пришло ему в голову. Он потрепал Фрейю по волосам и решительно направился к сыну.
Тот, с помощью Корнелии, привычной к лошадям, сумел управиться с оставленным без присмотра животным и даже как-то продолжить отцову работу. Взглянув в лицо родителя, парнишка понял, что что-то не так. Но обратился норд к его подружке. И хотя говорил он вполне дружелюбно, взгляд его поочерёдно испытующе впивался в лица детей:
— Одвар рассказывал тебе что-нибудь о нашей жизни в Скайриме?
— Нет, господин Бьорн.
— А о том, из-за чего мы переехали?
— Нет, — девочка даже головой помотала, — сказал, как-нибудь в другой раз, когда Фрейи рядом не будет. Что при ней не стоит.
— А почему так, не говорил? — продолжал допытываться Бьорн.
— Н...нет, вроде... сказал только, что раньше она другая была, я и подумала, что из-за этого, может...
— Ты — умная девочка, — норд будто невзначай взял её за запястье, по-прежнему дружески, но крепко, — а имена какие-нибудь называл? Одетта, например? Верный?
Он назвал ещё несколько имён. Одвар стоял рядом, ковыряя ногой землю. Он, как и Корнелия, не понимал цели этих расспросов и не мог сообразить, провинился в чём-то или же нет. Судя по тому, что и как говорил Бьорн, дело было серьёзное, а парнишка так и не мог додуматься, что могло случиться. Ни о чём таком он новой подружке не рассказывал, так с чего вдруг?.. Что это нашло на отца? Ещё передумает, запретит им видеться...
Корнелия на все вопросы совершенно искренне давала отрицательный ответ. Ни одно из названных имён не вызвало в ней ни малейшего трепета, и Бьорн выпустил её руку, внезапно гулко вздохнув, точно извиняясь за допущенную вольность. Поняв, что вероятная буря прошла стороной, Одвар рискнул обратиться к отцу:
— Мы совсем о другом говорили. О здешних местах... Почему ты спрашиваешь?
Норд провёл рукой по лицу, не то отирая пот, не то смахивая наваждение.
— Эта коловианка, Авила, говорит, что Фрейя назвала игрушечного пса «Верный».
— Фрейя заговорила?!
— При мне ни словечка не сказала. Но ведь откуда-то же имперка это имя взяла? Вот и подумал, может, ты называл Корнелии, а та при ней обмолвилась. Вас я ни в чём не виню, просто... Боги! Сам не знаю, чему и верить!.. — пробормотал он вполголоса себе в бороду. Поглядывая на дочь, так и сидевшую рядом с пряхой, Бьорн снова принялся за работу, но в кои-то веки ему нелегко было сосредоточиться на деле. Неужели после месяцев молчания Фрейя наконец-то отомкнула уста?! Полно, пока не услышит собственными ушами, всё равно будет сомневаться. И всё же эта непривычная земля, так непохожая на их суровую родину, словно бы вдохнула в девочку новую жизнь. Значит, место он выбрал верно. Быть посему. Мало ли нордов живёт рассеявшись по свету? А всё-таки их дом в Скайриме, да и держаться бы надо своих... Чтобы не переводилась в жилах кровь Детей Неба.

***

Рядом с Фрейей Авила не замечала течения времени. Хотя девочка так больше ничего и не сказала, пряха ощущала, что той приятно её присутствие. Сама женщина впервые с момента своей утраты смогла не то чтобы забыть о ней — это было невозможно, но хоть немного отрешиться от прошлого. То, что денно и нощно маячило перед глазами, теперь словно отступило куда-то за спину, дышало в затылок, но не застило взор. На всякий случай, она назвала маленькой молчунье своё имя, и хотя та ничего не ответила, медленное движение головы показывало, что поняла.
Знать бы, что за несчастье постигло эту семью... Уж верно не от хорошей жизни люди снимаются с насиженного места искать новое, а дети теряют дар речи. Слово «обвал», оброненное Одваром в разговоре с Корнелией, ни о чём не говорило девочке, и та пропустила его мимо ушей, не упомянув при Авиле. Теперь женщина терялась в догадках, что можно говорить Фрейе, а чего не следует касаться даже вскользь. Любое слово могло стать роковым, как образ деревянной собаки почему-то оказался спасительным. Пряхе очень хотелось помочь этой маленькой нордке, за молчанием которой она ощущала потерю, сопоставимую с собственной. Но она по себе знала, какой внезапной болью до сих пор может отозваться вскользь брошенная кем-то фраза, совершенно безобидная для любого другого. Даже что-то простое и ласковое могло напомнить девочке о... О чём? Да хотя бы о матери. Нету её у этих ребят. Может, эта утрата так и подействовала на Фрейю? Может, да не наверняка. Многие дети остаются сиротами, но почти никто не уходит так глубоко в себя, что внешнему миру и не докричаться. Жизнь устроена так, что старшие уступают место младшим, тем на роду написано рано или поздно столкнуться с этим и пережить. Но вот случается и наоборот... ох, случается... Мучительным усилием Авила отогнала эту мысль. Сейчас надо было думать, чем расшевелить дочку Бьорна. Сам же норд... Похоже, хороший он человек... о детях думает, не о себе. Так-то мужик видный, легко мог загулять с какой-нибудь молодухой, новых ребятишек настряпать — дело-то нехитрое, а он, вишь, о своих печётся... Расспросить бы Бьорна о том, что случилось с его семьёй, с Фрейей... Да только о таких вещах не откровенничают с первой встречной.
Пряха вздохнула и опять потянулась погладить сперва игрушку, затем волосы девочки, вновь прошептав единственное слово, за которое могла зацепиться: «Верный». Маленькая нордка молчала, но Авила чувствовала исходящее от неё доверчивое тепло. Совсем слабенькое, но ещё совсем недавно был лишь холод отчуждения, ледяная стена, отгородившая Фрейю от мира. Не зная, о чём говорить, и не уверенная, что в потоке слов не захлебнётся то, что возникло между ней и девочкой, женщина почти неосознанно начала напевать песни, которыми унимала малыша Силвио, чтобы тот дал ей поработать. Эти незатейливые мелодии словно перенесли Авилу назад во времени, когда её мальчик был жив, когда казалось, что так будет всегда... Воспоминание ножом резануло по сердцу, но к боли примешивалась странная отрада — другое дитя чутко вслушивалось в нехитрый напев, слегка склонив набок очаровательную головку. Глаза пряхи увлажнились слезами горя и умиления. Она сама не могла бы сказать, какое из этих чувств было сильнее. Наверное, всё-таки сочувствие к этому молчаливому страданию, причин которого женщина не знала.
Она не замечала времени и очнулась только от осторожного прикосновения тяжёлой руки к плечу. Авила вздрогнула и подняла взгляд на Бьорна, подошедшего, несмотря на могучее сложение, очень тихо.
— Авила, — голос норда звучал просительно, — Я... понимаю, у всех свои дела, которые требуют времени... Но... Ты не могла бы прийти и завтра?.. Я не знаю, что заставило Фрейю заговорить при тебе, и до сих пор с трудом верю, что это произошло... — он умолк, затем, с видимым усилием подбирая слова, продолжил: — Если нужно, я заплачу тебе за пропущенную работу... Ради того, чтобы дочь снова заговорила, я ничего не пожалею!
Последние слова он произнёс с таким жаром, что пряха, до той поры думавшая только о том, как помочь Фрейе, прониклась сочувствием и к её отцу, поняв, что он переживает за девочку, как могла бы сама Авила, окажись она на его месте. Зато его просьба дала ей возможность попытаться узнать то, что необходимо.
— Не надо денег. Ничего не надо. Я и сама хотела прийти, но не знала, удобно ли это будет. Только сперва мне нужно поговорить с... тобой, — имперка слегка запнулась, произнося обращение, так естественно прозвучавшее в устах норда. Но она чувствовала, что тема разговора потребует доверия, которого трудно достичь, когда тебя величают «господин Бьорн».
Отец Фрейи пристально посмотрел на женщину и медленно кивнул. Однако, даже выразив согласие, он не слишком представлял, как это устроить. Такие беседы лучше вести так, чтобы дочь не смогла их услышать. Бьорн понимал то же, что нынче ощутила Авила — роковую роль неосторожного слова. Первое, что пришло ему на ум, пригласить коловианку к ним домой в то время, когда дети спят. Но это означало ради своих нужд, ради дочери, поставить под сомнение доброе имя женщины, принявшей живое участие в несчастье их семьи. Всегда найдутся досужие сплетники со злыми и длинными языками, ославят — не отмоешься. А уж коли у неё своя семья — и вовсе беды не оберёшься.
Этими сомнениями он откровенно поделился с Авилой. Женщина оценила его искренность, с удивлением отметив, что норд, даже занятый проблемами дочери, которые явно были куда как серьёзны, озаботился подумать о таких вещах. Коловианку давно не слишком волновало, что о ней говорят. Все в округе знали, что сына она родила без мужа, о её дружбе с Кальвеном тоже немало судачили. Что значила ещё одна сплетня, когда на другой чаше весов лежала возможность вернуть ребёнку речь и интерес к жизни? Однако, в двух словах не объяснишь этого едва знакомому человеку. Не то страшно, что худо о ней подумает, а вот что может раздумать к дочери подпускать... Решит ещё, что неподходящая для девочки компания… Мысли женщины заметались как птицы в клетке. Пытаясь нащупать выход из сложившейся ситуации, она полувопросительно произнесла:
— Но ты же, верно, не можешь оставить детей поздно вечером одних? Меня-то никто не держит, семьи нет. Если иначе никак...
— Да нет. Фрейя здесь почувствовала дом, обычно спит крепко, особенно с вечера, под утро может заметаться и пробудиться. А Одвар — мужчина, ему невместно бояться ночевать без меня. Ты... вот что. Сможешь прийти в местную таверну за пару часов до полуночи? Тут недалеко, сыну я скажу, куда ушёл, если что — прибежит-покличет, или с Фрейей вместе придут. И разговор наш на людях выйдет, у кого глаза есть, плохого не скажет, а у кого нет, тот и не увидит.
— Я приду! — кивнула Авила, радуясь, что нашёлся выход, разрешивший сомнения Бьорна и её собственные.
Пряха проводила Корнелию домой и зашла вместе с ней предупредить Кальвена, что пока, возможно, не сможет заниматься заказами. Впрочем, грузы для очередного рейса были практически собраны, так что беды особой в этом не было. Возчик ещё не вернулся, и Мирта задержала подругу. Теперь помимо желания поговорить о Фрейе ткачихой руководила тревога. Даже потеряв сына, Авила не бросила работать, поскольку это помогало хоть как-то заглушить боль от утраты, лишавшую сил и воли в минуты праздности. А тут вдруг! Что это с ней? Здорова ли?
Коловианка как могла успокоила Мирту, но о Фрейе говорить отказалась, задумчиво примолвив:
— Я видела её сегодня. Бедная девочка... Как бы мне хотелось ей помочь!
Больше она ничего не сказала ни о том, что маленькая нордка произнесла при ней первое за долгие месяцы слово, ни об условленной встрече с Бьорном.
Авила сама не знала, почему так поступает. Дело было вовсе не в недоверии — Мирта и Кальвен заменили ей семью, и она верила им как себе. Но ей чудилось, что любое неосторожное, лишнее слово может что-то безвозвратно испортить. И этот страх был сильнее доводов рассудка.
Впрочем, семье возчика не пришлось теряться в догадках, что произошло за этот день, поскольку Корнелия за ужином рассказала всё, что знала. О том, как подаренную ею старую игрушку Фрейя назвала Верным, и что Бьорн и Одвар очень удивлялись, что та что-то сказала. О том же, что пряха собиралась вечером поговорить с нордом, девочка не слышала, поскольку вовсю общалась с новым приятелем.
Перед сном, обсудив всё это между собой, Мирта и Кальвен решили, что, возможно, эта странная молчаливая девочка вернёт осмысленность жизни Авилы, в которой не было настоящей цели с тех пор, как утонул Силвио. А коли так, даэдра с ними, с заказами — поди, не разорятся. Тем более, что те, кто привык пользоваться услугами Кальвена теперь сами обращались к нему, пусть через помощницу-коловианку. Но где-то возчик мог подсуетиться сам, где-то Мирта, ставшая посмелее после замужества, сумела бы принять заказ у пришедших. А к кому-то можно было и Корнелию послать — узнать-передать, что надо.
Та тоже не слишком огорчилась, что отец просит её помочь с работой вместо того, чтобы взять с собой в рейс, поскольку выпросила разрешение после выполнения поручений видеться с Одваром.

***

Авила непрестанно думала, о чём надо расспросить Бьорна, что ей обязательно нужно знать, чтобы не бояться ненароком вместо помощи навредить Фрейе, и что просто может пригодиться. Из дому она вышла загодя, чтобы успеть к назначенному часу, набросив только шаль поверх обычного платья для защиты от вечерней прохлады.
Даже в небольшой деревушке, приютившейся у стен города, таверна по вечерам отнюдь не пустовала. Звонко перекликалась молодёжь, пришедшая развлечься, стучали игральные кости, кто-то спорил, кто-то в хмельном благодушии или, напротив, в печали, запевал обрывки песен. Постоянного барда в заведениях такого уровня, как правило, не бывает, да и заезжие появляются нечасто, так что некому было завладеть всеобщим вниманием, и зал нестройно гудел множеством голосов, точно огромный улей.
Авила зашла и остановилась, отыскивая глазами Бьорна. Тот действительно был уже на месте и махнул рукой из дальнего угла, привлекая её внимание. Женщина направилась к нему. Норд предложил совместить беседу с ужином, и коловианка согласилась, поскольку, занятая размышлениями о предстоящем разговоре, совсем забыла о еде.
Она сто раз прокручивала в голове вопросы, которые нужно задать, представляла себе возможный ход разговора, но вот теперь, оказавшись напротив этого практически незнакомого человека, не знала с чего начать. Бьорн тоже молчал, иногда слегка хмурился, видимо, собираясь с мыслями, но на Авилу поглядывал с заметной теплотой, ведь она пришла ради его дочери. Заказанный ужин дал им возможность несколько продлить молчание, не испытывая неловкости.
Норд попробовал медовуху, с трудом найденную трактирщиком где-то в дальнем углу погреба, и поморщился:
— Разве ж это мёд... В Скайриме бы такому одна дорога — в свиное корыто. Придётся, видно, ульи ставить, свой варить...
— У нас, в основном, вино пьют, — несмело поддержала разговор Авила, — его здесь же и делают... Хороший мёд, поди, дорог, да и везти надо издалека, а охотников до него в наших краях немного, вот и не возят.
— Вино под праздник хорошо. А на каждый день за едой — крепко больно. Лишнее это. Ладно бы ещё пиво...
— На каждый день его водой разбавляют, — пояснила коловианка.
— Ещё не легче! Что ж за радость помои пить?! — искренне удивился Бьорн, затем, спохватившись, прибавил: — Прости, не хотел обидеть... везде свой обычай. Наши тоже не всем понятны. По мне разумнее добрый мёд, чем разведённое вино. Займусь, как только руки дойдут. Может, попробуют местные и так же рассудят, ведь то, что здесь подают, медовухой и назвать-то язык не поворачивается!
— Может! — имперка улыбнулась, показывая, что не обиделась. В самом деле, норд изумился столь простодушно, что сердиться на него не было никакой возможности. Однако женщину беспокоило то, что хотя между ними и завязалась беседа, она не представляла, как перевести её в нужное русло. Но Бьорн сам пришёл ей на помощь.
— Так о чём ты хотела поговорить? — спросил он. Тон его звучал ободряюще, точно подталкивал: «спрашивай, не бойся».
— О Фрейе. Мне бы очень хотелось ей помочь, но не зная, что с ней случилось, я боюсь ненароком сказать что-то, что может ей навредить. Это имя, Верный, единственное слово, которое я могу произносить при ней без опаски, но едва ли будет какой-то прок от постоянного повторения его на все лады. Я понимаю, что не имею права лезть тебе в душу, но ради девочки, а не ради любопытства, мне нужно понять, что можно говорить, а что — нет!
Её горячая речь была прервана звуком бьющейся посуды, при котором коловианка вздрогнула от неожиданности, и криками, возвестившими о начинающейся драке — кто-то что-то не поделил и теперь собирался доказывать свою правоту на кулаках.
Бьорн медленно кивнул, не обращая внимания на происходящее вокруг.
— Ты права. Возможно, зная историю Фрейи, ты поймёшь не только чего избегать, но и чем ей помочь, раз уж именно тебе она сказала первое слово за столь долгое время. Я расскажу.
Он гулко вздохнул, вновь поднёс к губам кружку, уже не задумываясь о сомнительных достоинствах местного напитка, взгляд его стал отрешённым, точно норд заглянул в прошлое, о котором намеревался поведать. Авила не торопила его, дожидаясь, когда он заговорит вновь.
Но начать рассказ Бьорну не дали. Стоило ему открыть рот, как о его стул ударился один из дерущихся, отброшенный противником. К тому моменту в потасовке участвовала уже чуть ли не половина таверны. Кто-то поддерживая одну из сторон конфликта, кто-то получив по лицу, когда полез разнимать. Ясно было одно — совершенно невозможно говорить о серьёзных вещах, когда в тебя ежеминутно грозит врезаться очередной буян или брошенная кем-нибудь утварь.
Норд отпихнул незадачливого драчуна, снова ринувшегося в бой, и с некоторой растерянностью посмотрел на Авилу.
— Я бы рассказал, но... может, лучше в другой раз? Или тут каждый день так?
— Нет, я полагаю, нет... — пробормотала женщина, — в этой таверне я вечером впервые, но народ у нас не слишком буйный... И всё же, как мне завтра вести себя с Фрейей? Кому-то лишь бы кулаки почесать, а девочка... — коловианка не договорила, поскольку горло у неё перехватило от горечи.
Бьорн развёл руками. В этом жесте сильного и уверенного мужчины было столько беспомощности, что у Авилы захолонуло сердце. Внезапно она решилась. Пусть норд думает, что хочет, Фрейя важнее.
— Пойдём к тебе. Кто меня увидит? Да и кому до меня дело? Заодно и дети под присмотром будут, всё-таки место новое, кто знает, что в сне привидится?
Её слова прозвучали так просто и искренне, что даже самый испорченный взгляд не усмотрел бы в них намёка на дурное. Во взгляде Бьорна засветилась благодарность. Эта чужая женщина готова была рискнуть своим добрым именем ради его дочери!
— Идём! — проговорил он, внутренне укоряя себя, что не готов отказаться от её жертвы. Он протолкался к выходу, прикрывая собой Авилу от царящего вокруг хаоса, и шагнул за порог.
Стоило захлопнуться двери, свежая душистая тишина весеннего вечера буквально обрушилась на них, оглушила до лёгкого головокружения. Неловко потоптавшись несколько мгновений, Бьорн направился к дому, пропустив коловианку чуть вперёд. Если кто и увидит, так пусть хоть не рядом, ни к чему ей это. Впрочем, никто не попался им навстречу, и норд, войдя домой, вздохнул с облегчением.
Он указал Авиле на скамью у простого деревянного стола, достал пару кружек и бутылку мёда:
— Это из Скайрима ещё... Попробуй, каким должен быть настоящий мёд.
Авила согласилась больше из вежливости, понимая, что нужен какой-то переход, чтобы вернуться к основному разговору. Напиток показался непривычным, но был на удивление неплох. Однако женщина ограничилась парой глотков, и выжидающе посмотрела на Бьорна, севшего напротив неё по другую сторону стола. Тот опустил глаза, прочистил горло и медленно проговорил:
— Что ж... Слушай.

Предыдущая глава: Сплетение нитей

 

Следующая глава: Обвал

[Tommy222]

Написано действительно классно, видно что у вас писательский талант, читается легко, нет заумных словечек, не думали серъезно заняться писательской деятельностью, написав не фанфикшен а оригинальное произведение, не связанное со Скайримом? 

 

Когда примерно выйдет следующая глава этого огромного произведения? 

[Joke_p]

Спасибо!  
Мне интересно писать именно про этот мир, проникать в его лор.
Собственно, эти истории рождаются почти сами собой из похождений моих персонажей, у которых (что логично) обнаруживаются родные, знакомые, предки и т.п., как и у любого из нас.
Именно из любви к миру Древних Свитков и появляются эти сюжеты.

Приятно, что кто-то их читает, и кому-то они нравятся.

Что же касается новой главы, то одна уже практически готова, но, к сожалению, не следующая за этой - просто прорисовался другой эпизод.

Сейчас возьмусь как раз за историю, рассказанную Бьорном. А вскоре должно настать время и для уже написанного фрагмента, там, надеюсь, пауза будет небольшой.

Ещё раз большое спасибо, такие комментарии придают сил продолжать не только писать, но и делиться написанным.
 

[Joke_p]

Не прошло и года, но новая глава всё-таки дописана. Немного исторических событий и их влияния на судьбы.

Обвал

Обвал

— Мама!!! Ма-ма!!! М-А-А-А-М-А-А-А-А-А-А!!! — крик оглушал, звоном стоял в ушах, разрывал сердце.
Одиннадцатилетняя девочка рвалась так, что он, здоровенный нордский мужик в расцвете сил, едва мог её удержать. А она билась пойманной рыбой, заходясь, захлёбываясь воплями и рыданиями, и, срывая голос, звала мать. Казалось, ещё немного, и в ней что-то оборвётся от этого безысходного отчаяния, от того, что лишь рокот бушующего внизу моря и вой холодного ветра откликаются на её зов.
Бьорн и сам был ещё не в силах осознать случившееся. Слишком быстро. Слишком страшно. Минуту назад у него был дом и семья, а сейчас двое оставшихся детей и... ничего больше. Дочь вырывается из рук, надсаживаясь от крика, семилетний сын сопит за плечом, по счастью не пытаясь никуда бежать. Обоих ему бы не удержать...

***

Буря, странная, бешеная, бушевала неестественно долго. Погода в месяце Заката солнца в Винтерхолде не отличается мягкостью, но такого не помнили даже старожилы, да и началось-то не вчера и невесть когда закончится. Чтобы несколько месяцев кряду, не прекращаясь, не давая выйти на охоту или лов рыбы — когда такое было?! Огромные валы бились в основание скал, так что те содрогались до самого своего промёрзшего нутра. Городские собаки тревожно скулили, точно чуяли беду. Пару часов назад, заглянув в таверну, Бьорн слышал, как один из горожан весело говорил:
— Хорошо, что мы живём на высокой скале! Волнам сюда не добраться, пусть себе беснуются внизу!
— С высоты хорошо падать... — кашлянув возразил ему кто-то из стариков.
— А ты не каркай! — накинулись на него остальные, а один, немало поездивший по Скайриму, веско прибавил: — Солитьюд видал? Над пустотой стоит — не падает. Скала — штука надёжная.
— А ты что скажешь, Бьорн? — повернулось к вошедшему сразу несколько голов. С его мнением в городе считались. Он, как и многие другие жители Винтерхолда, промышлявший добычей морского зверя и рыбы, успел снискать уважение как среди собратьев по ремеслу, так и у прочих горожан, поскольку был надёжен, честен, обладал цепким рассудительным умом и умелыми руками. Теперь от него ждали ответа.
— А что сказать? — угрюмо отозвался он, — Не нравится мне эта погода. Скала под ногами так и гудит. И Верный места себе не находит особенно в последнее время, а уж его не проведёшь. Как по мне — быть беде. Знать бы, когда и откуда...
— Ну вот, и ты туда же... — голос возразившего прозвучал тоскливо и неуверенно, а остальные и вовсе примолкли, опустив головы и почёсывая в затылках. Упоминание о Верном всех заставило призадуматься.

***

Верным звали пса, принадлежавшего Бьорну и известного всему городу, благодаря одному случаю. История эта произошла, когда Верный, помесь собаки и волка, был ещё толстолапым пушистым щенком, весьма впечатляющих размеров. Отправляясь с товарищами на охоту, хозяин накрепко привязал его, поскольку для дела тот был слишком мал.
Охотники успели отойти достаточно далеко от города, когда их, радостно повизгивая, догнал Верный, с ошейника которого свисал приличный кусок перегрызенной верёвки, и принялся восторженно скакать вокруг Бьорна. Возвращаться, чтобы снова привязать беглеца, было не с руки. Хозяин прикрикнул на расшалившегося щенка, и тот мигом угомонился и засеменил рядом, будто всю жизнь ходил у ноги.
— Ладно, неслух, — проворчал Бьорн, — Привыкай к охотничьей жизни, раз дома тебе не сидится.
Норды двинулись вперёд в поисках хоркеров, которые на этот раз забрались далековато от привычных мест. Через некоторое время Верный занервничал. Никто не обратил на это внимания. Тем более, взрослые псы, сопровождавшие нордов, вели себя как ни в чём не бывало. Щенок заскулил и сел, точно отказываясь идти дальше.
— Что, устал? — беззлобно посмеялись охотники, — Гляди, ещё обратно топать! Теперь держись уж!
Видя, что люди не хотят его понимать, Верный полез к другим собакам, он кусал их за ноги, жалобно рычал и скулил, но псы лишь огрызались на него.
Внезапно, заметив, что один из охотников далеко опередил отряд, щенок отчаянно взвыл, кинулся за ним и принялся хватать зубами за кожаную обвязку меховых сапог. Мужик выругался и пнул его так, что тот, визжа, мохнатым мячиком отлетел в сторону и шмякнулся на брюхо. Однако стоило его обидчику сделать ещё несколько шагов, как лёд под ним внезапно подломился, и норд провалился в студёную воду. Прежде чем кто-либо из людей успел пошевельнуться, к утопающему кубарем подкатился меховой шар — Верный. Он ухватил человека зубами за капюшон и, распластавшись по льду, принялся тянуть. Конечно, здоровый охотник в намокшей одежде, увлекавшей его ко дну, был слишком тяжёл для щенка, растопыренные лапы которого бессильно скользили по льду, но Верный продолжал упираться из последних сил. Благодаря ему упавший в воду исхитрился повернуться лицом к ледяной кромке и забросить на неё руки, но они соскальзывали с мокрой гладкой поверхности, где было не за что зацепиться. Норда неумолимо затягивало под лёд на верную смерть.
Однако тех нескольких секунд, которые выгадал для него Верный, хватило, чтобы опытные товарищи пришли ему на помощь. Бьорн плашмя лёг на лёд и быстро пополз к образовавшейся полынье. Добраться до самого тонущего он не успевал, но сумел ухватить обрывок верёвки, перегрызенной щенком и так и волочившейся следом. Ошейник сдавил горло Верного, когда хозяин начал тянуть, стараясь не дать щенку следом за провалившимся соскользнуть в воду, при этом сам Бьорн подбирался всё ближе. Вот он протянул вперёд охотничье копьё, в которое тут же вцепилась рука готовая сорваться с ледяного края, а сзади уже подползал другой охотник. Вместе они сумели вытащить товарища из воды, и со всеми предосторожностями покинули опасное место. Верного, лапы которого дрожали от чрезмерного напряжения и отказывались служить, Бьорн нёс на руках.
Выйдя на надёжный берег, охотники отогрели пострадавшего, поделились сухой и тёплой одеждой. Норды — крепкий народ, и провалившийся пережил невольное купание в ледяной воде относительно легко. Но все знали, кто на самом деле спас ему жизнь, рискуя собственной.
Одним богам ведомо, почему лёд, всегда прочный и надёжный в это время года, здесь оказался так сильно повреждён, что не держал вес человека. И ведь никто, кроме Верного этого не почувствовал! Едва ли его нежелание идти дальше и попытки остановить других были случайным совпадением.
Стоило охотникам вернуться в Винтерхолд ни с чем и рассказать о случившемся, как весть о героическом щенке мигом облетела весь город. К Бьорну наведалась целая толпа, компаниями и поодиночке, многие предлагали баснословные деньги за Верного. Особенно усердствовал едва не погибший охотник, решивший непременно выкупить своего спасителя. Но Бьорн отказал всем:
— Мне из ума рановато выживать — такую собаку продать! Зря ли я его выбирал? Выходит, не ошибся! — а пострадавшему он ответил особо: — Ты с ним уж заранее расплатился — пинком под брюхо! Не продам я его, и не проси!
— Дак... я за то и хочу перед ним повиниться. Он меня спасти рвался, а я ему чем отплатил? Затаи он обиду, мне бы тут не стоять, а он на помощь кинулся. Удержал как сумел.
— А наподдай ты ему сильнее, может, и не сумел бы. Благодарить его можешь сколько влезет, а продать — не продам. Со мной останется.

***

Верный вырос в огромного пса с густой шерстью, громким голосом и мощными лапами, которому под силу в одиночку вытащить на лёд взрослого человека. Кроме окраса теперь мало что напоминало прежнего потешного щенка. Но способность распознавать опасность осталась при нём. Ещё не раз он предупреждал охотников об угрозах и ни разу не ошибся. Стоило кому-то пренебречь предостережениями Верного, как это тут же аукалось. К собаке стали прислушиваться. Брали в самые рискованные походы и всё поглядывали, не забеспокоится ли пёс, не начнёт ли тревожиться?
В городе Верный, как и другие собаки, сидел возле дома на длинной цепи, а от непогоды прятался в тёплую надёжную конуру. Вёл он себя на привязи спокойно, тем более, что хозяин не держал его там постоянно, то беря с собой на охоту, а то и просто выводя пройтись. Как сторож Верный тоже был хорош. Раз, в отсутствие Бьорна, некто хотел сунуться с дурными мыслями к его жене. Верный молча опрокинул охальника навзничь, наступил лапами ему на грудь и при малейшей попытке того освободиться с негромким предостерегающим рычанием показывал огромные клыки. Так и продержал до возвращения хозяина. А вот лая, скулежа или воя не по делу от этого пса не слышали ни разу.
Суровый зверь, не подпускавший к дому чужих, при том превосходно ладил с хозяйскими детьми и позволял им трепать себя, как им вздумается. Однако стоило кому-то из них затеять опасную шалость, Верный мгновенно пресекал такие попытки. Мог ухватить зубами за край одежды и держать, пока не образумится, мог повалить наземь и не пускать, пока глупые задумки не вытекут из головы. При этом огромный мокрый язык то и дело проходился по лицу виновного. Своим, в отличие от посторонних, пёс словно давал понять: «Ради тебя же стараюсь! Не со зла! Люблю тебя, дурашка ты этакий!» Вдобавок лучшего защитника от врага, будь у того две ноги, четыре или все восемь, Бьорн для своих детей и пожелать не мог. Да и сами ребятишки души не чаяли в мохнатом друге.

***

Стоит ли удивляться, что беспокойство Верного заставило народ призадуматься. Все знали об удивительном даре этого пса чуять близкую опасность.
— Так что делать-то, Бьорн? — растерянно, едва ли не жалобно протянул один из собеседников, — Ты сам-то что думаешь?
Медленно осушив кружку мёда, норд отозвался:
— Я уж сказал: думаю — быть беде. А вот какой, и что делать? Разве что начеку быть и днём и ночью.
— К чему готовиться?
— Я бы знал... — Бьорн досадливо передёрнул могучими плечами, — Бежать? Сражаться? Так когда в Скайриме было иначе?
С тем он и вышел из таверны, отправившись домой. Верный встретил его тревожным поскуливанием. Пёс вертелся, то с опаской поглядывая в сторону моря, то с мольбой — на хозяина.
— Кабы я понимал, о чём ты толкуешь... — с сожалением проговорил Бьорн, потрепав косматый загривок пса, — Буду настороже, спасибо, друг. Говоришь, с моря беды ждать?
Верный снова заскулил. Жалобно с подвыванием.
Норд ещё раз потрепал густую шерсть на пёсьем загривке и прошёл в дом.
Жена хлопотала по дому, недовольно ворча:
— И чего ему неймётся этому клятому псу?! Скулит и скулит! В еду ему мяса хороший кусок положила, думала уймётся, так не жрёт, скотина! Разбаловал ты его, вот что!
Бьорн смотрел на супругу. Мать троих детей, она давно утратила стройность и резвость, которыми отличалась до замужества. Впрочем, сварливость была отнюдь не свойственна Одетте, обычно весёлой и жизнерадостной. «Всем сейчас неспокойно», — думал Бьорн, — «вот и ворчит на пса. Переживает, что есть не стал».
— Ты вот что, — не отвечая на упрёки, проговорил он, — достань тёплые вещи, самое необходимое в узлы свяжи, да положи так, чтобы в любой миг схватить — и наружу. Не нравится мне всё это.
Старшие ребята, Фрейя и Одвар, дружно свесили головы с верхней лежанки двухъярусной кровати, где играли в какую-то игру, и с любопытством посмотрели на отца. От его слов веяло приключениями куда более захватывающими, чем движения деревянных чурочек-героев, по полю из древесной коры.
— Мало мне заботы с этими тремя, ты ещё чего выдумал, — вновь заворчала жена, не слишком торопясь выполнять, что велено.
— Мало не мало, может, это ещё важнее прочего окажется.
— Ладно, закончу с делами, вот тогда...
Бьорн вздохнул. Поторопить бы её... да только он и сам не знал, чего ждать и как скоро. Пусть уж. Кликнул детей:
— А вы тоже не в гостях, давайте-ка, одежонку свою у входа положите, чтобы натянул, да выскочил. Как моя вот лежит, обувку так же, ну?! Живенько!
Сам он подошёл к трёхлетней младшей, взял на руки, пару раз легонько подбросил, чмокнул в округлую румяную щёчку и отпустил, хохочущую и довольную. Затем начал собирать то, что могло пригодиться, случись спешно уходить из дому. А то пока ещё у жены руки дойдут…

***

Поздней осенью темнеет рано, скоро бы и ложиться пора, но тревожное ожидание, повисшее в воздухе, лишало домашний полумрак уюта и умиротворения. Присев возле рогового светильника, Бьорн принялся осматривать своё охотничье снаряжение — не требует ли какой починки, хотя всегда содержал его в порядке. Расходившаяся стихия бушевала по-прежнему. Дети притихли в уголке. Слышно было, как снаружи поскуливает Верный. Яростные волны с уже привычным рёвом терзали берег далеко внизу.
Постепенно дом начал погружаться в дремоту, предшествующую ночи. Внезапно земля содрогнулась, раздался оглушительней грохот и скрежет, и тут же дико, отчаянно, безысходно завыл Верный.
Бьорн вскочил.
— Быстро все оделись и вон! Бегите подальше от моря! Одетта, выводи детей, я возьму вещи!
Старшие шмыгнули было к своим шубейкам, впрыгнули в сапоги и замерли, услышав, как ощутив новое содрогание тверди, истошно заголосила мать:
— Боги, что ж это делается! Ой, все пропадё-о-ом!!! Мара милосердная, смилуйся! — она бестолково металась и тыкалась во все углы, бессвязно взывая к Девятерым, не соображая, что надо делать, напугав ребятишек. Меньшая с перепугу забилась в угол за кровать и громко разревелась. Дом тряхнуло снова, сверху посыпалась труха. Опять раздался страшный треск, ближе, грознее. Верный выл не умолкая, точно обезумев.
Бьорн прикрикнул на жену, на оторопевших детей — не помогло. Тогда он, схватив первое, что попалось под руки — тёплое стёганое одеяло, набросил его на плечи двоим старшим и бегом вытолкал их за дверь. Обернувшись, он увидел, как Одетта пытается извлечь меньшую из угла, куда та забилась со страху, которого мать сама же и нагнала. Чувствуя, что Одвар с Фрейей готовы остановиться, отец погнал их дальше, к дому ярла, по-прежнему с одеялом наброшенным на их плечи поверх тёплой одежды.
Наконец, отведя детей подальше, норд крикнул:
— Стойте здесь! Я помогу матери и отвяжу Верного. Дети послушно замерли. Но не успел Бьорн пробежать обратно и пары шагов, как раздался грохот, казалось, расколовший небо и крупно содрогнувшуюся землю. Норда швырнуло наземь. Он тут же вскочил, но лишь затем, чтобы увидеть как их дом вместе с другими исчезает за краем образовавшейся пропасти. Несколько мгновений над кромкой бездны виднелись лапы Верного, точно пёс пытался удержать хозяйское добро и семью, как некогда щенком держал и тянул тяжеленного охотника. Затем цепь натянулась, и пёс, издав протяжный вопль, больше похожий на человеческий, чем на собачий, соскользнул в разверзшуюся жадную пасть, на дне которой бушевали холодные волны. Взметнувшиеся брызги поднялись над краем бездны, и, словно хороня последние надежды, что кто-то из близких мог выжить. Следом откололся и упал ещё один пласт скалы.
Из оцепенения Бьорна вывел отчаянный крик Фрейи:
— МАМА!!!
Он едва успел перехватить дочь, ринувшуюся к бездне и явно готовую не раздумывая броситься туда. Фрейя выдиралась, рвалась и кричала, кричала, заливаясь слезами и срывая голос. Он пытался заставить её отвернуться, привлечь к себе — тщетно.
Норд и сам безотрывно смотрел туда, где ещё недавно была значительная часть города, а теперь зиял чудовищный провал. Дочь понемногу начала слабеть в его руках. Он перевёл взгляд на стройную громаду Коллегии Винтерхолда, свысока взиравшую на разыгравшуюся внизу трагедию, пока от ведущего к ней моста отваливались и падали вниз огромные куски. Вот и все разрушения. Само здание, магия или везение тому виной, не пострадало.
Постепенно стало ясно, что погибли не все. Кое-кто, внявший предупреждению Бьорна, успел выскочить из дому, а кто-то — и вывести семью, но таких были единицы. Над краем бездны стали показываться покалеченные, сумевшие как-то выбраться. Их было совсем мало. В неверном свете северного сияния, проглянувшего на грозно нахмурившемся небе, они напоминали неупокоенных мертвецов, лезущих из могил.
Наконец норду удалось увести обессилевшую Фрейю и закусившего губу Одвара в дом ярла. Там уже началась работа по временному обустройству оставшихся без крова и оказанию посильной помощи пострадавшим. Стоны раненых сливались с рыданиями жён, потерявших мужей, родителей, утративших детей, плачем враз осиротевших ребятишек. На плечи управителя ярла свалилась забота обо всех, нашедших здесь убежище.
Фрейя, дрожащая, осипшая от крика, теперь молча смотрела на происходящее огромными пересохшими глазами, а Одвар, не в силах отвести взгляда от окровавленных культей, неестественно вывернутых конечностей, залитых кровью и слезами лиц, тихо прошептал:
— Как же их много!..
Отец только мрачно покачал головой. Он понимал, что имеет в виду сын, но самого его мучило другое — как же их мало! Возможно, кого-то ещё удастся спасти, но собравшиеся здесь — это практически все, кто остался, почитай, от половины города!..
В дальнем углу норд увидел одного из тех, которого нынче в таверне предупреждал об опасности. Казалось, с той поры минул год, а не несколько часов. Рядом с давешним собеседником Бьорна сидела жена — немолодая уже имперка, бывшая лет на пять старше мужа, и их сын-подросток. Дом этой семьи находился почти рядом с тем, где до сего дня жил охотник с семьёй. Подтолкнув Фрейю и Одвара, их родитель зашагал с ними к знакомым.
— Бьорн! — голос соседа слегка подрагивал, даром что взрослый мужик, и к тому же норд! — Спасибо тебе! Вы с Верным всем нам жизнь спасли! Кабы не вы!.. Как тряхануло, да пёс твой взвыл, жена-то вещи хвать, сына оплеухой на улицу — одевались все на ходу уже — и бегом сюда! Даже кой-чего ценное прихватить успели! Я ей как твои слова-то передал, она наготове была. А вы как? Где остальные твои?
— Там, — норд коротко мотнул головой в сторону обрыва, — Замешкалась Одетта, еле этих вывести успел, а больше — ничего. Я чего хотел... Присмотрите за ними. Одних не оставить сейчас... А я пойду посмотрю, может дом где застрял, и моих ещё можно спасти.
— Куда ты собрался?! Всё валится в Обливион! Да и темень! Утра дождись!
— Конечно мы присмотрим! — вмешалась соседская жена, подпихивая сына, чтобы подвинулся, — Идите сюда, бедняжки!..
Бьорн обернулся к выходу и, тяжело роняя слова, проговорил:
— Если кого-то чудом не прикончил обвал, им не пережить этой ночи. Утро настанет для похорон.
— Бьорн... ты... осторожней там, — выдавил сосед, отводя глаза. Он понимал, что надо бы пойти и помочь, но риск самому свернуть шею был слишком велик... Его семья спаслась, он ей нужен... да и эти двое, если Бьорн не вернётся... на него же свалятся! Куда их ещё? В приют если... Нет уж, пусть отец сам с ними, пускай уж побережётся как-нибудь!

***

Тем временем те, кто, подобно Бьорну, надеялся отыскать близких и был в состоянии отправиться на поиски, торопливо собирались. Искали верёвки, шли по уцелевшим домам, спрашивая ледорубы, топоры и что ещё могло понадобиться.
От управителя ярла была получено кое-какое снаряжение, однако основное внимание сейчас уделялось тем, кто добрался досюда, но мог умереть, если не поспешить с помощью. Не хватало всего: горячей воды, чистых тряпиц для перевязки, врачевателей... а вскоре встанет и вопрос провианта... Где всё это найти и быстро?
Одна из женщин, чей муж истекал кровью у неё на руках, жалобно спросила:
— Может, послать за помощью в Коллегию?.. У них есть целители...
— Кабы хотели, они бы сами пришли на помощь, — отрезал кто-то, — Коллегия невредима. И сверху им отлично видно, что здесь творится.
— Даже мост не обрушился полностью! — поддержал другой, — Могли укрепить своим колдовством и прийти! Нет, сидят!
— Что им до нас? — горько отозвался третий голос, — Была охота задницы морозить, да рисковать вместе с нами обвалиться в море! Поди, хорошо там наверху-то. Тепло и не дует!
— Может, ещё они это всё и устроили! — заговорил кто-то ещё, — Полгорода точно корова языком слизнула, а их голубятня стоит — не шелохнётся! Как так? Говорю вам — их работа!
— Да зачем бы им? Они к нам и за припасами приходят, и ученики у нас гуляют… Особливо, как праздник какой. Не будет города, им самим что жрать? Снег?
— Я не говорю, что они нарочно, — гнул своё обвинитель, — Наколдовали чего-то, с чем сами не справились, закрылись, себя защитили, а остальные...
— Может оно и так... не то пришли бы... и спасать, кого удастся, и лечить, кого возможно...
— Как же, жди! Нет, нам самим надо управляться…

***

Тем временем небольшой отряд, в который входил и Бьорн, выдвинулся к обвалу. Море продолжало тяжко и страшно биться внизу, но скала больше так не содрогалась. Не то стихия удовлетворилась проглоченной жертвой и не стремилась поглотить ещё, не то новый кусок был ей не по зубам. В свете фонарей и факелов, едва не гаснувших на ветру, добровольцы, обвязавшись верёвками, начали спускаться вниз в поисках выживших.

Бьорн был в числе первых, и, конечно, полез туда, где прежде стоял его дом. К поясу норда был прикреплён фонарь, слабо освещавший жуткую картину. Его жильё находилось недалеко от грани, за которой обрушение остановилось, а потому он смутно надеялся, что сумеет отыскать жену и дочь живыми, возможно, вытащить Верного. Но едва ли не первым, что попалось ему на глаза, была тускло поблёскивавшая цепь, уходящая под обломок скалы величиной с хороший сарай. Понадеявшись, что это другой конец цепи, Бьорн проследил её направление. Увы, в стороне виднелся покорёженный металлический столбик, к которому был привязан пёс. Оглядев глыбу, придавившую собаку, норд заметил с одного края торчащую лапу и потёки, кажущиеся чёрными в свете фонаря. Всё, что осталось от Верного.
Бьорн начал пробираться к развалинам дома. Пласт, похоронивший его пса, и жильё раскатал буквально по брёвнышку, скинув большую часть в бушующее море. Негде там было остаться пустотам, способным послужить укрытием для живых. И всё же норд полез туда, зовя жену и дочь по имени и чутко прислушиваясь. Ему показалось, что до него донёсся слабый стон, едва различимый из-за разгула стихии, но не из-под руин. С другой стороны. Ниже был дом, съехавший раньше, но застрявший, зацепившись за прибрежные скалы и не полностью разрушенный. Там действительно кто-нибудь мог уцелеть. И время было дорого. Волны захлёстывали покорёженное жильё, норовя доломать и утянуть в пучину. Но всё-таки Бьорн попытался в одиночку сдвинуть с остатков родного крова часть завала, точно надеялся на чудо. Сил не хватило. Тогда, прошептав краткую молитву Аркею, норд начал пробираться на звук.
Ему удалось отыскать одного из соседей, живого, но с ногой, застрявшей под рухнувшей стеной. С трудом, но высвободив конечность, похоже, переломанную в нескольких местах, Бьорн дотащил пострадавшего до места, где ждали оставшиеся, и спасённого вытянули наверх.
Поиски продолжались всю ночь, люди сменяли друг друга. Кому-то даже удалось найти родных, но живыми отыскали всего троих, включая спасённого Бьорном. Четвёртый умер прежде, чем его удалось вытащить.
Утром начали готовиться должным образом похоронить тела, которые удалось найти, вместе с теми, кто умер уже в доме ярла, и проводить молитвами поглощенных морем. Одетта с малышкой несомненно были или раздавлены насмерть при обвале, или унесены волнами. При свете дня это стало очевидным и принесло Бьорну горькое облегчение — не его промедление или недостаточная бдительность погубили жену и дочь. Знать, что они погибли потому, что ему не удалось самому разобрать остатки дома, было бы невыносимо.
Усталый и опустошённый он вернулся к детям. Те, измученные событиями ночи, ещё спали, завёрнутые в то самое невесть зачем прихваченное отцом одеяло. Сосед искренне обрадовался Бьорну — ведь возвращение родителя избавляло его семью от ответственности за ребятишек.
В на очаге в большом зале готовили пищу для собравшегося народа. Стоны и плач продолжали метаться среди покрытых копотью стропил. Не все, попавшие в дом ярла живыми, пережили эту ночь, вести, принесённые спасательным отрядом уничтожили не одну безумную надежду, страдания части раненых и покалеченных, более не приглушённые шоком, многократно усилились. Кое-кто из последних жалел, что не погиб, разом избегнув нынешних мучений и последующего убогого существования.
Нужно было принимать решение насчёт похорон погибших. В условиях, когда непогода не унималась, а среди выживших хватало искалеченных, проще было устроить погребальный костёр, нежели рыть могилы.

***

Ближе к полудню наконец прибыла делегация из Коллегии Винтерхолда. Несколько магов школы Восстановления. Встретили их довольно холодно. Подозрения в причастности членов Коллегии к разыгравшейся трагедии успели глубоко проникнуть в сердца горожан и укорениться там. Приди помощь раньше, сколько ныне неподвижно лежащих коченеющих тел могли бы сохранить биение жизни? Уж точно муж той женщины, что хотела позвать колдунов на помощь. А теперь явились! Их не прогнали и позволили помочь тем, кому ещё было возможно, но благодарность исцелённых и их близких была весьма сдержанной.

Маги сполна ощутили разлившееся в воздухе отчуждение, перешёптывания за спиной, полувысказанные упрёки, что не пришли раньше. И, главное, крепнущее подозрение, что Коллегия устояла не случайно. Сами ли чародеи накликали эту беду или просто нашли способ от неё защититься, городу они не помогли.
Сбивчивые объяснения, что следовало сперва укрепить мост, ибо рухни он под ногами идущих, те же целители не добрались бы до пострадавших, повисали в пустоте, не находя отклика в сердцах горожан, слишком многое потерявших этой ночью.
Так и без того не самое тёплое отношение к гнездившимся по соседству магам перешло в почти враждебное, и одним богам ведомо, что вышло бы, не сумей пришедшие исцелить хотя бы часть серьёзно пострадавших.

***

Погребальный костёр на обломках домов был сложен как только вытащили все тела, какие удалось найти. Взвилось жаркое пламя, жирный душный дым потёк по улицам. Словно нарочно, ветер, который мог бы разогнать его, утих, и казалось, что усопшие не хотят покидать полуразрушенный город, выглядевший слабо пригодным для живых.
Бьорн пошёл на похороны один и, проводив в последний путь так и не обнаруженных жену и младшую дочь, поторопился вернуться к детям. Особенно к дочери, которая беспокоила его всё сильнее. Умолкнув после отчаянных криков и рыданий, девочка больше не проронила ни слова. Его бойкая резвушка Фрейя безучастно сидела, не замечая ничего вокруг. Кормить её приходилось насильно, казалось, она едва сознавала и прочие телесные нужды, о которых ей приходилось напоминать. Но главное, она будто разучилась говорить. Сперва отец опасался, что девочка начисто сорвала голос, но после понял, что она не просто не может, а не пытается ничего сказать. Семилетний Одвар, враз повзрослевший, помогал заботиться о сестре и, казалось, легче перенёс случившееся.
Бьорн надеялся, что Фрейя постепенно придёт в себя. Вспоминая её прежнюю, весёлую, непоседливую, он не мог поверить, что она изменилась навсегда. При одной мысли об этом, сжималось сердце. Однако, надо было думать, как жить дальше. И вечером, несмотря на усталость от безрадостных трудов, норд погрузился в тяжёлую задумчивость.
Многие поговаривали о том, чтобы покинуть проклятое место, лишившее их близких и крыши над головой. Кто-то был твёрдо намерен отстроиться заново. Но таких оказалось совсем мало. Другое дело, что у большинства жертв стихии не было средств начинать новую жизнь — всё нажитое ими обвал или утянул в пучину моря, или похоронил под завалами, которых не разобрать.
Бьорн пока не решил, как поступить ему, но, в отличие от большинства, средства у него были, даром, что ничего из дома прихватить не успел. И благодарить за это он должен был покойную жену.

***

Одетта... Он прожил с ней вместе двенадцать лет, они нажили троих детей... Правда, той любви, что некогда разгорелась в душе Бьорна при виде молодой задорной красавицы, давно уже не было и в помине. Скорее норд ощущал себя отцом четверых детей, одна из которых почему-то выглядит взрослой.

Познакомились они с ней, когда он выбрался на большую ярмарку в Вайтран. Туда же приехала большая семья из Фолкрита с дочерью на выданье. Одетта сразу же приглянулась Бьорну. Впрочем, она и сама проявила к нему живой интерес. Его несколько удивило, что родня красивой, смешливой и бойкой девушки вместо того, чтобы придирчиво выяснять, что за человек пытается оказывать ей знаки внимания, сразу же приняла его чуть ли не с распростёртыми объятиями. Сам он был уже далеко не юнцом, в Скайриме двадцать семь лет — возраст для вступления в первый брак немалый. Впрочем, пять лет тому назад Бьорн уже намеревался жениться, но незадолго до свадьбы застал свою наречённую с другим и не смог простить.
Правда, девушка, приглянувшаяся ему на ярмарке, была, как он выяснил, лишь шестью годами младше него. Обычно такие видные невесты все уже расхватаны в шестнадцать-восемнадцать... Может, раз прежде не сложилось, ей и торопятся подыскать жениха? Годы-то идут...
Будь живы его родители, они, возможно, предостерегли бы сына от поспешной женитьбы, но он давно был сам себе голова, а Одетта — девушка с огоньком и лёгким нравом, не лезущая в карман за словом метким, но необидным. Чего ещё желать, если она к тому же хороша собой?
Всю ярмарочную неделю он провёл рядом с нею, не слишком смущаясь постоянным присутствием поблизости кого-нибудь из Одеттиной семьи. В конце концов, пока она не стала мужней женой, их долг заботиться о чести и безопасности родственницы. К концу ярмарки Бьорн явился к отцу Одетты просить её руки. И снова готовность, с которой тот согласился отдать дочь аж в далёкий Винтерхолд, смутно напомнила жениху радость торговца, которому удалось втюхать неразборчивому покупателю товар с изъяном.
В какой-то момент норд даже заколебался, заподозрив неладное. Уж не чужое ли дитя стараются прикрыть её родичи, торопя события? Но сама девушка сумела развеять эти опасения, а поскольку она нравилась ему всё сильнее, он махнул рукой на все странности, смущавшие его. Бьорна пригласили прямо из Вайтрана отправится в Фолкрит вместе с наречённой и будущей роднёй, чтобы там отпраздновать свадьбу. Ехать решено было через Рифт, хоть ради этого и приходилось делать изрядный крюк, дабы попутно заключить брак в храме Мары. В том, что свадебный пир устраивала сторона невесты, ничего удивительного не было, но вот спешка... Впрочем, вернуться домой с молодой красавицей норду и самому хотелось поскорее, так что отказываться он не стал.
Дальше была дорога в Рифтен, и долгие взгляды смущённой Одетты из-под пушистых ресниц, храм богини брачных уз и домашнего очага, вкрадчивый голос жреца, обеты, принесённые молодыми, таверна и заздравные тосты, снова дорога, теперь уже в Фолкрит... Подготовка к празднику, во время которой супруги практически не виделись, поскольку молодую жену взяли в оборот старшие родственницы, готовившие свадебный пир... Само застолье хоть и скромное, но с искренними пожеланиями счастья новобрачным. Обратный путь в Винтерхолд на нанятой телеге, куда родичи погрузили сундучок с более чем скромным приданым Одетты... Всё это смутно запечатлелось в памяти Бьорна и больше напоминало сумбурный сон, нежели события реальной жизни. И ведь не сказать, что за всё это время он хоть раз был действительно пьян, просто обилие мест и событий, как и их постоянная смена, подхватили и закружили обычно обстоятельного норда, дурманя голову не хуже крепкой медовухи. Одно только цепкий и практичный ум молодого норда ухватил хорошо и крепко — устройство пасеки и домашней медоварни новых родичей, которых притом оказалось гораздо больше, чем могло с этого прокормиться.
Пока Одетта была занята, её отец и братья развлекали Бьорна, показывая, что и как устроено в их хозяйстве. Едва ли это могло пригодиться ему в холодном Винтерхолде, но, поди же, запомнилось накрепко. При этом он понял, что родня его супруги была бедна, в неё входила куча детей мал мала меньше, старики, уже неспособные работать, которых, однако, окружали заботой и уважением. За девушкой не могли дать почти ничего. Верно, оттого и рады были, что хоть кто-то согласился её взять. И всё же Бьорн, видя все её достоинства, не мог до конца поверить, что дело только в этом.

***

Наедине с Одеттой он остался только добравшись до дома, до сих пор не пришедший в себя и ошеломлённый стремительностью собственной женитьбы. Обычно норд и к обыденным делам подходил более взвешенно, но... вот она, рядом, его жена, молодая, красивая, желанная... День прошёл в попытках обустроиться и первично наладить совместный быт. Занятый делами, Бьорн то и дело с удивлением оборачивался, точно не в силах до конца поверить, что вот тут бок о бок с ним возится по хозяйству его супруга.
Наконец настал вечер. Молодым впервые предстояло делить ложе друг с другом. Невольно Бьорн размышлял над тем, не обнаружится ли у Одетты какого-нибудь изъяна, скрытого одеждой? Не для того ли затевалась такая спешка со свадьбой? Не потому ли, только оказавшись на другом конце Скайрима, он получил возможность увидеть свою супругу нагишом?
Норд дал себе слово, что сумеет закрыть глаза на любой недостаток, сосредоточившись на том, что привлекло его в жене. Однако вот Одетта предстала перед ним в одной полотняной сорочке, вот стыдливо избавилась от неё... И вся решимость норда с честью и не дрогнув принять всё, что уготовила ему судьба, оказалась излишней. Никаких пороков во внешности своей избранницы он не заметил. Не считать же таковыми несколько небольших родимых пятен, ничуть не портивших красоты ладного белокожего тела?!
В постели тоже не обнаружилось подвоха, девушка действительно сохранила целомудренность до свадьбы. Многие относились к этому проще, но Бьорн испытал подлинное облегчение, убедившись, что стал первым мужчиной в её жизни. Пожалуй, в это момент его чувства к супруге даже усилились. Он выбросил из головы думы о том, почему их поженили столь поспешно, и безоглядно погрузился в радости семейной жизни с молодой красавицей.
Позже он понял, что заставило родню закружить его в бешеной круговерти, не дав ему понаблюдать за невестой при подготовке к празднику, да и просто узнать её получше. При всех своих достоинствах, Одетта оказалась никудышной хозяйкой. Нет, она вполне умела содержать дом в чистоте, сготовить приличную еду, сшить, что надо, постирать. Но при этом совершенно не умела разумно распоряжаться любыми запасами, от денег до провизии. Будучи рыбаком и охотником — зависело от сезона, Бьорн приносил в дом довольно денег, чтобы даже большая семья могла жить, ни в чём не нуждаясь. Самому ему столько нужно не было, а потому имелся некоторый запас, который естественно оказался в руках супруги, занявшейся хозяйством. И вот именно благодаря отложенному на чёрный день или на особые траты, норд далеко не сразу заметил, что происходит. Собственно, он оставался в блаженном неведении до того дня, когда Одетта пришла к нему попросить с полсотни септимов.
Бьорн сперва не поверил своим ушам — не так давно он давал жене денег на расходы. Решив, что она просто стесняется без спросу взять из отложенного, норд полез туда и схватился за голову. Запаса у них практически не осталось. Вообще. Попытки выяснить, на что же ушла немалая, мягко говоря, сумма, ни к чему не привели. Не сказать, чтобы Одетта потратила их на какие-нибудь побрякушки — таковых в доме тоже не прибавилось, или отдала мошенникам — ничего такого. А ведь вскоре у молодой четы должен был родиться первенец!
Бьорн не стал распекать жену, лишь усерднее принялся за труды, восполняя растрату. Удача сопутствовала ему, и хотя сам он посерел от усталости, за короткое время ему удалось получить чуть не вдвое против обычного. Однако что-то подтолкнуло норда не отдавать жене всего. Он дал ей больше, чем приносил обычно, но треть припрятал вне дома на самый край, поскольку не так давно им пришлось подтянуть пояса, питаясь пустой кашей, чтобы как-то дотянуть до новых заработков.
Те деньги, что попали в руки к Одетте, вновь утекли как вода, но кое-что Бьорну удалось понять. Его жена не была глупой, но совершенно не умела рассчитать, чего и сколько нужно в доме. Она могла накупить в запас того, что просто сгниёт раньше, чем израсходуется, зато того, что могло бы лежать долго и служить делу, взять в обрез. О том, чтобы найти выгодную цену речи и вовсе не шло. Все попытки Бьорна как-то научить супругу разумному подходу к средствам окончились ничем. Она путалась, пугалась и от этого впадала в панику, вовсе отключавшую способность соображать. Муж пробовал отслеживать траты вместе с ней, но быстро понял, что если так и засядет казначеем при собственной жене, то тратить им скоро будет нечего. Его дело — промысел.
Подумав, он сам предложил Одетте отослать накупленное ею, что явно не сохранилось бы до момента, когда будет использовано, её родне в Фолкрит. Уж там-то хватало ртов, которым, пожалуй, этого ещё и мало окажется. Женщина кинулась мужу на шею и, в порыве благодарности, созналась, что часть денег и сама отослала родным, зная, как трудно им порой приходится. Бьорн кивнул и решил, что они и впредь будут помогать её семье, но только распоряжаться этим будет уже он, чтобы самим потом не голодать. Одетте же он стал давать ровно столько, сколько было необходимо в данное время.
Что интересно, чем меньше денег попадало к ней в руки, тем более полезно они расходовались — покупалось нужное именно в данный момент: полотно ли, чтобы обшить новорождённое дитя, припасы — чтобы приготовить ближайший обед и прочее в том же духе. То, что важные решения принимаются мужем, и ей нет нужды забивать себе этим голову, что с любой проблемой можно прийти к нему, а после забыть о ней, потому что уж он-то скажет, как быть, и сделает, что нужно, постепенно изменило Одетту. Зная, что во всём может положиться на Бьорна, она перестала что-либо решать сама, укрывшись за ним, точно за каменной стеной.
Поняв, что жену не переделаешь, норд держал при себе небольшой запас денег на непредвиденный случай, закупками впрок занимался сам, кое-что отправлял новым родичам в Фолкрит, а излишки, которые прежде откладывал в сундук, теперь хранил вне дома в укромном уголке старой шахты неподалёку от города, где устроил неприметный тайник. Как некоторые прячут от бдительного ока супруги часть заработка, чтобы спустить его по случаю в таверне, так Бьорн копил на чёрный день для своей семьи. И вот день этот настал. Когда понадобилось действовать, и притом быстро, Одетта растерялась, поскольку впервые за эти годы столкнулась с бедой, от которой муж в одиночку защитить её не мог. Привычка во всём полагаться на него погубила и саму женщину, и их младшую дочь.
Хмуро сидя на брошенных на пол ярловского дома шкурах, глядя на спящих детей, норд думал, что делать дальше. Того, что он успел скопить за десять с лишком лет, должно было хватить на постройку нового дом, но... оправится ли город от удара? Оправится ли от него его собственная дочь? Что лучше, отстраиваться там, где жили их предки, или уйти искать своей доли в других краях? Ответа не было. Так, в тяжких думах Бьорн полусидя забылся сном.

***

Жена соседа приняла живое участие в оставшихся без матери Одваре и Фрейе, старалась занять их, отвлечь от мыслей о случившемся. Вместо сказок она рассказывала им о своей родине, где тепло, где зимы не так суровы, а море далеко. Море! Там нет моря, пожравшего их город, унёсшего столько жизней. Казалось, даже непривычно тихая и неподвижная Фрейя внемлет этим рассказам...
Только через четыре дня после обвала Бьорн решился вывести детей из дома ярла на главную улицу. Одвар смотрел расширившимися глазами на то, что осталось от привычных мест, а Фрейя сжалась в комок, и взгляд её приобрёл совсем уж затравленное выражение. Она с одинаковым страхом смотрела на заснеженные горы, на Коллегию, на полуразрушенный мост, ведущий к обители магов, на край обрыва...
Видя ужас, застывший на донышках дочкиных зрачков, Бьорн окончательно и бесповоротно принял нелёгкое для себя решение — уходить.
Задерживаться не имело смысла. Возможность выехать на наёмных телегах была только у тех, кто мог хорошо заплатить. Что ж, благодаря сбережениям, припрятанным в шахте, Бьорн мог себе это позволить. Не отпуская от себя детей, он сходил за деньгами. Теперь можно было не бояться, что кто-то проследит за ними и наложит лапу на их добро — норд забрал всё, чтобы уйти из здешних мест, возможно, навсегда.

***

Через пару часов все трое уже ехали вместе с другими беженцами, сумевшими наскрести нужную сумму, в сторону Виндхельма. Среди покидающих Винтерхолд был норд лет двадцати шести по имени Гундар. Всё, что осталось у него после обвала, умещалось в небольшой котомке и кошеле, которые он, спасаясь, успел прихватить с собой. Ждать в родном краю ему было нечего. В Истмарке у него была невеста, которую и без того с трудом соглашались отдать за него, полагая, что она может сделать партию получше. Теперь, ему, бездомному бродяге, и вовсе не светило стать её мужем. Парень не питал иллюзий на этот счёт. Явиться-то он к ней собирался, но, очевидно, лишь за тем, чтобы вернуть данное ему слово. Не станут её родные ждать, пока он встанет на ноги. Ну и пусть... была бы уж прямо любовь, а то так... хотя девушка и неплохая...
В столице Истмарка приезжие задержались на несколько дней. Город не понравился Бьорну: тесный, мрачный... Охотнику, привыкшему к вольному воздуху, было душно среди каменных стен, навеки впитавших в себя угрюмую безысходность пленных меров, возводивших Виндхельм. Ему было не по себе под немигающими взорами изваяний орлов, больше напоминавших кладбищенских воронов.
Более того, здесь, как и в Винтерхолде, слышался шум и ощущался запах моря, а взгляд, брошенный поверх стен, натыкался на заснеженные вершины. От всего этого Фрейя сжималась в комок и казалась едва ли не меньше семилетнего брата. Бьорн упрямо стиснул зубы. Он сделает всё, чтобы дочь стала прежней. Но тут это вряд ли удастся. Они заночевали в таверне, куда под вечер вернулся и Гундар.
Парень, ожидаемо, получил отказ от невесты и её родителей, и теперь ничто не держало его в Виндхельме. Бьорн, за время пути до Истмарка успевший проникнуться некоторой симпатией к молодому земляку, уложив детей, проговорил с ним больше часа. Норды решили, что двинутся вместе в сторону Рифта, а там будет видно.
— Я теперь человек свободный, — рассуждал Гундар, но его мрачный взгляд, устремлённый на дно кружки, говорил о том, что он не слишком-то рад этой свободе, и пусть не уязвлён до глубины души, поскольку понимал, что всё так и будет, но тем не менее задет за живое. И то, как он поглощал мёд кружку за кружкой, было тому явным свидетельством.
Решение двигаться на юг, в Рифт, было принято. Оставалось взвесить «за» и «против» пешего перехода и путешествия в нанятой повозке — способа, каким они прибыли в Виндхельм. Однако Гундар, сосредоточенно заливавший медовухой разрыв с невестой, был уже не лучшим советчиком.
Спровадив попутчика в снятую им комнатушку, Бьорн задумался, что делать дальше. Родня жены, проживавшая в Фолкрите, едва сводила концы с концами, и это с тем, что перепадало им сперва из излишков, от закупленного Одеттой, а после — помощи, одобренной уже самим Бьорном. Он знал, что там приютили бы и его, и детей, но три лишних рта, свалившихся на родичей под зиму, могли поставить их на грань голода. Им и без того предстояло теперь обходиться своими силами, без даров из Винтерхолда. Нет, в Фолкрит идти было нельзя.
Возможно, удастся обосноваться в Рифте. Если же нет... там будет видно. Слабый свет рогового светильника едва рассеивал мрак в каморке, где норд расположился со своим поредевшим семейством. Но даже в этом неясном мерцании было заметно, что и во сне личико Фрейи не обретало безмятежности. Спала она сжавшись в плотный комок, точно защищаясь от всего мира. Пережитое не отпускало её ни днём ни ночью. Бьорн вздохнул и поправил одеяло на её плечике. Время... Время лечит всё, но окажется ли довольно его одного?
Несколько дней, проведённых в Виндхельме, позволили как следует собраться в дорогу. Решено было отправиться пешком. В предзимье ехать на телеге было холодновато — не то что шагать, разгоняя кровь. От непогоды любой норд укрыться сумеет, зато, возможно, новые впечатления заставят Фрейю заинтересоваться хоть чем-то. По пути из Винтерхолда она сидела потупив взор, ни разу не взглянув, где они проезжали. Идя пешком, сложнее отрешиться от того, что тебя окружает. Даже преодоление невзгод во время пути способно порой расшевелить человека, глубоко ушедшего в свои мысли.
Эти соображения Бьорн Гундару излагать не стал, просто сообщив о своём решении. Тот волен был избрать другой способ передвижения, но предпочёл пойти с семьёй земляка.

***

Так они и вышли все вместе продвигаясь на юг вместе со вступающей в свои права зимой. Путешествие не оказало благотворного влияния на Фрейю. Вокруг, куда ни глянь, снег и скалы, то, что казалось ей теперь бесконечно пугающим. И она опускала глаза долу и шла, глядя под ноги, безжизненно-равномерным шагом, точно автоматон, а не человек из плоти и крови, наделённый живой душой. Изменился и Одвар. Он помогал взрослым мужчинам на привалах, приглядывал за сестрой, внимательно смотрел по сторонам, чтобы не пропустить опасность. В другое время Бьорн был бы только рад таким переменам, сейчас же чувствовал, что сын повзрослел слишком резко и слишком быстро. Зато на него стало возможным положиться во многих делах, что было далеко не лишним теперь, когда нестало Одетты.
Несмотря на продвижение к югу, зима обгоняла путников, окутывая всё вокруг снегами, белизна которых неумолимо подчиняла себе все прочие цвета. По крайней мере норды удалились от моря, чей несмолкающий шум стоял в ушах Фрейи погребальным стоном по прежней жизни. Но было незаметно, чтобы девочке это сильно помогло. Глядя на неё, Бьорн то и дело с бессильным отчаяньем сжимал и разжимал кулаки. Раньше она бежала бы впереди, радуясь всему, что могло зацепить взгляд, будь то куст снежноягодника или горячий источник в вулканической тундре, которую они миновали, оставив справа и ниже. Теперь же девочка брела, не поднимая взгляда.
Далее дорога пошла в гору, то и дело выпадал снег, который затем подтаивал, а ночью схватывался ледяной коркой, усложняя путь поутру. Фрейя, как и все, скользила на обледенелой брусчатке дороги, порой и падала, но ни единого звука не сорвалось с её губ. Она поднималась и шагала дальше, не жалуясь на усталость, даже когда тело, истомлённое переходом, невольно замедлялось, не в силах держать прежний темп. Было в этом равнодушии что-то жуткое, неестественное, точно злые силы похитили ребёнка, подсунув на его место подменыша, лишь внешне походившего на человеческое существо. Даже Гундар, помнивший девочку по Винтерхолду, порой косился на неё с недоверием и опаской, точно та была выходцем из могилы или другой какой нечистью. Правда, он и сам стыдился таких мыслей, а посему гнал их прочь, но ночами как можно чаще вызывался стоять на страже, в равной мере следя за тем, что могло приблизиться к маленькому лагерю извне, и что могло явиться изнутри.
Бьорн не мог не замечать этого и был благодарен товарищу за то, что тот не бросает их и не высказывает своих подозрений. Бывало, даже отцовский взгляд останавливался на Фрейе почти со страхом — слишком непохожей она казалась на девчонку, которая с пелёнок росла у него на глазах. Но затем норд вспоминал исступление, с которым она рвалась у него из рук, отчаянно призывая мать, и, снова проживая вместе с дочерью те страшные минуты, приходил к осознанию, что это они столь губительно сказались на ребёнке. Но это по-прежнему была его дочь, его Фрейя.
Впрочем, и новые страхи не могли пробиться к ней. Когда на путников напали волки, взрослые норды отбивались от них топорами и горящими головнями. Одвар тоже выхватил из костра пылающую ветку и гневно кричал на хищников, хотя видел во мраке только стремительные серые тени, слышал хриплое дыхание, лязг зубов да ещё более страшные звуки, когда оружие Бьорна или Гундара находило цель. Побоище продолжалось довольно долго, голодные звери отступили лишь понеся значительные потери, и всё это время Фрейя безучастно сидела, даже не подняв головы. Это было не море, поглотившее мать и сестру, не скалы, предавшие их. Остальное выпадало за пределы её восприятия, не порождая ни страха, ни надежды, ни радости.
Плотная зимняя одежда хоть и пострадала от волчьих зубов, но успешно защитила нордов. Больше на долю путников столь опасных приключений не выпадало. Раз только троица злокрысов попыталась добраться до их припасов, и, будучи обнаруженной, бросилась на людей, но с этими Гундар управился сам, Бьорн подоспел, когда последний из четвероногих грабителей уже тяжело осел на снег, окрашивая его алым. Товарищи, не сговариваясь, взяли тушки и принялись за разделку. Охотиться попутно им было некогда, а отказываться от свежего мяса, коль скоро оно само пришло, — дураков нет.
Злокрысы оказались довольно упитанными, не то нагуляли жирку под зиму, не то нередко добирались до чьих-нибудь припасов с большим успехом, нежели нынче. Как бы то ни было, из зажаренных на костре зверьков получилось роскошное блюдо.
Одвар подтолкнул сестру локтем:
— Вкуснота же?!
Но та ничего не ответила, механически пережёвывая сочное мясо, точно не ощущая вкуса.
— Да что с тобой?! Фрейя! Эй, Фрейя! Очнись! Это я, Одвар, вон отец, вон Гундар! Ну скажи что-нибудь! — не выдержал мальчишка, и голос его дрогнул.
Сестра молчала. Бьорн поднялся и обнял сына, прилагавшего отчаянные усилия, чтобы не разреветься, как маленький.
— Оставь её.
— Тять... это навсегда?..
— Нет... конечно же нет... — в голосе Бьорна не было уверенности, однако он намеревался сделать всё возможное, чтобы обратить эти слова в правду. Одвар примолк, уткнувшись носом в отцовский рукав и стараясь шмыгать не слишком громко. Норд прижал его к себе, затем отпустил и так же крепко обнял дочь. Пусть ощутит, что её есть кому любить, есть кому о ней позаботиться.
Одвар, широко раскинув руки, обхватил отца и сестру, докуда дотянулся. Некоторое время они втроём стояли неподвижно, сжимая друг друга в объятиях. Гундар отвернулся и занялся костром, чтобы не нарушить этой семейной сцены, невольно растрогавшей его.

***

Озеро Хонрик, на берегу которого стоял Рифтен, давно покрылось льдом и не походило на море, да и сама местность заметно отличалась от привычных пейзажей Винтерхолда. Но зима всё укутала белым покрывалом, скрадывавшим эту разницу.
— Зимой весь Скайрим одинаков... — задумчиво пробормотал Гундар.
Бьорн метнул на него быстрый взгляд. Имел ли тот в виду, что в Скайриме не найти спасения для Фрейи? Впрочем, дочь — его забота. А товарищ просто сказал, что сказал. Тем не менее его слова невольно засели у Бьорна в голове. Однако покамест надо было как-то устраиваться в городе, возможно, на всю зиму.
С дороги не оставалось ничего другого, кроме как снять комнаты в таверне. Местные обитатели заставляли Бьорна всерьёз опасаться за свои сбережения, дававшие ему и детям шанс начать жизнь заново, едва станет ясно — где. Они с Гундаром, в пути проявившим себя надёжным товарищем, условились выбираться на поиск работы по очереди, пока другой присматривает за имуществом.
Понемногу нордам удавалось подработать, и за пару недель для обоих нашлось более или менее постоянное дело. Бьорн даже подумывал, не осесть ли здесь, в Рифтене, но посматривал на Фрейю и не мог решиться. В городе девочка хирела день ото дня. В таверне было тесно и душно, снаружи всё было окутано снегом, от которого она отводила и не могла отвести глаз. Отец водил дочь и в храм Мары, надеясь, что жрецы смогут чем-нибудь помочь ей, но те лишь сокрушённо покачивали головами и разводили руками. Они были добры к Фрейе, но не могли вернуть душу девочки оттуда, куда загнала её страшная ночь. Молитвы богине милосердия, казалось, чуть успокаивали маленькую нордку, но стоило ей выйти из храма и вновь увидеть заснеженный город, как она снова вся сжималась и, не глядя по сторонам, шагала обратно в таверну.
Бьорн полностью посвятил себя детям, работе и думам о завтрашнем дне. Где и каким он должен стать для них. Однако Гундар, будучи моложе и не обременённый семьёй, желал развеяться после трудовых будней и, порой, отправлялся расслабиться в общем зале за кружкой-другой мёда, что Бьорн позволял себе редко, да и то быстро оставляя товарища и возвращаясь к себе.
Гундар был не в обиде. Во-первых, он, в отличие от Фрейи, не нуждался в присмотре, во-вторых, лишившись общества Бьорна, не оставался в одиночестве, поскольку к молодому норду так и липли красотки, готовые согреть постель любому, кто окажется в состоянии оплатить их услуги. Да и просто найти собеседника по душе для общительного парня не составляло труда.
Приближался праздник Новой Жизни. Само его название не давало Бьорну покоя, будто требуя принятия решения, которого он всё ещё не нашёл. Раз, возвращаясь в комнату, которую занимало его небольшое семейство, норд повременил за дверью, услышав голос Одвара. Неужели сын разговаривал с Фрейей, а та отвечала ему? Может ли быть, что она закрылась только от взрослых, не сумевших защитить её привычную жизнь от краха? Но ведь отчаяние мальчика в пути не было наигранным... Возможно, ему удалось как-то расшевелить сестру уже в Рифтене, пока они час за часом коротали время вдвоём, дожидаясь отца с работы?
Как ни претило норду подслушивать украдкой, дело было слишком важным, и он бесшумно приник ухом к двери. Одвар рассказывал о Сиродиле, повторяя то, что слышал от жены соседа, утешавшей их после обвала. Голос его звучал так, словно всё это он говорил уже много раз, но верил собственным словам, так что они не казались заученными. Мальчик говорил о краях, где снега, считай не бывает даже зимой, а зима больше похожа на раннюю скайримскую осень, где растят фрукты и пасут овец, где нет моря, вместо него только реки, ручьи и озёра, где летом всё наполняется солнечным золотом...
Ни звука не раздалось в ответ на этот рассказ, и Бьорн тихонько вошёл. Фрейя сидела в уголке, уронив руки на колени и безучастно глядя куда-то мимо брата. И всё же отцу показалось, что затравленность в её глазах уступила место чему-то иному, что он назвал бы подобием надежды, если бы осмелился.
Одвар обернулся, почувствовав, что они с Фрейей больше не одни, и чуть смутился, хотя сам не мог сказать отчего. Вроде бы, ничего дурного он не делал, но всё же предпочёл бы не быть застигнутым врасплох за таким повествованием. Бьорн всей душой любил родной край и к любым похвалам, относящимся к чему-либо за пределами Скайрима, относился со сдержанным неодобрением. Много ли он слышал? Что подумал о словах собственного сына, расписывавшего красоты провинции, лежащей за горами на юге?
Парнишка испытывал желание оправдаться, но боялся, что этим подскажет отцу больше, чем тот услышал. Не найдя, что сказать, Одвар только глубоко и прерывисто вздохнул. В другое время отец действительно не одобрил бы подобных речей, но сейчас его больше всего заботила Фрейя и всё, что могло хоть немного пойти ей на пользу. «Зимой весь Скайрим одинаков», — вертелось у него в голове.
Он молча подошёл и потрепал сына по макушке, бережно обнял дочь, словно очнувшуюся от приятного сна и вновь уходящую в себя, точно рыба на глубину.
— Ты часто говоришь с ней об этом?
— Да, с тех пор как мы тут. По-моему, ей от этого спокойнее. Я пробовал о другом, но она будто не слышит...
— А это слышит?..
Одвар посопел.
— Не знаю. Она же не говорит. Но вот бывает день хмурый и всё, а иногда чувствуешь, что за тучами есть солнце...
Мальчишка умолк, не умея объяснить того, что ощущал, но отец понял и опустил голову, погрузившись в раздумья.
Кто знает, может спасение дочери и в самом деле там, за горами Джерол? Вдали от Скайрима, где она понесла такую утрату? Стоит ли оставлять родину предков, гоняясь за призрачной надеждой? Может, придёт лето, и даже здесь Фрейя расцветёт снова? Но что-то подсказывало норду, что лето здесь настанет не для неё. С каждым зимним днём она понемногу теряла что-то, что привязывает людей к жизни. В этом тихом и покорном угасании было что-то ещё более страшное, чем сама трагедия, разыгравшаяся в Винтерхолде. Нет, нужно испробовать всё. И не медлить. Вот отметить Новую Жизнь среди земляков, а там уж её и начать в других местах. Сказал бы кто ему несколько месяцев назад, что он, Бьорн, всерьёз вознамерится перебраться в Сиродил, он бы лишь посмеялся да предложил говорившему завязывать с медовухой. А вот поди же...
Ему казалось, что он ещё раздумывает, но на деле решение было уже принято. Он отправился на поиски Гундара, чтобы обсудить это с ним и предложить пойти вместе. Всё-таки нордам стоит держаться друг друга. Однако товарища нигде не было видно. Не явился тот и ночевать, что в последние дни случалось нередко. За это время мысли об уходе окончательно уложились у Бьорна в голове и приняли твёрдость хорошо закалённой стали. Теперь было неважно, как отреагирует Гундар на его предложение. Решение идти на юг стало бесповоротным.
Наконец товарищи вновь сошлись за одним столом. Выслушав Бьорна, младший норд только покачал головой:
— Я знал, что ты двинешься дальше. Ждал этого. Может, оно и правильно... Нет, наверняка правильно! Да и для дочки твоей так лучше.
— Ради неё и иду. Иначе бы — ни в жизнь...
— Знаю. Потому и говорю — правильно. Иди! И да помогут боги Фрейе вернуться к себе!
Слова Гундара звучали как напутствие, и Бьорн сразу всё понял, но на всякий случай спросил:
— Не хочешь пойти с нами?
— Я бы пошёл... Да есть тут одна... говорит — вдова, осталась-де одна с сынишкой... Чтоб обоим с голоду не помереть — пошла по рукам. Врёт... не была она замужем — видно. И Барн — сын её — невесть от кого... Да только стыдится она своего ремесла. Рада бы бросить, а жить на что? Прибилась вот ко мне, а я к ней... так-то неплохая бабёнка... жаль её.
— Жениться надумал?
— А чего ж?! И женюсь! Той не хорош оказался, а для этой — свет в окошке! Да и мальца тоже жаль. Ну что это за жизнь — при гулящей девке расти?
— Что ж, поздравляю, коли так, — Бьорн постарался вложить в эти слова столько искренности, сколько сумел. Он отчасти понимал товарища, однако представить себя на его месте не мог. Связать судьбу с женщиной, стольким дарившей любовь за деньги!.. Но тут уж каждому своё. Хотя мальчишку, конечно, жалко — он-то чем виноват? Помолчав, Гундар спросил:
— Каким путём думаешь идти?
— В Фолкрит, а там через Белый Проход и до Брумы, — отозвался старший норд, понемногу выяснивший, какие пути ведут в Сиродил. Он подумал, что стоит всё же заглянуть к родне жены, сказаться — так, мол, и так, Одетта погибла, меньшая — тоже, решил вот с детьми на юг податься. Однако Гундар вновь покачал головой.
— Дело, конечно, твоё, но я бы не советовал. По зиме Белый Проход — не самый простой путь, да и родня станет за руки хватать — задерживать. К месту оно им или нет, только иначе и не по-людски, вроде. А дочке твоей здесь зимой не сладко, да и видеть им её такой ни к чему. К тому же, сам говоришь, ради неё и уходишь. Пусть сумеешь быстро вырваться от родичей, перейдёшь с детьми горы Джерол, куда выйдете? На Бруму. Так Брума ещё, почитай, тот же Скайрим. Опять придётся дальше двигаться, а время-то идёт.
— Народ туда советовал...
— Так народ твоих дел-то не знает. Советует идти к своим же — в Бруме норды в основном и живут. Так бы тебе как раз самое то, но дело-то не в тебе, а во Фрейе.
— Тут ты прав... А ты бы что предложил?
— Идите через здешние ворота, что южнее Рифтена. Тут идти ближе, хотя в Сиродиле до ближайшего города и подальше будет. К Чейдинхолу выйдете. Там, говорят, всё уже от здешнего наотличку. Глядишь, оттает твоя малая.
— Что ж, спасибо тебе за совет. Подумаю.
— Подумай. Решать-то тебе, у тебя свои резоны могут быть. А к родичам я бы на твоём месте просто гонца с вестью отправил.
Бьорн задумчиво кивнул, соглашаясь. Пожалуй, так действительно будет лучше. Впрочем, у него оставалась пара дней, чтобы взвесить все «за» и «против» и решить, как быть.

***

Начало праздника норды встретили вместе. Затем Гундар отправился к своей будущей семье, а Бьорн начал собираться в дорогу. Весть о смерти Одетты, краткое описание случившегося и упоминание о своём уходе с детьми в Сиродил он отправил практически с порога, покидая Рифтен, чтобы никто не успел явиться туда с попытками их задержать.
Одвар, в предвкушении путешествия, тормошил сестру:
— Фрейя! Мы идём в Сиродил! Мы сами увидим то, о чём только слышали! — и снова восторженно повторял описание незнакомой пока земли. По пути он то и дело возвращался к этой теме, сам взволнованный тем, что ждало их впереди.
Однако ни отец ни брат не могли с уверенностью сказать, меняется ли от этих слов молчание девочки. Порой обоим казалось, что да, порой — что они лишь обманывают себя.
Начало второго путешествия оказалось труднее первого. Во-первых, что в Скайриме, что в северной части Сиродила, зима была в разгаре, требовалось думать о том, как согреться, как пробраться через свежевыпавшие сугробы, как не переломать руки-ноги на коварном льду. Во-вторых, не с кем было теперь сменяться, чтобы нести стражу, охраняя маленький лагерь. Бьорн спал вполглаза, не в силах целый день идти или устраивать очередную стоянку, а после всю ночь караулить сон детей. Он посерел от постоянной усталости, но упорно продолжал путь. Одвар, несмотря на малые лета, видел, как тяжело приходится отцу. От Фрейи помощи ждать сейчас не приходилось, пусть она и была старше. И наконец парнишка решился. Вечером он подошёл к Бьорну, в полусне сидевшему у костра и приглядывавшему за походным ужином, и сказал:
— Тять, ты, как поедим, ложись спать, а я за тебя покараулю!
— Да что ты сделать-то сможешь?.. — устало отозвался норд.
— Закричу, тебя разбужу. А может, и спугну того, кого заметил!
— Тебе спать надо. Сморит тебя. Детский сон крепок да сладок...
— И тебе надо! — вдруг с неожиданным жаром заспорил мальчишка, — Ты и так почти не спишь, может и тебя сморить А так хоть полночи поспишь, после сменимся!
Говоря по совести, не только и не столько забота об отце заставила Одвара стоять на своём. Ему хотелось показать себя взрослым. Не обузой, а напарником, способным хоть отчасти заменить Гундара. В другое время Бьорн ни за что бы не согласился, но у него не осталось сил возражать. Он настрого наказал сыну, когда нужно будет разбудить его ради смены и в каких случаях звать на помощь, а после ужина уложил спать Фрейю и с усталым вздохом вытянулся сам. Сон накинулся на утомлённого норда подобно ястребу, камнем падающему на добычу. Не прошло и минуты, как он уже спал.
Одвар был так горд оказанным ему доверием, что решил не будить отца до утра и самому отстоять две стражи. Однако, дело это оказалось далеко не таким простым. Темнота, тишина и одиночество навевали дремоту. Мальчишка встал, противясь сну, прошёлся. Снова сел у огня. Подбросил пару сучьев. Вздрогнул, ощутив, что голова его клонится на грудь, вскочил, растёр лицо снегом и принялся таращиться в ночной мрак. Умывание помогло, но ненадолго. Вскоре его снова стало клонить ко сну. Парнишка обошёл лагерь. Всё было тихо и спокойно. Посмотрел на небо. Срок, назначенный отцом, приближался немыслимо медленно. Массер и Секунда, казалось, сами уснули, замерев, вместо того, чтобы выполнять сложные фигуры своего небесного танца.
Чтобы нарушить усыпляющую тишину, Одвар принялся напевать. Не в полный голос, чтобы не разбудить своих, а тихонько, себе под нос. Но при таком исполнении даже боевые напевы и весёлые плясовые убаюкивали не хуже колыбельной.
Спохватившись, что снова клюёт носом, он вздохнул. Хорош мужчина, собравшийся караулить за двоих! Он уже не мечтал простоять в дозоре до утра, дотянуть бы хоть свою очередь! Мальчишка принялся вполголоса бранить себя на все корки. Как ни странно, это помогло слегка разогнать сон. А когда, исчерпав знакомые ругательства, он изобрёл нечто новое, показавшееся забавным, и невольно засмеялся, дрёма отлетела то него вспугнутой птицей.
Странное зрелище являл собой этот нордский мальчик, сидящий в одиночестве у ночного костра и то и дело фыркающий в рукав от сдерживаемого смеха, но ему было всё равно. Да и кто видел его, кроме колючих равнодушных звёзд, да пары лун, медленно карабкавшихся по небосклону? Впрочем, Одвар не забывал смотреть и слушать, не грозит ли им какой-нибудь неведомый враг. Вспомнил Верного, отчаянным воем спасшего им жизнь. Мальчишке даже показалось, что он вновь слышит голос пса, но он тут же опомнился. Вдалеке звучал не собачий, а волчий вой. Парнишка вскочил и прислушался. Скорее будить отца! Но вместо этого он лишь подбросил в огонь дров. Через несколько минут напряжённого ожидания Одвар чуть расслабился и порадовался, что не стал спешить. Вой прозвучал снова, значительно дальше от их лагеря, чем в прошлый раз. Никто поблизости не ответил на этот зов, но зато блуждавшая во мраке угроза так взбудоражила маленького стража, что он уже без труда дождался окончания своего дежурства и лишь в условленный срок растолкал Бьорна.
Тот мигом пробудился, сперва решив, что им угрожает опасность, затем глянул на небо и подавил полузевок-полувздох. Сын всё сделал, как велено. Просто время во сне пролетело незаметно, но даже эта передышка стала для норда почти тем же, чем глоток воздуха для утопающего. Отец отправил Одвара спать, а сам, умывшись снегом, сел у огня дожидаться утра.
За часы, оставшиеся до рассвета, Бьорн передумал многое. Понял, что пережитое заставило парнишку повзрослеть сильнее, чем он предполагал, и теперь на него во многом можно положиться. Что ж, любая помощь будет кстати.
В дальнейшем сын ещё не раз оправдывал отцовское доверие. Потому-то, купив землю под Скинградом, Бьорн без колебаний отправил мальца разузнать на счёт лошади. Знал, что тот не подведёт. Но то было позже, а пока им предстоял путь до Чейдинхола.

***

В Сиродил норды вошли с глухой его части, где, почитай не было никакого жилья, а потому им пришлось пробираться, рассчитывая только на себя. Но по мере приближения к столице графства стали попадаться обжитые места. Тут уж было попроще, да и сильные холода остались позади в горах.

Чейдинхол действительно ничем не походил на Скайрим. Иная, незнакомая архитектура, более тёплый климат, другая растительность... Норды смотрели во все глаза, даже Фрейя, казалось, заметила, что мир вокруг стал другим, хотя заинтересованности и не проявила.
Снова решение было за Бьорном — идти дальше или поселиться здесь. И вновь он не стал спешить, решив задержаться и осмотреться, как да что. Но на сей раз город не нравился ему самому. Он смирился с тем, что в Сиродиле будет по большей части окружён не нордами, но Чейдинхол казался едва ли не чисто данмерским городом, где не то что уроженцы Скайрима, а и вообще люди — почти гости. Да и поселения вокруг не манили там осесть.
На сей раз советоваться Бьорну было не с кем. Впрочем, решал он и раньше сам, полностью принимая на себя ответственность за сделанный выбор. К заботам норда прибавлялось то, что хотя скопленная им сумма пока позволяла обзавестись каким-никаким жильём, денег не становилось больше. Если не обосноваться где-то до весны и не найти способа заработать, на будущий год можно проесть столь значительную часть, что дом уже не купишь.
Снова и снова, уложив детей спать, Бьорн погружался в тяжёлые раздумья. Куда идти дальше? Да и идти ли? Он вспомнил, какими рассказами Одвар пытался развлекать Фрейю. До земли, о которой детям поведала имперка, они ещё не добрались. Если такой край вообще существовал. Норду, выросшему и прожившему большую часть жизни на севере Скайрима, было непросто поверить в то, что где-то всё может быть настолько иначе. Но разве мог он прежде представить себе хотя бы Чейдинхол, где сейчас сидит в крохотной гостиничной комнатушке, размышляя о грядущем? Попытки расспросить местных о других графствах Сиродила особого успеха не имели. Ясно было только, что столица — не то место, где стоит попытать счастья. Привычным трудом или хоть тем, к чему Бьорн имел склонность, там не прокормиться.
Зима медленно катилась к завершению, нужно было решаться. Фрейя... Здесь её состояние не ухудшалось, как в Рифтене, но и лучше-то ей не становилось... а уж сколько времени прошло!..
И Бьорн принял решение — на юг, а там уж куда судьба подскажет. Положившись на волю Девятерых, в месяце Восхода солнца норды снова двинулись в путь. Третье путешествие оказалось значительно легче двух предыдущих. Во-первых, здесь было гораздо теплее и не приходилось пробираться по колено в снегу; во-вторых, они придерживались крупных дорог, где стража поддерживала относительный порядок, не давая слишком распоясаться грабителям и зверью; в-третьих, практически всегда на исходе дневного перехода путников встречали теплом и сытным ужином таверны. Как ни старался норд беречь имевшиеся у них деньги, но ночевать, при любой возможности, предпочитал под кровом.
Опять же, в трактире можно было переговорить с народом, а из услышанного сделать вывод, куда двигаться дальше. В одном из подобных разговоров и прозвучало название «Скинград». Бьорн зацепился за услышанное и принялся расспрашивать о незнакомом ему месте. С чужих слов этот город и его окрестности весьма походили на то, что описывала Одвару и Фрейе соседка-имперка. Однако норд задал вопросы и о других городах, в которых довелось побывать его собеседникам. Ему повезло. Те много странствовали по Сиродилу, так что им было о чём рассказать. Не зная, что скайримское семейство успело побывать в Чейдинхоле, путники поведали и о нём. Сравнивая их суждения об этом городе с собственными, Бьорн решил, что и к прочему стоит прислушаться.
Так наметилась конечная цель перехода — Скинград. Пройдя на запад по Синей дороге, они с юга обогнули по Красной озеро Румаре, издали поглядев на Имперский город, и на перекрёстке сошли с неё на Золотую. Весна застала нордов в пути. Одвар узнавал землю из рассказов имперки и то и дело указывал Фрейе, мол, смотри, мы идём туда! Почти пришли! И вот взгляд сестры ненадолго задержался на венчике первоцвета... впервые можно было с уверенностью сказать, что девочка заметила его, восприняла. То, что другим могло показаться пустяком, пробудило в сердце отца померкшую надежду.
Стоит ли удивляться, что найдя в поселении подле Скинграда крепкий дом с большим участком земли, который отдавали, почитай, за бесценок, Бьорн не задумываясь его купил и привёл туда детей. Время ещё не было упущено, денег осталось довольно для покупки или найма лошади, а значит, следовало поспешить, тогда уже в этот год можно успеть что-то да вырастить. По весне-то день год кормит!

***

Речь Бьорна оборвалась внезапно. Он просто понял вдруг, что не знает, что ещё добавить. Авила сидела молча, глядя на огонёк, трепыхаясь умиравший на полностью оплывшей свече. Видя, что дом вот-вот погрузится во мрак, норд шевельнулся, намереваясь встать и принести новую свечу. Его движение вывело имперку из глубокой задумчивости, в которую она погрузилась, слушая историю этой семьи.
— Спасибо, что рассказал, — негромко произнесла она. Фитилёк затрещал и погас. Бьорн полез за свечой, но коловианка так же тихо продолжила: — Не надо из-за меня. Пойду я. Завтра вернусь, как обещала, а тебе спать пора. Дел-то невпроворот.
Норд отложил найденную свечу.
— Ну уж нет! Провожу тебя, тогда уж и спать.
Она не стала спорить, плотно закуталась в шаль, шагнула за порог и поспешила к городу. Бьорн двинулся следом, но у ворот, упросив стражу открыть ей калитку, Авила решительно простилась с новым знакомым.
— Иди назад. Не ровен час — дети проснутся, а тебя нет. Да и страже морока отпирать да запирать. Ничего мне не сделается. До завтра!
Лёгкое прощальное движение руки, и женщина скрылась за городскими стенами, а Бьорн, постояв пару минут, отправился домой.

Предыдущая глава: Детство Корнелии
 

Следующая глава: Рыжая Берта

[Joke_p]

Эта глава - почти что самостоятельный рассказ, написана она была давно, но вот вычитать и отредактировать удалось только сейчас.

 

Рыжая Берта

Рыжая Берта

 

Авила в самом деле пришла на следующий день, и через день, и после. Оставив работу, всё освободившееся время она посвящала Фрейе. Единственное, чего коловианка не могла допустить, это чтобы друзья, поддержавшие её в самые чёрные дни, решили, что она забыла о них, едва подвернулось что-то поинтереснее. Поэтому женщина нет-нет, да и заходила к Кальвену и Мирте, радовалась, что дела у них идут вполне бойко и без её помощи, а также бралась проводить Корнелию к новому приятелю, коль скоро сама туда направлялась. Девочку отпускали не каждый день, но это только усиливало взаимную привязанность детей, успевавших соскучиться и заодно придумать новые направления для поиска разбойничьего клада, которыми им не терпелось поделиться друг с другом и тут же начать воплощать в жизнь.
Всем было известно, что землю около дома стала более или менее обрабатывать только сама Рыжая Берта. Отец её практически не проявлял интереса к земледелию, не каждый год сажая что-либо и не особенно следя за этим впоследствии. Впрочем и сама бретонка не слишком утруждала себя, выращивая лишь самое неприхотливое, да и того понемногу. Уж не спрятан ли клад прямо у них под носом? Вдохновлённые этой идеей, дети перелопатили землю на радость Бьорну, который не мог нахвалиться такими помощниками, но ничего не нашли. Затем Одвар с Корнелией обшарили дом от кровли до подвала, но тоже без толку. В просторном помещении под полом не было ничего, кроме припасов и инструментов, которыми успел обзавестись Бьорн, аккуратно сложенных у дальней стены. Не нашлось даже намёка на то, где Берта могла держать награбленное.
Отчаявшись найти что-либо в доме, дети стали отпрашиваться погулять и уходили в лес, надеясь добраться до разбойничьей пещеры и что-нибудь отыскать или хотя бы разузнать там. При этом разговоры их постоянно вертелись вокруг бретонской атаманши, чья история обросла кучей домыслов, слухов и сплетен, до сих пор не умолкавших среди местного народа.

***

Отец Рыжей Берты появился в окрестностях Скинграда лет сорок тому назад. Это был крупный мужчина, с густой, отросшей до плеч рыжевато-каштановой шевелюрой, переходящей в такую же бороду, и тяжёлыми грубоватыми чертами лица, не слишком характерными для бретонца. Вообще непросто было определить, к какому народу он принадлежал. Было в нём что-то и от норда, и от коловианца, разве что редгардов, судя по красневшей, а не смуглевшей от загара коже, в его роду не было. Возраст пришлого поддавался определению не проще, чем родословная. Ему спокойно можно было дать от тридцати с небольшим до пятидесяти, и то сомневаться, не дал ли маху. Носил он простую добротную одежду, хотя, похоже, мог позволить себе и более дорогой наряд — деньги у него явно водились.
На вопрос об имени ответствовал: «Зовите меня Жером». Хотя сказано это было вполне добродушно, особого желания сходиться с местными ближе он не проявил. Вероятно потому, что явился не один, а с приятелем-имперцем, манерой напоминавшим то солдата, то учёного. По сравнению с Жеромом жилистый коловианец казался маленьким и щуплым, хотя на деле был одного с ним роста. Порознь этих двоих, считай, и не видели. Они на пару выбирали участок земли, что-то обсуждали, прикидывали, наконец определились, и Жером сходу выложил запрошенную сумму. Место было неплохое — не в середине посёлка, но и не совсем на отшибе, хотя до лесной опушки — рукой подать. Видимо, бретонец был любитель и мастак собирать природные дары, поскольку подолгу пропадал в лесу даже во время постройки дома.
Его приятель-имперец постоянно что-то измерял, подсчитывал, используя некие хитроумные инструменты и почти не отрывая взгляда от каких-то бумаг, с которыми всё время сверялся, периодически занося туда что-то новое. Никто прежде не видел, чтобы обычный дом строили с подобным подходом, но, видимо, таким уж педантом был друг Жерома, или мечтал в своей жизни о большем, а довелось вот проектировать только сельское жильё, правда, надо отдать ему должное, весьма основательное. Впрочем, каждый устраивается, как умеет, а тем, кто работает на земле, о чужих делах радеть особо некогда — со своими бы управиться!
Помощников в строительстве Жером нанимал не из местных, в чём тоже никто худого не усматривал, как и в том, что те потом переставали появляться. Пришли люди, поработали, жалованье получили, да и дальше пошли. Или домой отправились с заработанным.
Возделывать свою землю бретонец не спешил. Если что и сажал, так только то, чему неплохо растётся без особого присмотра. И казалось, не слишком заботился, вырастет ли хоть что-нибудь, видимо, предпочитая дары леса. Стоило подвести дом под крышу, имперец начал то и дело пропадать в окрестностях вместе с Жеромом. Уходили надолго, возвращались, вроде, без богатой добычи, но, похоже, довольные проведённым временем. Несколько раз они ездили куда-то по делам, привозили что-то для постройки, не заказывая у окрестных мастеров. Те ворчали, но довольно беззлобно — без работы никто не сидел, так чего сетовать, что лишняя не валится?
С соседями Жером был отстранённо дружелюбен, близкого знакомства ни с кем не водил, о жизни не беседовал. Видимо, ему вполне хватало общества приятеля-имперца. Когда настала пора заполнять дом мебелью и утварью, бретонец наконец-то обратился к местным ремесленникам, и те, посудачив между собой, решили, что с постройкой мутил этот его коловианец, мол, подавай ему такие материалы, каких здесь не сыщешь. Ещё больше укрепило их в этом мнении то, что Жером выбирал простые надёжные вещи безо всяких изысков. Так с чего бы вдруг ему без чужого наущения иначе было к строительству подходить?
Так прошло около двух лет, а после коловианец куда-то пропал. Жером один что-то делал у себя в доме и на земле, в лес ходить перестал да и вообще появлялся на глаза всё реже. Мог и вовсе по нескольку дней не показываться. Поначалу соседи беспокоились — человек всё же. Жив ли, здоров? Но после привыкли. Однако при случае, когда бретонец выбрался купить припасов, о приятеле его всё же спросили. В ответ тот ровным голосом, который приписали скрытому горю, проговорил: «Нету его больше. Не доглядел я. Он по рассеянности ядовитый гриб со съедобным перепутал. Так и кончился». Это простое короткое объяснение, высказанное с приличествующим случаю сдержанным сожалением, устроило всех, народ покачал головами, посочувствовал и больше к этой теме не возвращался.
Лишившись приятеля, Жером так и заделался домоседом. Впрочем, однажды, отлучившись куда-то недели на три, он вернулся с девочкой лет пяти, заметно похожей на него. Звал он её Бертой. Это событие породило немало пересудов, но все сошлись на том, что она ему — дочь, а что сталось с матерью, одним богам ведомо. Расспрашивать желающих не нашлось.
Жером с Бертой жили тихо-мирно. Как сам он не стремился сдружиться с соседями, так и девочка не спешила обзаводиться приятелями среди сверстников. Казалось, обоих полностью устраивает общество друг друга и ничего другого ни той, ни другому не требуется. Бретонец понемногу учил Берту вести хозяйство. Подрастая, она стала заниматься и небольшим огородом, разбитым возле дома. Большая же часть земли, купленной её отцом, так и оставалась невозделанной.
Тем временем, окрестности всё сильнее донимали разбойники, грабившие и убивавшие путников и торговцев почём зря. Стража напрасно рыскала по лесам в поисках бандитов. Каждый раз, совершив очередное нападение, те будто сквозь землю проваливались. Судя по всему, действовала одна и та же шайка — умело, продуманно, хладнокровно. Без изуверской жестокости, но и без тени жалости. Единственным спасением для их жертв было бежать сломя голову, не глядя на нападавших. Такие зачастую спасались, но при этом ничего толком не могли рассказать о грабителях, остальные же оказывались методично перебиты. Как ни раздражало такое положение вещей местные власти, ничего поделать с ним они не могли.
Берту нередко видели в огороде, когда сам Жером не показывался. С соседями она вела себя ровно, не слишком привечая, но и не отталкивая. Её порой спрашивали о здоровье хозяина дома, и всегда у неё был готов ответ, не вызывавший ничьих подозрений. В гости к себе они никого не зазывали, к другим не напрашивались, и никто их особенно не беспокоил до той поры, пока огненная грива Берты не стала ночами тревожить сон окрестных парней. И то сказать, девушка выросла довольно высокой, статной, красивой какой-то грубоватой первозданной красотой. Крупные черты лица были правильными и соразмерными, линии чёткими, в тёмных с лиловым отливом глазах горел опасный огонёк, а густые волосы пламенели как зарево пожара.
Некоторое время у Берты не было отбоя от женихов, но никого из них она не обнадёживала хотя бы самую малость, и вскоре остались только самые стойкие. Но и их девушка не пускала даже на порог. Более того, стала надолго скрываться в доме вместе с отцом, а если спрашивали, говорила, что здоровье начало подводить старика, вот и нужна её помощь.
Народ, посудачив, решил, что причина нежелания Рыжей Берты, как прозвали её в округе, выходить замуж, кроется в том, что она не хочет оставлять Жерома, лишать его части своего внимания и заботы. И то сказать — мужик, а девчонку с малолетства вырастил без матери! Каждой бы такого отца! Впрочем, кое-кто стоял на том, что девочку тот взял лишь затем, чтобы воспитать себе не то помощницу, не то обслугу, и сам же, из ревности и себялюбия, нередких у людей в возрасте, не отпускает её от себя, а та, как послушная дочь, не смеет перечить. Правда, уж какой-какой, а покорной Берта не выглядела. Было в ней что-то от норовистой лошади, какую не всякому под силу объездить.
Как бы то ни было, заботы дочери, похоже, помогли. Всё чаще бретонца стали видеть то на крыльце возле дома, то вместе с ней в огороде. Несколько раз он даже ездил куда-то, правда, один. В этом тоже не было ничего удивительного, шайка разбойников, годами не дававшая местным покоя, не то подалась в другие места, не то канула в Обливион, да только на дорогах стало безопаснее.
Никто по-прежнему не знал, сколько Жерому лет, но его ржавую шевелюру обильно припорошили снега времени. Так ведь Берте-то и той было уже далеко за двадцать! В доме бретонец теперь отсиживался реже, так что соседи видели, что он понемногу сдаёт, и никто особенно не удивился, когда его не стало. Все думали, что уж теперь-то Рыжая Берта выйдет замуж. Утратив свежесть юности, она будто только ещё больше похорошела и расцвела, её внешность стала более гармоничной, так что желающие жениться на ней так и не перевелись. Но оказалось, что она вовсе не собирается оправдывать чьи-либо ожидания.
Схоронив отца, Берта продолжала жить в одиночестве, которым, по-видимому, не тяготилась. Более того, она, казалось, унаследовала склонность Жерома к уединению и тоже нередко целыми днями не выходила из дома. А могла и отправиться куда-нибудь на пару-тройку дней. И ведь не боялась! Времена-то снова настали неспокойные. Не то старая шайка вернулась на место прежнего промысла, не то у прежних разбойников просто подражатели завелись, только клич: «кошелёк или жизнь?!» снова зазвучал в окрестностях, причём избавляли путников от того и от другого с равной лёгкостью.
Это было то, что знали все. Чего не знал никто, так это того, что тихие домоседы-бретонцы имели прямое отношение к творившемуся. Первую шайку возглавлял Жером, бравший подросшую Берту с собой и понемногу передавший ей все премудрости «ремесла». Он же поучал её, что плоха та лиса, у которой в норе лишь один вход. Никто не видел бретонца, выходящим из дому перед нападениями, никто не связывал грабежи с его затворничеством. В конце-концов, он, чувствуя, что силы уже не те, распустил свою шайку, опасаясь фатального провала, и дожил свою жизнь тихо и мирно, без зазрения совести пользуясь награбленным.
Берте того, что он ей оставил, хватило бы на хорошее приданое и безбедную жизнь, но планы, которые Жером не успел воплотить, не давали девушке покоя, разбойничья романтика глубоко проникла ей в кровь, и не местным женихам было тягаться с нею в сердце молодой бретонки. Спустя недолгое время после смерти Жерома его дочь сколотила собственную банду, в которой пользовалась непререкаемым авторитетом. Дерзость Рыжей Берты, её крутой нрав, деятельный ум, взвешенность принимаемых решений и умение позаботиться обо всём, начиная с безопасности шайки, заканчивая делами каждого из подчинённых, вызывали у её разбойников чувство близкое к обожанию и готовность идти за ней в огонь и в воду.
Будучи хитрой, как настоящая рыжая лисица и опасаясь, что периоды её затворничества кто-нибудь излишне проницательный сумеет сопоставить со временем налётов, она иногда покидала дом в открытую, а возвращалась через разное время после очередного грабежа. Сообразить, что ни её ни Жерома никто ни разу не видел одновременно с совершавшимся поблизости разбоем, не смогли даже самые светлые головы.
Такая жизнь нравилась атаманше, она не теряла бдительности и осторожности дикого зверя и далеко не всем делилась даже со своими подельниками. Многие из них были бы рады занять место подле неё, сделаться её правой рукой, но любимчиков Берта не признавала. То, что со всеми и каждым она обходилась одинаково — без высокомерия, но и без панибратства, возносило её на недосягаемую высоту. Шайка богатела, тратила деньги не считая, а излишки зарывала в укромных местечках.
Основным местом обитания банды была неприметная пещера в лесу, которая во время облав каждый раз оказывалась пустой, в то время как разбойники, судя по всему, отсиживались в каком-то значительно более надёжном убежище, отыскать которое страже было не под силу. Попытки устраивать многодневные засады возле обычного укрытия шайки также ни к чему не приводили. Пещера пустовала, пока ловцы не уходили ни с чем.
Увы, всему рано или поздно настаёт конец. Золотые дни Бертиной банды были сочтены, о чём не догадывалась ни сама атаманша, ни её разбойники. Как-то в середине осени к ним прибился коловианец лет двадцати шести. Самой Берте было уже далеко за тридцать, потолковав с парнем, она согласилась принять его под своё начало. Никто не почуял, что это станет началом конца. Горящий взор тёмных глаз имперца зацепил в сердце бретонки какие-то потаённые струны, молчавшие до той поры. Тонкий, едва слышный звон отряхнул с них пыль и ржавчину. Они затрепетали, жаждая живительного касания.
Сперва Берта не замечала нового чувства, разгоравшегося в её душе, поскольку, незнакомая с ним раньше, не узнала его, не заметила опасности. Надо сказать, новичок оказался ей под стать — дерзкий, умный, отважный, ловкий, презирающий любые правила и законы кроме повелений собственного сердца. А оно распознало в Берте родственную душу, разглядело её красоту. Уверенность, с которой он взялся завоёвывать любовь атаманши, покорила женщину и без того неровно дышавшую к нему. Сперва она старалась сохранять привычный уклад в банде, но всё больше прислушивалась к советам Катона. А они, надо сказать, были весьма дельными. Вместе эти двое стали планировать ещё более дерзкие и выгодные операции, и имперец, не пытаясь потеснить Берту, стал её главным помощником.
Несмотря на сопутствовавший шайке небывалый доселе успех, то, что пришлый забрал себе такую власть, что встал лишь на ступеньку ниже атаманши, разъедало душу многим старым членам банды. Пока все были равны, не было места обидам, теперь же часть разбойников скрежетала зубами от зависти к имперцу, часть тосковала по прежним временам, часть мечтала занять его, прежде не существовавшее, место подле Берты. Были и те, кто видел только то, что Катон принёс им удачу и барыши, куда большие, чем раньше, и был готов идти за ним и за Бертой, куда те скажут, но таких было меньше половины. Однако до поры всё шло своим чередом, поскольку устраивать бунт и свергать Рыжую Берту не желали даже недовольные. Они хотели лишь, чтобы атаманша вновь безраздельно принадлежала им всем поровну и никому — полностью. Объектом их ненависти была не она, а её имперец. Многие верили, что стоит избавиться от него, и всё станет как прежде.
Потихоньку единомышленники, тосковавшие по прежним временам и завидовавшие Катону, нашли друг друга, выявили тех, от кого поддержки ждать не приходилось, и принялись строить планы избавления от имперца и его сторонников. Рыжая Берта, ранее всегда ощущавшая, чем живут и дышат её подчинённые, теперь была так поглощена своей страстью, поздней любовью, пришедшей к ней со всей безудержностью первого чувства, что не заметила, как над головой её возлюбленного сгущаются тучи.
Пока она предавалась утехам со своим ненаглядным под сенью собственного дома, в пещере потихоньку, чтобы не прознали те, кто мог донести любовникам, судили да рядили, как навеки разлучить влюблённую парочку. До поры случая не представлялось, поскольку Берта лично участвовала в каждом деле, на которое шла шайка, а при ней нечего было и думать расправиться с неугодным.
Выход нашёл один из старейших членов банды, помнивший ещё Жерома. Зная, что Берта радеет о скрытности даже сильнее, чем её отец, старик предложил нечто совсем новое:
— Никто пока не смякитил того, что ни разу не видел тебя или Жерома во время ограблений. Ты умно поступаешь: уходишь разно, это хорошо... но вдруг кто заприметит? Жизни ведь не дадут! Глядишь — выследят! Раньше-то куда денешься? — приходилось рисковать! Но теперь-то, есть кому вместо тебя пойти! А ты бы наоборот на глазах у народа помелькала. Тут уж ни один злокрыс не подкопается!
Рыжая Берта заколебалась. С одной стороны, то, что предлагал старый разбойник, звучало дельно. С другой — никогда ещё она не пускала промысел на самотёк, всё держала в своих руках. С третьей... в самом деле, разве прежде ей было на кого положиться? Кто мог, подобно Катону, возглавить дело не хуже неё самой? Может быть, бретонка и не решилась бы на такой шаг, но имперец сам начал её уговаривать, указывая на разумность этого предложения, и Берта, скрепя сердце, благословила его вести шайку на дело. Всё прошло как нельзя лучше, атаманшу в момент ограбления совсем в другом месте видело множество народа, а грабёж оказался на редкость прибыльным и успешным.
Это событие с размахом отметили в пещере и сообща решили, что время от времени такой манёвр стоит повторять. Тогда никому и в голову не придёт, что Рыжая Берта не просто одинокая женщина, а глава дерзкой банды. «То-то и оно, что глава», — ворчали многие вполголоса среди заздравных тостов: «Беда, когда у тела две головы. Так и не бывать тому!»
Недруги Катона были готовы разделаться с ним в первый же раз, когда он возглавил нападение один, но старый разбойник, предложивший доверить командование налётом имперцу, призвал их к осторожности. Спешить было нельзя, удар следовало нанести наверняка, а Берта не должна была даже заподозрить, что её любезный попал в беду не случайно. Самые нетерпеливые поворчали, мол, другого случая может и не представиться, но старик только отмахнулся от них, и оказался прав.
События развивались именно так, как хотели желавшие вернуть прежний уклад. Войдя во вкус и желая уберечь Берту от превратностей разбойных нападений, многих украсивших шрамами, а кому-то стоивших и более серьёзных потерь, Катон сам всё чаще настаивал, чтобы она оставалась отводить глаза от себя и своего дома. Последний довод обрёл для женщины особую силу, поскольку выстроенное отцом жилище стало для неё теперь не только убежищем, но и любовным гнёздышком, которое она и представить боялась разорённым. К тому же её любимый проворачивал дела не менее успешно, чем она сама или они вместе, и женщина всё меньше беспокоилась, полностью полагаясь на него. Конечно, совместные вылазки и драки бок о бок будоражили кровь и придавали неповторимой остроты их чувствам, но была своя прелесть и в том, чтобы дожидаться своего ненаглядного с промысла, а затем, стоило им остаться наедине, предаваться с ним безудержной любви. Тем паче, далеко не каждый раз он оставлял её дома, и одна радость не замещала, а дополняла другую. Рыжая Берта была совершенно счастлива, Катон тоже казался счастливым, но беда уже оскалила свою хищную пасть, готовую проглотить неосторожных.
Очередное идеально спланированное дело обещало принести огромную добычу, после которой можно было надолго затаиться, не подвергая себя превратностям разбойного ремесла. Нападение на торговый обоз было из тех предприятий, где присутствие Берты только связывало бы Катону руки, заставляя осторожничать из опасений за её жизнь. Обоюдным решением влюблённых, по разным причинам безоговорочно одобренным членами шайки, стал налёт под предводительством имперца. Его подруге же предстояло, точно хорошей жене, ждать, когда тот вернётся с трофеями.
В день ограбления Рыжая Берта, сама не зная почему, не находила себе места. Всё валилось у неё из рук, сердце грызла смутная тревога, то стихавшая, до невнятного пугающего шёпота, то повергавшая женщину в настоящую панику. Впервые за всю свою безбожную жизнь атаманша взывала к богам и даэдра, чтобы всё прошло гладко. Не за добычу переживала она — за того, кто был ей дорог.

***

Обоз не показывался дольше, чем предполагалось. Шайка Рыжей Берты затаилась по обеим сторонам дороги. Разбойники не видели даже друг друга и лишь изредка перекликались условными птичьими трелями. Запах прелой листвы, терпкий, будоражащий, проникал в нос Катона оставляя смутные воспоминания о старом кладбище, где он любил прятаться мальчишкой. И вот уже ветерок словно бы тянул не обычной зимней прохладой, а могильной стылостью, и низкий слоистый туман обволакивал лес подобно савану. Имперец слегка поменял положение и повёл плечами. Видимо, затянувшееся ожидание действует на нервы. Ничего больше. Он приник ухом к земле и услышал долгожданный звук. Это наверняка были те, кого они подстерегали. Катон подал условный сигнал своим молодцам, птичий посвист прошёлся по придорожным кустам и стих. Имперец подумал о том, как совсем скоро, сегодня же вечером, лёжа в объятиях любимой, он будет рассказывать детали нынешнего дела, а её ласки станут ещё горячее от восхищения. Вот показалась головная часть обоза. Пропустить вперёд, дать середине поравняться с засадой...
По сигналу вожака бандиты скопом ринулись на охрану и опешивших возниц. Казалось, всё идёт как по маслу, но вдруг из повозок, накрытых парусиной, будто бы для защиты товара от непогоды, посыпались вооружённые люди. Они похватали грабителей так ловко и умело, что стало ясно — это не простые наёмники.
Катон, сражавшийся сразу с двоими вооружёнными мордоворотами, сопровождавшими телеги, не сразу осознал, что его крепко держат сзади, и он едва может пошевелиться. Затем в его мозгу молнией свернула мысль о Берте, и имперец с яростью отчаяния рванулся так, что сбросил с себя чужие цепкие руки, и бросился в лес. Что-то подвернулось ему под ноги, он упал лицом в ту самую прелую листву, до отказа вдохнул её тревожный запах, беспокоивший его накануне, вскочил, побежал снова, но не успел сделать и пары шагов, как на него навалилось сразу несколько человек. Его скрутили, обезоружили, крепко-накрепко связали и поволокли обратно к обозу, где уже дожидались другие члены шайки, упакованные ничуть не хуже.
Разбойники, связанные по рукам и ногам, угрюмо переглядывались, удивляясь, своей малочисленности. Отряд стражи, прятавшийся в обозе, изловил только сторонников Катона и его самого. Остальные бандиты не стали участвовать в нападении, более того, препятствие, сбившее Катона с ног, и позволившее его схватить, возникло вовсе не случайно. А с единственным соратником имперца, сумевшим ускользнуть, бывшие товарищи, которым беглец обрадовался как родным, разделались быстро и бесцеремонно. Тело оттащили подальше в лес и бросили на поживу зверью.
Катон не замечал ни врезавшихся в тело верёвок, ни боли от нескольких весьма чувствительных ударов, которыми стражники отыгрались на нём за едва не удавшийся побег. Он думал лишь о том, как вырваться, как вернуться к Берте. То, что большая часть шайки осталась на воле, дарило попавшимся надежду на освобождение. Никто из них так и не понял, что их подставили.
Предав неугодных в руки стражи, бандиты вернулись в пещеру, служившую им пристанищем. Старый разбойник, предложивший план избавления от имперца, властно пресёк намерение сообщников отметить успех предприятия.
— Рано праздновать! Катон ещё жив, и ничто не помешает ему сдать нас всех с потрохами, если догадается, что к чему. Он далеко не дурак, высоси алчущий его душу! А Берта — и того умнее. Надо обставить дело так, чтобы она нам поверила, чтобы попавшихся молодчиков казнили всех без исключения, и чтобы нам самим не последовать за ними. Ага! Повесили жала? А то уже нацелились ими на пивной жбан!
— Да как тут не вешать? — подал голос один из парней помоложе, приунывший от таких речей, — Ты нас в это втравил, а теперь тебя послушать, так наше дело пропащее... Как ты арестованным рты заткнёшь? Как Берте мозги запудришь? Мы потому и хотели её атаманшей, что баба она не только рисковая и удачливая, но и ума немалого!
— Кабы ты всё решал, было бы пропащее! Берте я сам скажу, а вы сделайте рожи погрустнее, будто вместо богатой добычи чуть в каталажку не попали, да ещё товарищей потеряли... Чую, захочет она сюда прийти...
Его уверенный тон успокоил остальных, убедил, что старик знает, что делает, заставил положиться на него.

***

Под покровом темноты, рано опускавшейся зимой, в дверь дома Рыжей Берты торопливо и тревожно постучали. Женщина кинулась открывать, но на пороге оказался совсем не тот, кого она чаяла и жаждала увидеть.
Старый хитрец, придумавший способ разлучить Берту с её любовью, тяжело ввалился в дом, как человек, вымотанный до предела. Его лицо и одежда были в грязи, точно он долго скитался по лесу, не разбирая дороги. Поскорее притворив за собой дверь, разбойник, задыхаясь, прохрипел:
— Беда!.. Обоз был ловушкой!.. Много наших похватали, кто сумел утечь... собираются в пещере... понемногу...
Берта побледнела, но спросила только:
— А Катон?!.
— Эх... — разбойник безнадёжно махнул рукой, — В нём главаря почуяли, первым на него бросились! Он вырвался — они за ним! Кабы не он, больше бы наших переловили... да только не дали ему уйти.
— Убили?!
— Да разве ж на бегу много разберёшь?.. Я оглянулся — вроде, живого волокли назад.
Берта чуть заметно перевела дух.
— Пошли в пещеру. Мне нужно знать, сколько нас осталось.
Разбойник торопливо кивнул:
— Ясное дело, ясное дело! Я и сам не всех видел ещё... Тебе никто больше сказать не решался, а мне, старику чего уж... я ж отца твоего помню ещё... кому, как не мне, идтить было?
— Кто-нибудь тебя видел возле дома?
— Да какое там! Я сухого листа и того хоронился, всё погони ждал.
— Тогда идём. Надень, — Берта натянула ему на голову плотный мешок. Повязку можно сдвинуть, а тут не подглядишь. Возражать он не посмел. Голос атаманши не допускал неповиновения. Она снова стала главой банды и вела себя соответственно. Все подчинённые знали, что с Рыжей Бертой шутки плохи. Но они и хотели видеть её лидером, а потому старый бандит внутренне трепетал от радости, точно зелёный юнец. Всё шло как задумано.
Они спустились куда-то вниз, видимо в подвал. Видеть, что делает Берта, разбойник не мог, а она уж постаралась, чтобы он не знал и в какую сторону они пошли — несколько раз заставила его повертеться вокруг своей оси, так чтобы совсем сбить с толку. Затем потащила его куда-то за собой. Снова заставила кружиться, пока, судя по звуку, что-то сдвигала, и повела дальше. После следующей остановки вестник ощутил дуновение сырой прохлады. Они снова очутились на улице.
Он смекнул, что Берта вывела его каким-то тайным путём, вроде того убежища, где они скрывались, когда в пещере шайку могла накрыть облава. Разбойники знали, где находится вход из леса, но открывали его всегда Берта или в прежние времена — Жером. Объясняли они это просто: «Лучший способ сохранить секрет — его не знать, один проболтавшийся погубит всех». Своим атаманам бандиты верили, а друг другу — не настолько, так что такое положение устраивало всех, тем более, укрытие в случае опасности, всегда оказывалось к их услугам и было там всё, что нужно, чтобы скрываться даже продолжительное время.
Никто не знал, что место для отсидки при облавах имело и другой выход — в дом Жерома и его дочери. Тех, кто помогал бретонцу проектировать и строить «нору не с одним выходом», он самолично расчётливо и хладнокровно устранил. Не вернулись на самом деле по домам его «наёмные рабочие», не была случайной и смерть имперца.
Между выходом в подвал дома и коридором с жилыми комнатами, где пряталась шайка, была стена, выглядевшая глухим тупиком. Никогда ни Берта, ни Жером не уходили в дом этим путём, если убежище не пустовало. Несмотря на холодные тиски, сжимавшие её сердце, женщина не утратила заповеданной отцом и усвоенной с младых ногтей осторожности, потому и вела разбойника с завязанными глазами. В душе у неё надежда боролась с отчаянием. Он не сказал, что Катон убит. Может быть, в пещере она найдёт своего возлюбленного! Но нет. Он пришёл бы к ней… Имперец, останься он на свободе, даже раненый, умирающий, добрался бы до милого порога... Нет, видно, его действительно схватили. И всё же Берта чувствовала, что он жив, а значит, нужно непременно найти способ его спасти.
Как ни хотелось атаманше поскорее добраться до пещеры, она заставила своего спутника изрядно покружить по лесу, и увела далеко от выхода из потайного коридора, прежде чем снять повязку. Горе и мучительная тревога, которые многих толкают на безрассудства, сделали её ещё осмотрительнее.
Наконец они вместе со старым разбойником очутились среди остатков шайки. То, сколь многие сумели спастись, не столько обрадовало, сколько насторожило Рыжую Берту. Среди уцелевших оказались и такие увальни, которых в любой заварухе должны были бы схватить первыми. Но вот они здесь, а её Катона нет... Неужели облаву устраивали ради него? Невозможно! Переловить всю шайку во главе с атаманом всегда престижнее, нежели просто обезглавить. Да и проку больше — новые головы у таких сборищ отрастают быстрее, чем грибы в дождливое лето.
Женщина обводила испытующим взглядом своих «подданных». Вид у них был невесёлый, но... словно бы чего-то не хватало, чтобы полностью поверить в услышанную ею историю.
— Говори! — она внезапно ткнула пальцем в одного из бандитов помоложе. Тот заёрзал и покосился на пришедшего с Бертой.
— Да я уж всё ей рассказал, как было, — пришёл ему на выручку старый разбойник, — говори, что помнишь.
— Ну, засели мы вдоль дороги, — замямлил молодой, — ждали долго. Потом слышим — едут. Мы их чуть пропустили и набросились — всё как всегда... а из телег на помощь охране стражники повылазили. Мы — бежать. Кто успел — те тут, остальных похватали или убили, наверное...
Вроде и говорил он то же самое, что Берта уже слышала, но женское сердце, исполненное тревоги за любимого, нелегко провести. Что-то смущало её, не давало покоя. Слишком уж буднично звучал голос парня. Очень уж многие уцелели... и ни одного раненого... Пока всё это не превратилось в осознание, лишь что-то неуловимое цепляло и настораживало. Взгляд атаманши испытующе скользил с одного знакомого лица на другое. Берта принялась расспрашивать остальных, но ответы были похожи один на другой, точно её ребята затвердили урок по учебнику или их околдовали. Но если бы стража, притаившаяся в обозе, задействовала помощь магов, способных так повлиять на восприятие толпы взрослых людей, им ничего не стоило на время превратить всю шайку в пускающих слюни идиотов и перехватать всех, точно цыплят.
— Кто видел, что стало с пленными? Что с ними делали, куда повели?
Несколько голосов принялись наперебой утверждать, что пойманных связали и отвели к телегам, но объяснить, когда и как они это разглядели, спасая свои шкуры, не могли. Берта не подавала виду, что её всё больше беспокоит не только само событие, но и сопутствующие странности в рассказах. Напротив, она кивала, поддакивала, сочувствовала спасшимся, при этом оставаясь на недосягаемой высоте — настоящая глава банды, каковой они и желали её видеть.
Как ни рвалось сердце Берты к Катону, чтобы спасти его требовалась холодная голова. Она оставила своих разбойников в пещере и вернулась домой, где провела тревожную ночь, полную обрывочных планов освобождения возлюбленного.
В это же время старый разбойник успокаивал прочих.
— Да поверила она! А не поверила, так поверит! Куда ей деться, когда мы все одно твердим? Э! Да ведь так оно всё и было! Только драпанули мы не от телег, а прямо из засады. А это даже попавшиеся едва ли сумели смекнуть. Да если кто и понял — оговор это! — бандит стукнул кулаком по колену. Промешкали, не сумели сами уйти, вот на остальных поклёп и возводят!
Члены шайки согласно кивали, подталкивая друг друга локтями. И только одна имперка подала голос из угла, где сидела:
— Она слишком прикипела к своему Катону. Зря надеешься так легко её провести, когда дело касается его. Нашу сестру не обманешь, за своё мы сердцем чувствуем!
— Да пусть себе чувствует, хоть сердцем, хоть бы и другим местом! Это раньше она недотрогой была — никто не нужен, а теперь разохотилась, поди. Не будет Катона — найдёт с кем тешиться, лишь бы власти не давала. А уж она не даст! Тот просто больно ловок оказался... вот и смотрит теперь на зимнее небо через кованые прутья!
Разбойница только пожала плечами, не желая вступать в спор, но было видно, что уверенные речи старика её не убедили. Впрочем, остальные начали глядеть веселей, не слишком переживая о судьбе арестованных товарищей. Заговорщиков сильнее заботило, как бы Берта не прознала об их истинной роли в этой истории. Как ни крути, уважение, которое шайка испытывала к своей атаманше, было приправлено изрядной долей страха.

***

Катона, как главаря, посадили отдельно от остальных пойманных бандитов. Вероятно, другой на его месте метался бы, точно сенч в клетке, но имперец молча сел на убогую постель и задумался. О предательстве он не догадывался, а потому был рад, что видел среди арестованных не так много ребят из их с Бертой лихой компании. Берта... Благодарение всем богам, она не участвовала в этом налёте! Если кто и сумеет вызволить его и прочих, то только она! Попадись Берта вместе с ним, остатки шайки разбежались бы как стадо без пастуха. А так... остаётся неплохой шанс вновь обрести свободу. Теперь-то уж, верно, его возлюбленная знает о случившемся. Она не оставит своих... только бы сама не угодила в лапы законников... Да нет... не с её осторожностью! Её ни разу даже не заподозрили ни в чём за столько лет! Её не ловили во время налётов, руки у неё развязаны.
Думая о Берте, Катон и сам прикидывал, как выбраться из тюрьмы. Но пока ему было известно слишком мало. Что с ними намерены делать? Как? Когда?
Для порядка он проверил стены своей темницы, с трудом добрался до крошечного окошка под потолком, снаружи находившегося над самой землёй. Сил ухватиться за решётку и подтянуться ему бы хватило, но чтобы протиснуться в этот проём, даже если убрать из него стальные прутья, имперцу нужно было бы стать не больше крупного кота. Может, кто из магов на такое и способен, но их, поди, и стерегут по-другому. Безвыходность текущего положения неожиданно успокоила Катона. Раз прямо сейчас сделать ничего нельзя, нужно копить силы, чтобы в нужный момент они не подвели. С этими мыслями он растянулся на тощем тюремном тюфяке и крепко уснул.
Караульный, пришедший проверить, всё ли в порядке, долго наблюдал за ним через решётку двери и даже вошёл проверить, жив ли заключённый? Не сбежал ли каким-то немыслимым образом, подложив вместо себя куклу из подручных материалов или вовсе какую иллюзию? Но нет. Имперец спал. Спал так спокойно и крепко, что даже свет фонаря не потревожил его покоя. Стражник вышел, покачивая головой. Так безмятежно спать, очутившись в каталажке, мог либо тот, чья совесть совершенно чиста, либо тот, у кого её нет вовсе. Говорят, этот парень — главарь банды грабителей и убийц, так что вероятнее второе, но как бы то ни было, он явно не робкого десятка. Попал в тюрьму и в ус не дует!

***

Утром Катон проснулся и вскочил как встрёпанный, поскольку до него отчётливо доносился знакомый голос. Он мигом придвинул стол к стене с окном, сверху водрузил табурет, залез на него с ногами и постарался выглянуть на улицу. Только теперь имперец окончательно понял, что слышал Берту не во сне, а наяву. Здесь её голос раздавался совершенно явственно. Но где она сама? Как привлечь её внимание, дать понять, где он? Катон подтянулся, ухватившись за прутья, и выглянул наружу. Долго так не провисишь, но хотя бы бегло оценить обстановку было необходимо.
В первый раз он не увидел никого похожего на Берту. Имперец отпустил решётку, устоялся на табурете и начал разминать мышцы рук, давая им отдых. Затем повторил попытку выглянуть на улицу. На сей раз ему повезло: в пределах видимости мелькали знакомые рыжие волосы и раздавался голос, который он так хорошо знал. Берта медленно двигалась в его сторону, предлагая прохожим купить яблок из корзинки, что висела у неё на локте. Катон снова отпустил решётку. Как дать ей знать, что он здесь, не выдав окружающим их знакомства? Он выждал момент, когда призывные возгласы «торговки» приблизятся, и снова подтянулся на прутьях.
— Эй, рыжая! Угости яблочком несчастного узника! — крикнул он, молясь, чтобы та узнала его голос несмотря на непривычные грубоватые нотки.
Она узнала. И подошла. Наклонилась к окошку.
— Ишь, каков! Поди за то и за решётку попал, что чужое бесплатно брал, и опять туда же!
— За оплатой к страже иди, все мои вещи у них.
Берта присела на землю рядом с окошком тюрьмы, прислонившись спиной к стене, точно решила передохнуть.
— Как вас поймали? — тихо шепнула она и громко сварливо прибавила, — Поди твоего там с мышиный коготок, всё больше чужое по карманам распихано!
— Подожди минутку, — еле слышно ответил он и, отпуская решётку, крикнул, — Что в моём кармане, то моё, а за чужой пусть его владелец беспокоится!
Берта услышала, что голос отдалился и, хотя и не видела, что делается в камере, поскольку там всё тонуло в темноте, догадалась, что Катон не может постоянно торчать у окна. Зато она могла просидеть здесь, рядом с ним хоть до конца эры. Сейчас даже зимняя погода была женщине нипочём. Не Скайрим поди.
За тюремной стеной что-то зашумело. Берта замерла, силясь уловить, что происходит. Катон услышал в отдалении лязг дверного замка, возвестивший о том, что охрана идет проверять заключённых. Имперец быстро спрыгнул на пол и уселся спиной к двери на торопливо снятый со стола табурет. Прошла лишь пара мгновений, а узник уже сидел облокотившись на столешницу и мечтательно глядя на кусочек неба в окошке под потолком.
Стражник прошёлся мимо других заключённых и подошёл к камере имперца.
— Ты чего шумишь?
— С торговкой бранился. Зачем она кричит, спать не даёт? Когда ещё столько времени всласть подрыхнуть будет? Так мало того, что разбудила, ещё и яблочком угостить жилится! Как тут не шуметь?!
— На том свете выспишься. Суд через неделю. Повесят тебя, как пить дать! Стол зачем передвинул?
— Под окном светлее.
— Как ещё таким как ты солнце светит?! — стражник сплюнул и, ворча себе в усы, убрался обратно в караулку.
Катон тут же вернул табурет на стол и подтянулся на решётке.
— Ты здесь? — негромко спросил он.
— Где мне ещё быть, коли ты здесь? — так же тихо ответила ему Берта.
— Ладно. Ты слышала, что стражник говорил?
— Суд через неделю. Но когда именно? Где?
— Ближе к делу всё прояснится. Но я ни разу не слышал, чтобы кого-то судили прямо в тюрьме.
— Я вытащу тебя отсюда! Клянусь Девятерыми!
— Если я и дождусь помощи, то только от тебя. Мы с тобой не слишком дружны с богами.
— Будет надо, я продам душу даэдра!
— От этих вечно больше горя, чем толка... Вот и удача от нас взяла и отвернулась.
— Расскажи, как вас схватили.
— Отсюда вот так услышишь? — спросил Катон, выпуская решётку, становясь на табурет и давая отдых уставшим рукам.
— Я тебя отовсюду услышу, говори!
Берта сидела, прислонившись спиной к грубому камню тюремной стены. Голова её покоилась на плече, веки были сомкнуты, а нижнюю часть лица прикрывала шаль, накинутая на голову. Со стороны казалось, что женщина дремлет под скудными лучами зимнего солнца, и только вблизи можно было разобрать, что она порой что-то говорит, а тихий голос из подземелья ей отвечает. Однако, стоило кому-либо очутиться рядом, влюблённые замолкали.
Катон думал, что рассказ выйдет долгим, но на деле он поведал Берте, как шайка попала в засаду, несколькими фразами. Вроде бы, его слова в точности повторяли то, что она слышала от уцелевших разбойников, и всё же было какое-то отличие, которое женщина явственно ощущала, но не могла уловить.

***

С раннего утра, она пришла в город. Всегда державшаяся наособицу, Берта нынче судачила со всеми скинградскими кумушками, по крохам узнавая то, что требовалось. Ей повезло, что давешнее дело, провернутое стражей, было у всех на слуху. Болтали, что наконец-то страшной банде, не дававшей никому спокойно вздохнуть, пришёл конец. Что всех, включая главаря, непременно вздёрнут. Кто-то высказывал пожелание, чтобы это произошло немедленно — столько лет изловить не могли, так уж хоть теперь бы не упустили! Им возражали, что нужно устроить показательный суд над всей бандой, а над атаманом — наособицу, чтобы другим долго неповадно было заниматься лихим промыслом. От этих речей у Рыжей Берты замирало сердце — а ну как не успеет она спасти любимого? Вдруг неповоротливая машина правосудия на сей раз окажется непривычно скора на расправу?! Но главное женщина разузнала — куда увели арестованных, где их держат. От любопытных глаз обывателей, охочих до всяких зрелищ и незаурядных событий, мало что укроется. Купив, у торговки полную корзину яблок, Берта сама принялась продавать их вразнос, постепенно продвигаясь к тюрьме. Хорошо зная Катона, она была убеждена, что если он только услышит её голос, то уж как-нибудь да исхитрится подать ей весточку. Так и вышло.
Теперь ей, сидящей на холодной земле у шершавой тюремной стены, не хотелось уходить. Всё в ней жаждало подольше побыть рядом с возлюбленным, точно желало запасти впрок то, чему скоро суждено быть утраченным навеки. Но, чтобы избежать этой потери, нужно было действовать, вставать, расставаться и начинать трудиться над спасением своей любви. В чём-то разбойники из шайки Рыжей Берты были правы: с появлением Катона все мысли атаманши устремились к нему, если прежде она равно заботилась обо всех, то теперь почти забыла о тех, кто был арестован вместе с имперцем.
Как ни тяжело было женщине решиться оборвать ту тоненькую ниточку, что протянулась между нею и возлюбленным через крохотное тюремное оконце, но каждый потерянный час туже затягивал петлю на шее Катона. К тому же их беседа могла быть замечена, и какие бы последствия это ни возымело, хорошего ждать не приходилось.
— Завтра я приду снова, — её тихие слова упали в глубину узилища подобно солнечному лучу.
— Я буду ждать, — чуть слышно донеслось изнутри.
Опасаясь, что её отдых у тюремной стены мог показаться какому-нибудь некстати бдительному зеваке слишком долгим, Берта встала и с независимым видом одёрнула тёплую юбку.
— На уж, подавись, висельник! — заявила она в полный голос, кидая сквозь решётку лучшее из яблок, способное пролезть между прутьями. Звонкий звук дал ей понять, что плод угодил точно в ладони узника, стоящего на табурете, а торжествующий смешок имперца — что возлюбленный полагается на неё и не думает унывать.
Она с видом оскорблённой добродетели зашагала прочь, ни разу не обернувшись. Теперь было необходимо разузнать, когда и где состоится суд над пойманной частью её банды и постараться отбить своих ребят силами оставшихся. И здесь облик торговки едва ли мог ей помочь. Его, точно неподходящую одежду, следовало сбросить и отложить до завтрашнего свидания с Катоном. Выразительная внешность Берты избавляла её от необходимости прибегать к обычным женским ухищрениям, делающим дам привлекательнее для сильного пола. Но сейчас ей пришлось расстараться. Времени на охмурение тюремщиков возлюбленного у неё было немного, так что впечатление, которое она намеревалась произвести, должно было оказаться сокрушительным.
Видимо, не только нора с несколькими выходами и рыжая масть роднили семью бретонцев с лисицами. Или же это некий врождённый инстинкт пришёл к Берте на помощь в час нужды, но она, прежде не потратившая и минуты ради того, чтобы кому-то понравиться, теперь, при помощи купленных по пути в алхимической лавке средств, за каких-то полчаса превратилась в женщину, от которой было невозможно отвести взгляд. При этом бретонка сумела, каким-то образом избежать ошибок, нередких для новичков в этом деликатном искусстве, и её притягательность не превратилась в вульгарность.
Словом, когда она встретилась с начальником тюремной охраны, тот с ходу оказался заинтересован как в том, чтобы затеять с нею разговор, так и в том, чтобы беседа с незнакомкой не завершилась слишком быстро. Он изо всех сил старался произвести на Берту впечатление и был неимоверно горд собой, когда нащупал подходящую тему — шайку, ныне находившуюся в его ведении. Послушать его, так вся операция по поимке опасных разбойников была разработана им лично, и хотя производилась без него и его непосредственных подчинённых, её успех был полностью его заслугой. Конечно, в других обстоятельствах, слушая такое неприкрытое бахвальство, Берта зевала бы со скуки, но теперь она жадно выхватывала крупицы сути из самовосхвалений пустослова. Ей повезло, что начальник охраны имел хороших друзей среди командования стражи, а потому и в самом деле был более или менее в курсе того, что касалось облавы. Совместные вечерние посиделки в таверне весьма способствуют передаче подобной информации от одного приятеля к другому.
Так Берта узнала, что о нападении на обоз стражу заранее предупредил некий «сознательный горожанин», не открывший своего имени, опасаясь мести со стороны родни и друзей оных бандитов, замысливших лихое дело. Впрочем, своё предупреждение он облёк в трудночитаемые каракули на листе бумаги, а принёс их служителям закона один из малолетних уличных шалопаев, получивший за это пару монет. Которого, как водится, никто не запомнил. Так что личность того, кто навёл служителей порядка на её шайку, осталась неизвестной.
Одно Берте было ясно — если этот некто оказался настолько посвящён в их дела, значит, узнал он это от кого-то из её ребят или же сам был из их числа. Не исключено, что кто-нибудь из своих просто сболтнул лишнее за кружкой в таверне, и его неосторожные слова попали не в те уши, но дело могло обстоять и хуже. Что если в шайке завёлся предатель? Да нет, едва ли. Променять жирный куш разбойничьей добычи на те несколько септимов, которые могут предложить законники?!. Если только это не кто-то из новичков, специально подосланный стражей, сумевший найти банду и влиться в неё...
В то время, как губы Берты расточали улыбки, весьма лестные для самолюбия начальника охраны, ум её напряжённо работал, а уши чутко ловили всё, что касалось занимавшего женщину дела, отсеивая прочее. Со стороны же она казалась внимательной и благодарной слушательницей, с великим интересом внимавшей речам своего собеседника. Тот же, поощряемый этим впечатлением, всё сильнее распускал перед нею хвост.
Кто мог оказаться предателем? По странному, с точки зрения Берты, стечению обстоятельств, почти все относительно недавно пришедшие в шайку разбойники как раз и угодили за решётку. Возможно, причина крылась в недостатке опыта, но это, вроде бы, снимало с них все подозрения... Хотя... Это же лучший способ незаметно вернуться к своим нанимателям! Они схватят тебя вместе со всеми, а затем незаметно отведут в сторонку и отпустят тайком от прочих. Значит, если и был в шайке предатель, то его не окажется ни в пещере, ни в камере!
Берта наперечёт знала всех вернувшихся, а значит, и пропавших. Катон назвал ей двоих убитых во время стычки. Способ выяснить, кто мог оказаться причастным к засаде, также был прямо перед ней. Женщине не составило труда убедить начальника охраны немножко нарушить правила и дать ей хоть одним глазком взглянуть на этих ужасных разбойников. Понимая, что это только добавит ему героизма в прекрасных глазах незнакомки, и решительно не усматривая в выполнении её просьбы никакого риска, он провёл Берту к камерам и позволил точно в первый раз полюбоваться на тех, кого она так хорошо знала. Её подозрения полностью подтвердились. Среди знакомых лиц одного не хватало. Таким образом, несчастный, вероломно убитый теми, кого почитал друзьями, оказался вдобавок запятнан подозрением в предательстве, хотя, на деле, сам пал жертвой такового.
Обстоятельство же, которое ставило Берту в тупик, объяснялось просто — в большинстве своём, чем дольше разбойник состоял в шайке, тем проще было его убедить, что старые порядки были лучше, а те, кто примкнул к банде позднее, поддерживали Катона не меньше, чем атаманшу. Единичные исключения только придавали случившемуся более естественный вид.
Теперь, когда Берта повидала остальных, к мыслям о том, как спасти Катона, прибавилось намерение вытащить и их. Она словно очнулась и вспомнила, что за них в ответе. Хорошо ещё, им хватило ума не подавать виду, что они её знают, даже предостерегающие знаки, которые она украдкой подавала им из-за спины своего провожатого, оказались излишними. К чести разбойников, никому из них и в голову не пришло, что она стакнулась с законниками, наоборот, её появление в тюрьме сказало им, что о них помнят, и укрепило теплившуюся надежду на спасение.
Бретонка, ловко маскируя свои вопросы под интерес к подвигам собеседника, постаралась выведать точное время и место проведения суда. Увы, ни то ни другое пока не было определено. Но чтобы подчеркнуть свою значимость, начальник охраны, раздуваясь от важности, сообщил, что будет одним из первых, кого поставят об этом в известность. И, само-собой, пообещал тут же удовлетворить очаровательное любопытство своей новой знакомой, общение с которой ему не терпелось продолжить. Однако та, несколько обнадёжив его насчёт дальнейшего, ускользнула, чтобы обдумать узнанное и подготовить уцелевшую часть шайки к спасению остальных.
В пещере, вопреки ожиданию, царило уныние. Никто не знал, что задумала Берта, куда отправилась, и что им делать дальше. Несколько зачинщиков во главе со старым разбойником, передавшим ей весть о засаде, без особого успеха подбадривали прочих:
— Пока Катон жив, она посуетится, конечно. Не таковская баба наша Берта, чтобы у неё безнаказанно можно было кусок отнять. Да только не выпутаться ему! А как вздёрнут его, она может, сколько-то погорюет да и примется за старое. Выждать надо. День только с поимки имперца прошёл, а вы уж носы повесили!
Подобные слова, высказываемые с лёгкой усмешкой, на некоторое время заставляли банду приободриться, но вскоре общая атмосфера уныния и безнадёжности вновь окутывала пещеру. Надо сказать, что вовсе не угрызения совести мучили этот лихой народ, отнимавший чужое добро и жизни столь же легко, как хозяйка сворачивает шею домашней птице и ощипывает тушку, чтобы приготовить к обеду суп или жаркое. Нет, тягостное ощущение, овладевшее даже самыми толстокожими из разбойников, напоминало обречённость. Будто некий злой рок неумолимо приближался к ним, будто это они, а не их товарищи, преданные ими в руки стражи, томились в застенках, ожидая петли на шее.
Несмотря на бодрый тон, даже у старика, затеявшего это дело, на душе было муторно и тоскливо. Но он не подавал виду, лишь досадливо сплёвывал и ворчал, что все распустили нюни. Мол, рядом с ними и парное молоко скинет.
— Как бы нам всем не скиснуть, — вяло отругивались разбойники, — Ну, как Берта догадается? Где она? Почему не с нами? Эх, зря мы в это ввязались...
Доводы, что атаманша и прежде не обитала в пещере постоянно, играя роль мирной обывательницы, сейчас никого не успокаивали. Им хотелось видеть её, убедиться, что не в ней источник той грозы, которую каждый ощущал на своём горизонте.
Вернувшись домой, Берта словно очнулась. У женщины было ощущение, что она провела в городе несколько суток, на деле же день только начинался, даже обеденный час был ещё далеко. Это казалось странным, но было очень кстати. Если время, которое, повинуясь своему непонятному капризу, замедлилось утром, далее не помчится вскачь, можно успеть сделать всё необходимое, чтобы выручить своих. Спасти Катона.
Осмотрительность подсказывала ей не выходить из дому и не отправляться в лес, едва вернувшись из города на глазах у соседей. Поэтому женщина заперлась изнутри и задёрнула занавески, точно решила отдохнуть, сама же спустилась в подвал и поспешила в пещеру. Её появление было встречено в равной мере с радостью и настороженностью. Последнюю Берта, уверенная, что выявила предателя, приписала недавней неудаче и потере товарищей, а для того, чтобы усилить первую, она незамедлительно рассказала о своём открытии и о планах спасти часть шайки, попавшую в переплёт.
Как и ожидала атаманша, её слова вызвали заметное оживление среди разбойников. Казалось, дело за малым: узнать, когда и куда повезут арестованных, чтобы внезапно напасть на конвой и скрыться вместе с освобождёнными товарищами. Она поспешила заверить, что постарается выяснить это как можно скорее, чтобы разработать план атаки, и, ощутив, что на данный момент сделала, что могла, вскоре вернулась домой.
С уходом Берты разбойники, и в самом деле приободрившиеся, зашевелились и заговорили, перебивая друг-друга. Многие уже пожалели, что согласились на предательство, и были готовы под предводительством атаманши действительно прийти на помощь своим. Но нашлись и такие, кто увидел в происходящем перст судьбы. Ведь подозрение само-собой, без клеветы и наговоров, пало на убитого ими беглеца, хотя никто думать не думал, что его смерть может сыграть им на руку. Особенно напирал на это всё тот же старик:
— Сама судьба, боги или удача — кому что милее! — благоволят к нам! Вы тряслись, что Берта пронюхает, кто подстроил тёплую встречу имперцу и его прихвостням, а оно вона как обернулось! А уж мёртвый-то не выдаст! Теперь повернуть вспять — только прогневать своих покровителей, кем бы они ни были. А уж видя, что им под силу, не хотел бы я с ними ссориться. Нет, не хотел бы! — он покачал косматой с густой проседью головой.
Его речь убедила многих, но не всех. Однако открыто возражать старому бандиту никто не решился. Не с его ли подачи те, чьё мнение не сходилось с его собственным, сменили разбойничью вольницу на тесную тюремную камеру? Вот то-то и оно. Зачинщик, ворочая глазами подобно филину, ясно читал эти колебания на лицах недавних безоговорочных соратников. Ну уж нет! Он не позволит этим молокососам малодушно испортить всё за шаг до окончательной победы! Даже если придётся действовать в одиночку.

***

Утром рыжеволосая торговка яблоками снова появилась на той же улице со своим товаром, а после присела отдохнуть в полюбившемся ей местечке у тюремной стены. На сей раз Катон ждал её появления. Берта пересказала ему, всё, что узнала от начальника охраны, а затем поделилась своими выводами.
— Если всё так, то нас действительно предали, — задумчиво отозвался имперец. Голос его из каменного мешка звучал глуховато, точно из могилы. Берта, невольно содрогнувшись, отогнала пугающий образ. Вдобавок Катон сказал, что видел всех убитых и арестованных, но среди них не было того, кого женщина сочла доносчиком. Смутные подозрения вновь поднялись в её душе, но следующие слова возлюбленного развеяли их без следа:
— Хотя зачем ему было лезть под мечи стражи, рискуя, что те сгоряча его не узнают? И потом, когда его отделили бы от прочих, у многих бы возникли подозрения на его счёт. Проще было, зная, чем окончится нападение, тайком сбежать к тем, кто его подослал.
— Да, конечно. Ты прав. Наверняка именно так он и поступил, — она подняла взгляд к небу, точно призывая его обрушиться на голову предателя, где бы он ни был.
— Тот, кто сдал нас страже, поплатится за то, что сделал, — сурово отозвался Катон, — Верь мне.
— Я верю. И непременно позабочусь об этом, но сперва нужно вытащить тебя отсюда. Всех вас. Ради этого я пойду на всё.
— Я знаю, что ты не сидишь сложа руки. Передавай мои наилучшие пожелания начальнику охраны, — в усмешке возлюбленного Берте послышалась лёгкая горечь. Забыв осторожность, она приникла почти к самой решётке и заговорила жарким полушёпотом:
— Он даже не коснётся меня, клянусь! Это всё только ради вашего спасения! Ради тебя!
— Знаю, знаю... Прости! Просто в то время, как мне остался только твой голос по утрам, он наслаждается твоим обществом... — имперец скрипнул зубами.
— Зато когда я вытащу тебя отсюда, у тебя вновь будет всё то, о чём ему нечего и мечтать.
Казалось, её слова немного утешили Катона. Бездействие угнетало его, он искал собственный способ выбраться из темницы и не находил его. Оставалось ждать. Имперец верил возлюбленной и не допускал мысли, что она променяет его на тюремщика. Но у того была свобода и возможность быть рядом с Бертой...
На прощание женщина снова бросила возлюбленному самое лучшее яблоко, которое не показывала никому из покупателей, пока торговала для отвода глаз.

***

Начальник охраны провёл беспокойное утро. Он то и дело прихорашивался, точно голубь перед брачным танцем, и с нетерпением поглядывал на дверь, которая, изредка открываясь, пропускала вовсе не ту, кого ждал тюремщик. Досада в его душе сменялась тревогой, он прилагал отчаянные усилия, чтобы не срываться на подчинённых, но то и дело его дурное настроение обрушивалось на их головы. Неудивительно, что те старались пореже попадаться на глаза свирепствующему начальству, недоумевая, какая муха его укусила. Разумеется, желающих проходить через караулку и проверять заключённых не находилось, уж лучше слегка получить по шапке за упущение, когда глава охраны поостынет, чем, честно выполняя свои обязанности, попасть под раздачу ни за что.

Так и вышло, что Берта с Катоном без помех проговорили гораздо дольше, чем накануне, доведя главного тюремщика, томившегося в ожидании, почти до исступления. То, что женщина не торопится уйти, целительным бальзамом пролилось на душевные раны имперца, а сама она, чувствуя это, была не в силах его покинуть. И всё же миг расставания настал, и Берта, передав возлюбленному яблоко, побежала перевоплощаться из торговки в искусительницу
Когда она наконец-то явилась к начальнику тюремной охраны, нетерпение последнего достигло крайней стадии. Он начал уже подозревать, что давешняя прелестница его обманула, но не мог взять в толк, для чего она тогда вообще приходила. На заключённых полюбоваться? Эка невидаль! Едва ли они могли в ком-то пробудить столь сильное любопытство. Тюремщик даже проверил, не пропало ли где чего, и велел чудом подвернувшемуся подчинённому проинспектировать другие места. Может, эта красотка — воровка? Или сообщница, которая отвлекает жертв, пока её подельники обчищают их дома? Но все ценности были на месте. Начальник охраны вытер потеющий лоб. И снова впал в нетерпеливое недоумение, которое разрешилось с появлением той, кого он ждал.
— Я думал, ты придёшь раньше, — поговорил он, не сумев скрыть ни облегчения, ни лёгкого упрёка за то, что она заставила его ждать, хотя о времени встречи они не договаривались.
Берта, казалось, пропустила и то и другое мимо ушей, сразу же заговорив о другом с прекрасно разыгранным восторженным нетерпением:
— Весь город только и говорит, что о поимке этой ужасной шайки! Две женщины на рынке спорили до хрипоты, доказывая, одна, что всех будут судить тайно нынче же ночью, а приговор приведут в исполнение ещё до наступления утра, другая — что публичный процесс будет длиться чуть не месяц и начнут его недели через две, не раньше. При этом обе ссылались на высокопоставленных знакомых, которым это уж доподлинно известно. И каждая уверяла, что именно тот, кто поделился с ней сведениями, чуть не своими руками переловил бандитов. Я-то уж не утерпела — сказала этим трещоткам, кого мы все должны благодарить на самом деле! — тёмные глаза выразительно взглянули на начальника охраны.
Тот крякнул и приосанился. На болтушек, вроде тех, что попались его новой знакомой, серьёзные люди внимания не обращают, так что сказанное Бертой ему ничем не грозило, а вот то, что по городу будет бродить сплетня о его роли в поимке банды — это приятно, глядишь и веса ему добавит в глазах обывателей. Важно подкрутив усы, он с добродушным снисхождением посмотрел на женщину:
— Если бы ты не тратила своё время на то, чтобы выслушивать всякие домыслы, а пришла бы сразу ко мне, то получила бы самую надёжную информацию из первых рук. Суд будет ровно через неделю, процесс будет открытый, поскольку не у тебя одной это событие вызывает такой интерес...
Он назвал Берте место и время, где состоится судебное заседание, а также, когда туда доставят заключённых. Не осталось секретом и имя судьи, отличавшегося принципиальностью, граничившей с твердолобостью, и не склонного к снисхождению, даже когда речь шла о мелких прегрешениях. Худшее, что могло случиться с нарушителем закона — это оказаться в руках непреклонного нибенейца, похоже, находившего извращённое удовольствие в доставлении своим жертвам дополнительных страданий. За это его не слишком любили, но при том уважали за неподкупность.
Это сочетание, привело Берту на грань отчаяния. Конечно, надежды на оправдательный приговор для членов шайки и того, кого почитали её главарём, не было и так. Но здесь их ждало максимально суровое наказание без возможности хоть как-то умаслить того, кто держал судьбу арестованных в своих руках. О том же, чтобы вызволить их с помощью золота или других привлекательных для смертных вещей, нечего было и думать. Оставалось надеяться только на силу.
Женщина так глубоко задумалась, что перестала изображать интерес к личности своего собеседника. Встревоженный этим, начальник охраны принялся гадать, где он допустил промах, и, желая придать себе веса в её глазах, начал хвалиться тем, что лично знаком с судьёй и его семейством. Бертино сознание уцепилось за эти слова. Она ещё не знала, чем узнанное может ей помочь, но в душе у неё шевельнулось нечто похожее на проблеск надежды. Бретонка изобразила восхищённое изумление:
— С самим неподкупным судьёй?! Говорят, даже друзья в его присутствии думают над каждым словом и ходят на цыпочках!
— Пустое! Судья — милейший человек! А как он привязан к своей дочери! Мир ещё не видывал такого нежного отца! Я вхож в его дом и, если хочешь, могу нынче же... Нет, нынче он не принимает... Завтра. Скажем, завтра вечером взять тебя с собой, чтобы ты познакомилась с ним лично.
Разумеется, Берта с готовностью согласилась. Хотя то, что она сама по доброй воле сведёт знакомство с судьёй прежде, чем её возлюбленный, который с радостью избежал бы такой чести, кабы мог, наполнило её мысли горькой иронией.
Тюремщик, видя, что его авторитет в глазах красавицы поднялся на недосягаемую высоту, надулся, точно породистый индюк. Ему не приходило в голову, что судья может стать ему соперником. В конце-концов, тот человек женатый, а вот он... ему есть что предложить честной женщине, если той захочется собственного семейного счастья.
Берта сама не знала, к чему может привести игра, которую она вела. Она действовала наугад, точно слепец, вечно блуждающий в окружающих его потёмках. У неё не было чёткого плана, лишь стремление узнать всё, что возможно, чтобы не упустить даже самого призрачного шанса спасти любимого. Разлука с ним, к тому же грозящая ему смертью, становилась почти невыносимой, но сдаваться было нельзя. Иногда в сердце женщины ярким светом вспыхивала надежда, ей казалось, что всё образуется, а иногда его напротив сжимали ледяные тиски отчаяния.

***

После свидания с тюремщиком Берта снова пошла в пещеру, но надолго там не задержалась, поскольку пока что ни она, ни кто-либо другой, не могли предложить стоящего плана по спасению товарищей. Нападение при перевозке заключённых на суд было заведомо обречено на неудачу — атаманша исследовала все пути, которыми мог двигаться конвой — ловить там было совершено нечего. Оставалось уповать на то, что знакомство с судьёй даст ей от чего оттолкнуться. Быть может, его смерть откроет её ребятам путь на волю? Катон... всегда полагавшаяся лишь на себя, она взывала к богам и даэдра, перемежая одних с другими, чтобы хоть кто-то из них — неважно, кто — помог ей спасти любимого. Но она ещё не дошла до той грани отчаяния, за которой душа становится законной добычей первого, кто снизойдёт её подобрать. Она боролась. Она надеялась. Кто из богов взялся бы помогать избавить от возмездия нераскаявшегося грабителя и убийцу? Кто из даэдра позарился бы на одинокую душу, не готовую отдаться ему безраздельно?
Следующий день был копией предыдущих — утром тайное посещение Катона, только на сей раз женщина передала ему не яблоко, а мясной пирожок. Она могла бы спрятать внутрь выпечки отмычку или напильник, но бежать имперцу было некуда. В окошко не пролезть, а через дверь можно было выйти только в охраняемый коридор, ведущий в караульное помещение. Чтобы сделать подкоп нужны месяцы, если не годы труда, которых у заключённого не было. Нет, вся надежда была только на помощь извне. На Берту и остатки её шайки.
Затем женщина вновь посетила начальника охраны, ждавшего её появления с тем же нетерпением, что и накануне, но с меньшими сомнениями. Впрочем, у него она на сей раз не задержалась, лишь получила подтверждение, что вечерний визит к судье остаётся в силе, и упорхнула, чтобы подготовиться к такому событию, оставив тюремщика, уже нацеливавшегося приобнять её, с пустыми руками. Впрочем, лёгкая досада лишь распалила его желание добиться этой женщины, которая, судя по всему, была достаточно добропорядочной, чтобы при известном стечении обстоятельств... он прикрыл глаза и унёсся мечтами в возможное будущее.
Своими планами свести знакомство с судьёй Берта не стала делиться ни с кем. Осторожность, бывшая девизом её отца, передалась и ей. Всё, что нужно будет знать её ребятам, чтобы освободить товарищей, она расскажет им, когда придёт срок. А лишнее даже им знать ни к чему. Ведь нашёлся же среди них один предатель, кто поручится, что ни на кого больше не окажут влияния страх или золото?
Вечером новый воздыхатель атаманши ввёл её в дом судейской семьи, представив, как свою хорошую знакомую. Своеобразная красота женщины произвела впечатление на жену судьи, тут же взявшую гостью под своё крыло. Было видно, что супружеская чета живёт в любви и согласии, и это отозвалось болью в сердце Берты, возлюбленного которой глава этого семейства намеревался судить и приговорить к смерти. Осторожно прощупав почву, бретонка убедилась, что через жену воздействовать на судью не выйдет — та пылала праведным гневом, направленным на пойманных бандитов, и уж точно не стала бы просить ни за кого из них. Берте пришлось притвориться, что она полностью разделяет её чувства, и новая подруга, очарованная этим, видя, что гостью занимает данная тема, вывела общий разговор на обсуждение грядущего суда.
— Что ж... — покачиваясь на стуле благодушно проговорил судья, — дело это совершенно ясное. Разумеется, я выслушаю все стороны и вынесу беспристрастное суждение, но я заранее знаю, каким оно окажется. Все попавшиеся негодяи будут казнены, а перед тем, для острастки прочим, их проведут вокруг городских стен, чтобы горожане могли увидеть тех, кто причинял им столько горя и наносил такой ущерб. Медлить мы не будем. Приговор будет приведён в исполнение на следующий же день после суда.
— Почему не немедленно?! — запальчиво спросила его супруга, и странно было слышать столь кровожадные речи от миниатюрного и явно добродетельного существа. В этот миг Берта ощутила к этой маленькой женщине холодную и непримиримую ненависть.
— Осторожнее, дорогая, — засмеялся судья, — не уподобляйся тем, кого торопишься покарать! Мы не злодеи, у них должно быть время осмыслить приговор и подготовиться к встрече с неизбежным. Может, кто-то из них искренне раскается и сумеет получить прощение богов, хотя земное правосудие и свершится над ним.
Эта несколько высокопарная речь была прервана вторжением прелестнейшего создания — девочки лет семи. Внимание супругов в тот же миг переключилось на дочь. Чувствовалось, что в этом доме в ней души не чают, но судя по манерам ребёнка, не теряют головы и воспитывают, как подобает. Заметив посторонних, девочка поздоровалась и попросила разрешения остаться, каковое и было ей дано. Разумеется, обсуждать суд и казнь при ребёнке никто не стал, что вызвало у Берты досаду, граничившую с отчаянием. Опасаясь, что это заметят, женщина сосредоточила своё внимание на невольной виновнице её разочарования, стараясь проявить всё доступное ей дружелюбие. Видя, как судья относится к дочери, бретонка стремилась заручиться его расположением, хотя едва ли оно могло хоть в малой мере распространиться на тех, за чью жизнь она трепетала. Девочка, видя, что мать рада обществу незнакомки, тоже доверчиво потянулась к Берте и не отлипала от неё, пока не явилась прислуга и не увела ребёнка, поскольку настало время каких-то положенных дел.
К радости бретонки, судья не потерял мысль, и вернулся к ней, едва девочка вышла из комнаты, но добавил к сказанному не много. Дата суда и казнь на следующий день предваряемая позорным шествием вокруг города — вот и всё, что Берте удалось узнать, но и это немногое подало ей мысль, как спасти Катона и остальных.
На другой день она пересказала возлюбленному, что сумела узнать, а затем выведала у начальника тюремной охраны, который всё сильнее подпадал под её чары, откуда выведут и как поведут осуждённых вокруг города. Затем она поспешила в пещеру, поделиться с остальными своим планом спасения арестованных товарищей.
Среди них, прежде сплотившихся против нового порядка, когда у шайки оказалось разом два атамана, появлялось всё больше сомневающихся, которые рады были бы отыграть назад — кто под действием совести, куда более чувствительной, когда дело касалось своих, а не несчастных путешественников и торговцев, кто — боясь расплаты, если всё это выплывет наружу, кто — опасаясь очутиться на месте тех, кого они сами же упекли за решётку. Каждому хотелось верить, что в случае чего его спасут, и так ли это будет, решалось сейчас на примере Катона и его сторонников. Но были и те, кто был готов хладнокровно довести своё предательство до конца. Их негласным, но признанным лидером был и оставался старый разбойник, заваривший эту кашу. Впрочем, будучи не так прост, и видя, какие настроения витают в шайке, он затаился и не пытался открыто вразумлять колеблющихся.
Когда Берта изложила свой план, несколько разбойников с искренней охотой вызвались отправиться с ней, чтобы определить наиболее удобное место для нападения на конвой. То, что предлагала атаманша, было не намного труднее их грабительских набегов в лесах. Внезапно навалиться на стражу, напугав толпу зевак, собравшуюся смотреть на осуждённых, кто-то наскоро освобождает арестантов, если те связаны верёвками, и вместе с ними вся шайка прорывается сквозь ряды и без того оробевших зрителей, которые, конечно, не посмеют встать у них на пути, но закономерно сомкнутся позади, чтобы лучше видеть, как они удирают, тем самым прикрыв бегущих от стрел охраны. Если же их пленённые товарищи будут скованы цепями, использовать их группу, как таран против толпы и надеяться, что они сумеют бежать достаточно слаженно и быстро.
Старый разбойник тоже отправился с Бертой и даже дал несколько весьма дельных советов, чем несколько удивил тех, кто, в отличие от атаманши знал, насколько он не жаловал Катона сотоварищи. Верно, и его заело чувство вины, решил, что с тех хватит страха, которого они натерпелись, и можно будет теперь прижать имперца и его прихвостней к ногтю.
То, что старик делал и говорил, воодушевило его нынешних идейных противников и повергло в уныние сторонников. Те даже стали потихоньку пенять ему по возвращении, мол де он отрёкся от того, к чему первый же и призывал. В ответ бандит только мрачно сплюнул и проворчал: «Про то, чтобы без толку ради тех положить этих вон», — кивок на раскаивавшихся в предательстве, — «а с ними и вас заодно, уговора не было, потому и впрягся. А корить меня будете, когда Катон снова будет здесь расхаживать и всем заправлять. Где он? Покажите мне его? Нету!» Старый разбойник издевательски прищёлкнул пальцами, оставив своих соратников в смятении и недоумении. Они пытались насесть на него, что, дескать, задумал? Но тот отмалчивался.
Часть из них пришла к выводу, что дед темнит, потому как не может признать, что сдался, остальные — что у него есть план, не требующий помощи, а доверять после отступничества бывших соучастников старик больше никому не готов.
Берта же вернулась домой, снова и снова прокручивая в голове свой замысел и представляя себе место действия. Людей у неё хватало, дело было верное. Напасть они собирались вдали от обоих ворот, где арестованных невозможно быстро увести обратно в город. Даже при самом неудачном раскладе, они едва ли могли понести хоть сколько-то значимые потери, а уж для неудачи просто не оставалось места. Тогда откуда же у неё эта ноющая тяжесть на сердце — предвестница беды?.. Осторожность... плоха та лисица, у которой в норе лишь один ход, и та хозяйка, что все яйца складывает в одну корзину. Судья — единственный, кто может отложить или отменить казнь. Но он неподкупен... значит... значит без толку и думать об этом. Почему же её мысли раз за разом возвращаются к нему?
Женщина вздохнула, снова принялась разбирать по косточкам планируемое нападение, вновь не нашла в нём ни одного изъяна, но не обрела и спокойствия. Так с тяжёлым сердцем она и отправилась спать.
На следующее утро она, настороженно косясь по сторонам и заставив возлюбленного убедиться, что их никто не подслушает, еле слышным шёпотом поведала ему план спасения. То, что ради него Берта сунулась в дом судьи, пусть её пока ни в чём не подозревали, произвело на имперца не меньшее впечатление, чем если бы она полезла в логово опасного зверя. Катон упросил бретонку просунуть руку сквозь решётку и, с трудом дотянувшись, прижался губами к тыльной стороне ладони, а затем прильнул к ней щекой. Эти страстные прикосновения, исполненные жгучей благодарности, вызвали в сердце женщины настоящую бурю. На какой-то миг ей показалось, что она способна голыми руками разбить толстую каменную кладку, отделяющую её от возлюбленного, но это чувство схлынуло, оставив после себя лишь опустошение и отчаянное желание спасти Катона, спасти во что бы то ни стало, пожертвовать чем угодно, лишь бы он был жив и свободен.
***
Между тем назначенный день неумолимо приближался. Все приготовления были сделаны. Старый разбойник принимал в них самое деятельное участие, почти постоянно торчал возле города, помогал, вновь давал дельные советы и, казалось, совсем забыл о своём желании избавиться от имперца и его сторонников раз и навсегда. Всё шло как надо, и всё же Берте ни на миг не удавалось избавиться от гнетущего чувства, предвещавшего провал.
Ночами она взывала к аэдра и даэдра, прося помощи, но её молитвам не хватало той истовости и исступления, которые вызывают отклик у высших сил. В душе бретонка по-прежнему больше полагалась на себя и на своих ребят.

***

Суд состоялся. Все члены шайки без учёта смягчающих обстоятельств были осуждены на смерть. На ночь их возвратили в камеры для последнего покаяния. Берта не удержалась и пришла повидаться с Катоном, под покровом темноты. Обоим было тревожно, хоть они и обещали друг другу, что завтра в это же время непременно будут уже вместе, но в глубине души каждый пытался убедить в этом не столько другого, сколько самого себя.
На пути к дому Берта вдруг остановилась. Что можно поделать с тем, кто счастлив иметь, что имеет, и не желает большего? Ответ всё время был у неё под носом! Решительно запахнув шаль, атаманша зашагала к пещере.
Накануне решающего дня никто из разбойников ещё не спал. Увидев бретонку, многие повскакали с мест, ожидая, что она прикажет действовать прямо сейчас. Но, к их удивлению, речь пошла о другом. Она вызвала двоих, нередко командовавших частями шайки, когда для успеха дела требовалось разделиться. Одним из них был старый разбойник, принимавший столь деятельное участие в этой истории. Причины его личной неприязни к Катону крылись ещё и в том, что тот сместил его с негласного положения второго по значимости после самой Берты, как он себя воспринимал.
Но никто, включая него, не был готов услышать то, что сказала атаманша. Все были уверены, что бретонка лично возглавит атаку на конвой, и вдруг она поручает проделать это без неё... План был известен всем до мельчайших деталей, оба её помощника выразили готовность его исполнить, но в воздухе повисло недоумение, вызванное её намерением устраниться от столь важного для неё дела. Однако Берта ничего не стала объяснять. Решено было, что шайка отобьёт арестованных у конвоя, руководимая старым разбойником. Тот приосанился, вновь ощутив свою значимость. Было ясно, что теперь для него вопрос престижа не завалить это дело. Его сторонники, ожидавшие от него пассивного сопротивления, как бы невзначай ведущего к неудаче, совершенно растерялись. Сам его горделивый вид противоречил тому, что он должен был сделать. Или он намеревался прижать Катона на правах спасителя?.. Как бы то ни было, казалось, все были готовы выручать товарищей, которых сами же предали.

***

Берта провела беспокойную ночь, ненадолго забываясь тревожным, вновь просыпаясь, с бьющимся сердцем. Имена богов и владык Обливиона вылетели у неё из головы, она думала лишь о том, что замыслила, и в груди её горел мрачный огонь.
Встала она ещё до света, взяла большую заплечную корзину для крупных покупок и, никем не замеченная, покинула селение. Вскоре бретонка была у дома судьи. Там вставали рано, и ей не пришлось долго ждать, когда нянька выпустит судейскую дочь погулять в палисаднике, пока дома прибираются после завтрака и готовят всё к другим занятиям.
Берта без труда перемахнула через невысокую ограду и подошла к девочке. Та сперва испугалась её внезапного появления, но разглядев недавнюю знакомую, которую привечали мать и отец, и которая нравилась ей самой, приветливо улыбнулась и протянула к ней руки.
Бретонка присела на корточки возле девочки и быстро зашептала:
— Пойдём со мной! Мы подготовим потрясающий сюрприз для твоего папы! Ты же любишь папу, правда? И он тебя любит!
Девочка доверчиво кивнула, вложила свою ручку в ладонь Берты и пошла за ней в глухую часть двора, где слуги, выглянув, не могли их увидеть.
— Для начала надо освежить твоё личико, — ласково проговорила женщина, и девочка с готовностью подставила ей сияющую от восторга мордашку, радуясь приключению.
Мягкая ткань, пропитанная дурманящим запахом, прижалась к носику судейской дочери, она невольно вдохнула и почти сразу обмякла. Из складок Бертиной одежды точно по волшебству появился объёмистый мешок, пахучая ткань была обвязана вокруг головы ребёнка, а сама девочка через несколько секунд оказалась упакована как кучка картофеля. Переместить мешок через ограду, выбраться следом и сунуть его в корзину стало делом ещё нескольких секунд, и вот уже бретонка с безмятежным видом направляется к дому. Глядя на неё никому бы и в голову не пришло, что её ноша не имеет ничего общего с овощами или другой снедью.
Берта спустилась в свой подвал, проследовала в тайный ход, где бросила на пол в одной из боковых комнат охапку соломы, на которую и вытряхнула девочку. Посмотрела на маленькую пленницу и на всякий случай крепко, но аккуратно связала. Затем взгляд бретонки упал на яркую ленту необычного цвета, вплетённую в волосы ребёнка. Она хотела было расплести по-детски тонкую косичку, но вместо этого достала нож и отхватила волосы вместе с ленточкой. Теперь никто не усомнится, что девчонка в беде.
Спрятав в карман свою добычу, Берта взглянула на солнце. Можно было ещё успеть присоединиться к шайке, но бретонка решила направиться к месту исполнения смертного приговора. Если её ребята преуспеют, никакой казни не будет вовсе, если же что-то пойдёт не так, возможно, вопрос о жизни и смерти дочери сделают судью сговорчивым. Женщина уложила косичку с лентой в конверт, вместе с парой фраз, которые не могли оставить равнодушным любящего отца, запечатала и спокойным шагом отправилась на площадь, где были установлены виселицы. Времени до назначенного часа было ещё довольно, но прилегающие улицы были неожиданно пустынны. Сердце Берты сжалось от смутного, но страшного предчувствия. Она ускорила шаг, затем побежала, уже не заботясь о том, кто и что подумает. Вылетев на площадь, она резко замерла, не в силах пошевелиться. С воздвигнутых накануне виселиц точно чудовищные фрукты свисали тела тех, кого она знала слишком хорошо, чтобы не опознать даже после такой смерти. Среди них, чуть выше прочих, виднелся тот, чью жизнь бретонка ценила больше собственной. Ей казалось, что его невидящий взгляд направлен на неё. Некоторое время она смотрела на Катона, точно онемев, не в силах пошевелиться. Затем привалилась спиной к стене, всё ещё неспособная осознать увиденное, впустить это кошмар в свою реальность. Ей казалось, что рассудок покидает её, и это представлялось благом.
Какая-то женщина участливо поддержала Берту, точно боялась, что та лишится чувств и упадёт.
— Ужасное зрелище, не правда ли? Ты случайно забрела сюда?
Берта сперва тупо моргала на собеседницу, не понимая, чего та хочет, но лисья изворотливая натура, пересилив отчаяние, высунула свой любопытный нос.
— Я... думала, казнь ещё не скоро... — пролепетала бретонка, — Думала, успею пройти...
Её собеседница сочувственно покивала:
— Да, да... Все так думали. Ждали шествия. А тут с утра глашатаи с трубами и криками, что казнь преступников вот-вот начнётся. Что было! Полгорода сбежалось чуть ли не в исподнем! Так, почитай на рассвете, их и вздёрнули. А ты нездешняя, что ли, что не слыхала?
— Нет... я там... — Берта мотнула головой в сторону ворот, не в силах отвечать связно, — Почему утром?..
— А... говорят, личный приказ судьи. Ходят слухи, ему кто-то шепнул, что у бандитов-то этих сторонники, вишь, остались. Да не простые — мол, чуть не с армией даэдра явятся их по пути отбивать, спасут ли, нет ли, а народу безвинного положат — страсть. Вот он и не стал зазря рисковать. Дыма-то без огня не бывает! Хотя какие бы в наше время даэдра? А там — кто его знает? Я вот раз своими глазами огневого атронаха видала! Правда, потом болтали, что это пьянчужка-дровосек, пропащая душа, в собственный костёр упал, на нём всё и полыхнуло! Может оно и так, темно уж было, да и далеко, а я-то стоять-разглядывать не стала — юбки подхватила — и дёру оттуда!
Берта пропустила мимо ушей болтовню женщины, зацепившись за главное. Судью кто-то предупредил. Да, дыма без огня не бывает... Лютая, страшная ненависть чёрной волной поднялась в сердце бретонки, снося на своём пути все преграды, оставляя лишь одно упоительное слово «МЕСТЬ».
Берта оттолкнулась от стены, деревянным голосом ответила на встревоженный вопрос болтливой незнакомки:
— Мне уже лучше, — и быстро зашагала обратно к воротам. Устремившись туда, где никто не мог её увидеть, она рванула ворот платья, ногтями разодрала себе грудь, и на собственной крови поклялась отомстить всем и каждому, кто стал причиной смерти Катона. В исступлении женщина воззвала к Малакату, призывая его в свидетели, и на этот раз была услышана. Что-то тяжко ворохнулось в её сознании, горло словно забилось пеплом, перед мысленным взором бретонки медленным кивком склонилась огромная клыкастая голова и послышался гулкий голос: «Да будет так!»

***

Берта направилась к пещере. Но на этот раз она шла не как хозяйка в свои владения, а кралась, точно лазутчик, проникший во вражеский стан. Незамеченной она просочилась внутрь и, хоронясь за каждым выступом, принялась пробираться вглубь, туда, где слышались голоса. Значит, шайка уже вернулась со своей бесполезной вылазки.
Бретонка подобралась ещё ближе и замерла, вся превратившись в слух.
— Говорил я вам, лиха беда — начало! Камень с горы только подтолкни — не остановишь, — преувеличенно бодрым голосом говорил старик, которому атаманша доверила руководить спасением товарищей, — Разве не этого мы хотели? Разве вы — все вы! — не мечтали избавиться от имперца и его дружков, чтобы Берта, как прежде, была единственной главой шайки?
В ответ нестройный хор пробубнил нечто уныло невнятное.
— Нет уж! — голос старика возвысился, — Мы вместе сдали их страже, предупредив о грабеже, а сами отсиделись в кустах. И то, что теперь вы распустили нюни, ничего не меняет, верно я говорю, Серый Пёс?
Разбойник, носивший это прозвище и бывший немногим младше спрашивавшего, был одним из самых ярых противников Катона, а потому, одобрительно заворчав, хрипло проговорил:
— Он дело говорит. Катон нашу Берту с пути сбил, наш долг был её вернуть на правильную дорогу. Мы это сделали. А кто не захотел — тем в петлю и дорога. Или в лесную могилу — далеко ли убежал?
— Верно! — подхватил старик, — Сама судьба на нашей стороне! Эка! Мы этого беглеца прикончили, коль стража проворонила, а на него все и подумали, что он банду сдал! Да и сейчас, кто знал, что судья передумает? Пришлось бы спасать? Пришлось! Ан — нет! Не пришлось!
— То-то тебя накануне видно не было! Небось, судья-то не ужином поперхнувшись передумал!
— Ты про то, чего не знаешь, не больно-то рот разевай! — накинулся на него дед, но что-то в его тоне убедило Берту, что обвинение попало в точку. Ярость вскипела в её груди. Те, кому она верила, кого вела к удаче и лёгкому богатству, убили того, кто был ей дороже собственной жизни! Убили чужими руками, отрезав все пути к спасению! Плевать, что последнюю ниточку оборвал кто-то один! Смерть Катона была на их совести, теперь она это знала. Они поплатятся за это! Все до единого!
Не помня себя от ярости, Берта ворвалась в пещеру. Вид её с горящими глазами и пламенеющей разметавшейся гривой был страшен. Одного взгляда на женщину было довольно, чтобы понять — ей известно всё, запираться бессмысленно. Все повскакали с мест и замерли так же неподвижно, как и она. Атаманша тяжело дышала и переводила мечущий молнии взор с одного на другого, готовая с одним ножом, который всегда носила при себе, ввязаться в драку со всей шайкой и биться до смерти.
Но вдруг в лицо ей словно пахнуло наполненным гарью ветром. И вместе с этим пришло осознание, что скопом они прикончат её раньше, чем она сумеет отомстить, а значит, кто-то избегнет кары. Нет, истинное мщение должно быть полным! Бретонка прилагала все силы, чтобы овладеть собой, хотя не видела способа выпутаться из сложившейся ситуации.
Однако и разбойники пребывали в таком же замешательстве. Они хотели видеть её своей атаманшей, им пока и в голову не приходило напасть на неё, но если она знает... что же будет?! Они чувствовали себя, точно дети, пойманные на страшном проступке. И вновь первым опомнился всё тот же старик. Поняв, что, отпираться бесполезно, он решил рубить сплеча, а там — будь что будет.
— Берта, мы тебя хотим видеть над собой, второй головы нам не надо! И другой не надо! Ради этого всё и было! Верно я говорю, ребята?!
— Верно! — заорали остальные тем громче, что каждый надеялся изъявлением верноподданнических чувств заслужить прощение, — Берта — наш атаман! Не хотим других! Да здравствует Рыжая Берта!
Бретонка, ещё недавно готовая призвать на их головы все бедствия мира, чтобы под конец, провалившись в Обливион, они сочли это передышкой перед вечностью мучений, горделиво вскинула голову. Проклятия замерли у неё на губах, их сменила улыбка. Это был её народ, она, Берта, вольна вести из куда ей угодно! Да будет так! «Да будет так», — прозвучал в её мыслях отголосок принятой клятвы.
— Да будет так! — произнесла она вслух, и пещера наполнилась ликующим рёвом множества глоток. Бретонка видела исступлённое счастье на окружавших её грубых лицах, кто-то едва ли не со слезами кинулся наземь перед ней и принялся обнимать её колени. Разбойники любили свою Берту. Они были счастливы, как дети. Жестокие дети, лишившие Катона жизни, а её всего, что было ей по-настоящему дорого. И всё же сердце женщины стальным прутом пронзило осознание: она сама тоже виновата в смерти любимого. Не заметила обиды и ревности остальных, дала ему право командовать наравне с собой, забыв, что шайка пошла за ней, а его никто не выбирал в атаманы. Вот и дождалась... А теперь убившие его валяются у неё в ногах, счастливые, точно дети, вымолившие прощение. ДА БУДЕТ ТАК!
Видя, что Берта улыбается, старик осклабился в ответ, но даже в его гримасе была изрядная доля заискивания. Вечер прошёл в славословии Берты, которую разбойники, чувствуя свою вину, превозносили до небес. Даже самые заносчивые и капризные венценосные особы были бы удовлетворены столь искренними и бурными проявлениями верноподданнических чувств, сопровождавшихся шумными тостами. Могло ли не дрогнуть и не растаять от жарких потоков лести сердце простой бретонской атаманши? Глаза Берты ярко горели, а с губ не сходила торжествующая улыбка, даже когда женщина поздним вечером переступила порог своего дома, заперла дверь и спустилась в подвал.

***

Совсем иначе прошёл этот день в доме судьи. Пропажу девочки обнаружили быстро, но никто не имел ни малейшего представления о том, куда она могла подеваться. Искали дома и у соседей, служанки и няньки метались по улицам, расспрашивая прохожих. Вся городская стража была поднята на ноги — ничего. Безутешные родители ежеминутно ожидали известий, но ни одно из них не было утешительным. Дочь пропала бесследно.
Видя бесплодность предпринятых мер, кто-то осмелился предложить судье пригласить некоего мера, о способностях которого к розыску пропавших ходили почти легенды. Он со своей никс-гончей пару лет назад сумел за один вечер отыскать утопшего мальчишку... Сейчас таланты этого парня были бы как нельзя более кстати...
Однако судья, посеревший и осунувшийся от горя, хмуро выслушал это предложение и коротко бросил:
— На кого работает?
Секрет подвальчика Виния в самом деле оставался секретом. Непосвящённые считали это место просто отправной точкой для поиска нужного специалиста. Посему советчик вполне искренне ответствовал:
— Сам на себя. Это частное лицо. Но...
— Никаких «но»! — судья прервал его гневным взмахом руки, — Подобные ему, если не поставили свои способности на службу закону, сами ходят в его тени, и наше дело не обращаться к ним за помощью, а выводить на свет, где и спрашивать с них за все тёмные делишки. Уверен, что ответов наберётся на крепкую верёвку! Нам нужна помощь, но искать мы её будем в столице у официальных властей.
— Но ведь время может быть дорого!
— Я пошлю гонца немедленно, и настоятельно попрошу поторопиться. Надеюсь, моё имя ещё хоть что-то значит! То, что моя дочь похищена — плевок в лицо всему Имперскому порядку.
Советчик лишь молча поклонился, зная, что упрямство судьи было оборотной стороной его неподкупности.

***

Помощь из Имперского города в самом деле прислали замечательно быстро, но, увы, даже лучшие ищейки были бессильны уловить слабый след Берты в том месте, где она приблизилась к девочке, где преодолевала ограду. Слишком много времени прошло, слишком много ног истоптало двор вдоль и поперёк в поисках пропавшей. Однако вдруг безнадёжное, казалось бы, дело приняло неожиданный оборот. Какой-то мальчишка из городской бедноты в вечерних сумерках кинул на крыльцо конверт и пустился наутёк. Разумеется, беглеца поймали, и тот, размазывая слёзы по чумазому лицу, рассказал, что пакет ему дал незнакомый человек, прибавивший крупную монету и обещавший две таких, если пацан успешно выполнит поручение.
Послание было незамедлительно вскрыто, в нём обнаружилась отрезанная полурасплетённая косичка, несомненно принадлежавшая пропавшей девочке, вместе с небольшим клочком яркой ленты, которая была на ребёнке в день исчезновения. Вдобавок там лежала небольшая записка: «Желающий узнать больше пусть ищет в лесной пещере к северо-востоку от города».
Пацана отпустили, велев идти на встречу со щедрым незнакомцем. На месте, правда, никого не оказалось, то ли мальчишка обманул, то ли его самого надули. Парнишку схватили снова и велели точно указать место, где ему вручили конверт. Причин прикрывать давшего ему поручение у мальца теперь не было, и он с готовностью проводил столичных ищеек туда. Собакам дали понюхать конверт, затем мостовую вокруг, и они даже вроде бы взяли след, но вечерами через городские ворота проходит слишком много народу, так что на выходе из Скинграда поиски снова застопорились. Оставалось только последовать рекомендации неизвестного и обыскать лесные пещеры, какие удастся найти поблизости.

***

Следует отметить, что никто из разбойников, по наущению Берты не покидавших своего логова, слыхом не слыхивал о том, что творилось в городе, о пропаже и поисках судейской дочери. Зато сама атаманша была в центре событий. После казни своего возлюбленного она не прекратила встречи с начальником тюремной охраны, тем самым отведя от себя любые подозрения, которым, собственно, не с чего было и возникнуть. Бретонка знала, какие меры предпринимались стражей и подмогой, прибывшей из столицы, с жадным вниманием следила за тем, как горе постепенно стирает краски с лица судейской жены, так ратовавшей за немедленную казнь арестованных бандитов, как сам судья становится всё более замкнутым и раздражительным. Они отняли у Берты всё, чем она жила, и теперь пожинали горькие плоды её мщения. В сердце женщины денно и нощно горел мрачный багровый огонь, сменивший пламя любви. Она пришла к выводу, что ненависть и месть могут таить в себе не меньшую сладость.
В ночь, когда облава приблизилась к пещере, внутри были все, кроме атаманши, всегда ночевавшей дома. Почуяв неладное, кое-кто сумел выбраться наружу и в темноте броситься через лес к тайной двери, ведущей в секретный коридор, где они обычно отсиживались, но с ними не было Рыжей Берты, знавшей как отпереть вход, и там их без труда настигла погоня. Впрочем, с отчаянья кто-то из них даже сунулся в ту сторону, куда обычно становилась атаманша, впуская их, но сколько он ни прыгал там в поисках нажимной пластины или чего-то похожего, дверь даже не дрогнула.
Пещеру тщательно обыскали и нашли остаток ленты, присланной в конверте вместе с отрезанной косой. К полоске яркой ткани пристало несколько волосинок. Сомнений в том, что всё это прежде принадлежало дочери судьи, не было ни малейших — собаки, изучившие запах девочки по её вещам, буквально сходили с ума.
Разбойников тут же на месте подвергли жёсткому допросу, но ничего не добились. Все как один утверждали, что не понимают, о чём речь, знать не знают о похищении и в глаза не видели никакой девочки. Само-собой, никто им не поверил. Находка красноречиво говорила сама за себя. Никто из арестованных так же не упомянул Рыжую Берту, происходящее казалось настолько странным и неправдоподобным, что им и в голову не приходило, что та может знать какая-такая тряпка валялась у них в пещере, и о какой девчонке идёт речь. Всё это, несомненно, было какой-то нелепой ошибкой. Кто вообще может доказать, что они нарушители закона? В отличие от Катона и его сторонников, их-то никто за руку не ловил! А значит, втягивать в это Берту и подавно ни к чему. И так едва простила! Не хватает снова проштрафиться, подставив по дурости! Так, или примерно так, рассуждал каждый.
Так оставшаяся часть банды оказалась в тюрьме. Кроме одного малого, случайно не попавшего в облаву, поскольку он возвращался с позднего свидания и издали видел, как его товарищей связанными и без всяких церемоний гонят к городу. Пролежав, вжавшись в холодную землю, не менее часа, он кружным путём помчался к дому Берты и тревожно забарабанил в дверь, стараясь при том не слишком шуметь, чтобы не привлечь ненужного внимания.
Атаманша открыла ему почти сразу и впустила в дом, напуганного, грязного, замёрзшего и дрожащего. Улыбка, которой она встретила парня, заметно ободрила его. Он не заметил, что глаза женщины при этом хищно сверкнули. «Благодарю тебя! Ты даёшь мне возможность отплатить в точности! Жизнь за жизнь, предательство за предательство!» Она выслушала сбивчивый рассказ своего последнего подчинённого, оставшегося на свободе. Он не мог поведать Берте, как и за что схватили остальных. И уж конечно ему было невдомёк, что она знает это гораздо лучше, чем сами арестованные.
Внешне бретонка проявила тревогу и сочувствие и к самому парню и к попавшим в беду соратникам. Она согрела остатки своего ужина и поставила на стол перед уцелевшим.
— Ешь и ложись спать. Здесь тебя никто искать не станет. Утром подумаем, как выручить остальных. Наших взяли не на деле, так что, скорее всего, тут какая-то ошибка, а значит, их возможно вытащить.
Её ровный, уверенный тон успокоил беглеца. Он не заставил себя упрашивать и набросился на еду, а после растянулся на наскоро приготовленной постели и захрапел.
Берта смотрела на него и почти материнская улыбка на её губах медленно превращалась в оскал. Так же, верно, чувствовал себя тот, ушедший от стражи, прорвавшийся к своим, уже полагавший себя вне безопасности и радовавшийся тем, кто хладнокровно лишил его жизни. Кинувшийся в объятия своих убийц.
Жажда мщения переполняла женщину, вот сейчас так легко убить во сне одного из тех, кто предал Катона и его товарищей. Но тогда он умрёт легко и быстро, так и не вкусив смертного ужаса, не осознав, что его настигло возмездие. Может, отравить его за завтраком и, наблюдая бесполезную борьбу с неотвратимой гибелью, рассказать ему как и за что он поплатился? Но что так, что этак, придётся прятать тело. Берта могла затащить его в подвал, но гниющий труп — не лучшее соседство для маленьких девочек. Женщина хищно усмехнулась. Нет, пусть лучше этот глупец, доверившийся ей, после того, что совершил вместе с остальными, послужит очередным орудием её мщения и сам выроет себе могилу, избавив свою «благодетельницу» от трудов.
И наутро она отправила его посыльным к подельникам в тюрьму, а сама поспешила к начальнику тюремной охраны, уже строившему в отношении неё весьма серьёзные матримониальные планы. От него она узнала, что с пойманными бандитами разговор будет коротким, но поскольку они не сознаются ни в чём, а главное, в похищении дочери судьи, их отправят в Имперский город, где заставят говорить любой ценой. Если через два дня никто из них не скажет, где ребёнок, на третий они будут отосланы в столицу. Граф уже дал на это разрешение, не настаивая, чтобы процесс проводился в его владениях.
Итак, времени у Берты было немного. А в доме судьи постоянно дежурила охрана и незаметно подбросить туда что-либо было затруднительно. Но и здесь хитрая, точно лисица, бретонка нашла выход. По роду своих занятий она сносно владела луком, а большего и не требовалось. Ночной выстрел с соседней крыши, и стрела с наколотым письмом в нужном дворе. Прежде, чем кто-либо понял, что произошло, таинственного стрелка простыл и след.
Оставалось только вскрыть послание... и получить внушительный список преступлений, совершённых этой бандой с указанием мест, примерного времени — кто бы помнил точные даты за несколько лет? — и обстоятельств, при которых производились грабежи. Вдобавок было указано, что это остатки той же шайки, которую недавно казнили за попытку ограбления торгового обоза.
Судья нахмурился. Кто-то слишком хорошо осведомленный о делах банды явно оставался на воле. В бескорыстное благородство неизвестного он не верил. Будь так, этот осведомитель явился бы лично и дал показания, значит, у самого совесть не совсем чиста.
Однако, с этим списком на арестованных можно было надавить. Что и было проделано тем же утром.
Было видно, что внезапное вынесение новых, обоснованных обвинений подействовало на некоторых как ведро холодной воды. Они потеряли надежду легко отделаться и были почти готовы признаться, если бы это сулило хоть слабый шанс избежать верёвки. Посыльный Берты явился от неё к своим бывшим подельникам, подавленным и деморализованным, со словами утешения и поддержки, но был застигнут на месте переговоров. С перепугу он бросился наутёк и после нескольких окриков, приказывающих остановиться, был убит парой стражников, бежавших ему навстречу на помощь своим.
Рыжая Берта узнала об этом спустя несколько минут после происшествия от своего воздыхателя. Она не смогла, да и не слишком пыталась скрыть мрачную радость, восхитившую тюремщика. Он приписал настроение женщины непримиримости к преступному образу жизни, столь приличествующий супруге человека его звания и рода занятий. Выбор Берты в качестве спутницы жизни казался ему идеальным, но пока что слабые намёки, которые он делал в этом направлении, натыкались на недоумение, как можно думать о подобном, когда идут поиски похищенной девочки, а опасные преступники ещё не понесли заслуженного наказания?! Такие чувства делали бретонке честь и избавляли от необходимости отбиваться от назойливых ухаживаний.
Вечером, запершись дома, она исступлённо молилась, благодаря за то, что её месть осуществляется, позволяя отнявшим у неё возлюбленного испытать то, что выпало, по их милости, на его долю и на долю тех, кто был ему верен. Неважно, что не сам зарубленный стражей при попытке к бегству парень убил товарища, сбежавшего от облавы. Жизнь за жизнь. Они поплатятся. Все. Разумеется, на посланца бретонки наткнулись не случайно и знали, что он далеко не невинная жертва. Более того, предупреждённые ею слышали его переговоры с заключёнными. Своё имя она упоминать запретила изначально, якобы для сохранения свободы действий, без которой никого не выручить.
Арестованных допрашивали как вместе, так и поодиночке, но если среди увёрток и недомолвок можно было выловить детали разбойных нападений, подтверждавших написанное неизвестным, то о девочке не было ни слова. Настал день, когда бандитов отправили в Имперский город. Берта собиралась поехать следом, чтобы убедиться, что ни один не избежит кары, но её планам не суждено было сбыться.
Старик-разбойник, бывший заметно умнее прочих, мрачнел с, каждым днём. Он первым прозрел истину, в которую не желали верить остальные — Берта не собирается их спасать. Она предала их, как они предали Катона. И на последнем допросе, попросив удалить своих товарищей, он назвал её имя, а так же имя её отца, присовокупив, что именно они на протяжении десятков лет были атаманами дерзкой и неуловимой шайки.
Ему не слишком-то поверили, а начальник тюремной охраны, хоть и не призывал вовсе оставить в покое свою избранницу, дабы его не обвинили в укрывательстве, всё же настоял на том, чтобы с ней обращались как можно деликатнее, и лично отправился на задержание, чтобы проследить за этим. Он был свято уверен в невиновности Берты и попытках бандитов её подставить, о чём с порога и сообщил бретонке, призывая её не бояться.
Женщина выслушала его молча и даже слегка улыбнулась. Несмотря на поздний вечер, она без сопротивления пошла со стражей. Её воздыхатель убедил позволить Берте, чья вина пока была не только не доказана, но и, вообще сомнительна, остаться у него в служебном помещении, всецело под его ответственность. Там он, отвечая на её вопросы, рассказал кто и какие обвинения на неё возводит, выразив не просто надежду, а уверенность, что всё вскорости разъяснится и окажется злостной клеветой.
Бретонка покорно следовала, куда вели, и казалась такой спокойной, что все уверовали в её невиновность. Наутро её вместе с остальными отправили в столицу. На её губах то и дело появлялась лёгкая улыбка, в то время, как разбойники пребывали в полном унынии.
Судья, оставив свой пост, а также начальник тюремной охраны, выпросивший себе отпуск, последовали за заключёнными.
Методы, которые применяли к арестованным дознаватели Имперского города, заставили тех сознаться во всех нападениях и даже пытаться откупиться, рассказав о местонахождении зарытых ими кладов, но ни единого слова, проливающего свет на судьбу девочки не удалось вырвать из их уст. С Бертой до поры обращались лучше, чем с другими и держали отдельно. Наконец стало ясно, что эти разбойники заслуживают казни не меньше, чем все те, кого недавно казнили в Скинграде, и лишь отсутствие других нитей к пропавшей дочери судьи мешало их вздёрнуть.
Тогда Берта заговорила:
— Позвольте мне поговорить с ними. Я ручаюсь, что добуду сведения, которые вам нужны!
Её преданный поклонник проникся жертвой, на которую шла эта женщина, готовая сунуться к банде головорезов, убедился в её невиновности и сперва не хотел даже слышать об этом, но судья, постаревший на пару десятков лет, велел отправить Берту к бандитам.
Увидев её в одной камере с собой, разбойники кинулись к ней, умоляя о прощении и помощи.
Берта лишь улыбнулась с оттенком печали:
— Разве я не такая же узница, как и вы? Разве мне позволили сохранить свободу, чтобы я могла выручить вас? Вот кого вам следует благодарить за то, что вы сидите здесь, подвергаясь пыткам, а не дышите вольным воздухом наших лесов! — она обличительно вытянула руку в сторону старика, втянувшего голову в плечи, при виде ярости, которая зажглась в глазах его товарищей.
— А ведь это он подбивал нас предать Катона! Он, небось, и подстроил, чтобы мы его не спасли! Он и Берту сдал! Старый, жить осталось мало, так он и нас всех за собой решил забрать на тот свет! — истерически выкрикнул один из бандитов. Остальные угрожающе надвинулись на перетрусившего деда.
— Так я ить.. думал она за Катона-то... нас законникам скормить решила... — пролепетал тот, прикрываясь руками.
Раздалось яростное рычание, и арестанты накинулись на своего бывшего вдохновителя с бешенством отчаяния. Берта отступила в сторону и стояла, скрестив руки на груди. Тот, на ком была основная вина в смерти Катона, не дожил до верёвки. Его голыми руками разорвали собственные подельники. Когда те отступились, тяжело дышащие и забрызганные кровью, от старика оставалось нечто едва ли напоминавшее человека.
Но, остывая после учинённой расправы, они вдруг начали осознавать, что только ухудшили своё и так безрадостное положение, совершив зверское убийство прямо в тюрьме. Молящие, растерянные взгляды обратились к Берте. Кто-то тихо проскулил:
— Что же теперь будет?!.
Атаманша смотрела на жалкие остатки своей шайки. Сломленные, раздавленные. Они заслужили то, что получали, предав её возлюбленного. И должны до конца пройти путь, который уготовили ему. А значит... Бретонка заговорила тихо и уверенно:
— А что будет? Ничего, сверх того, что ожидало вас и раньше. Находясь здесь, я ничем вам не помогу. Но если использовать случившееся, чтобы выйти отсюда, возможно, я ещё смогу вам помочь.
— Да, Берта! Но как?!
— Сейчас я начну звать на помощь, тело так и так скоро обнаружат, а мне, быть может, удастся убедить тюремщиков, что я не с вами. Это или развяжет мне руки, или хоть ослабит бдительность стражей.
— Делай, что считаешь нужным, только вытащи нас отсюда! Прости! Мы никогда ее предавали тебя, да и Катона надеялись спасти... это всё старик!
Да, теперь им было легко всё валить на старика, неподвижно лежащего в углу грудой окровавленного тряпья. Он получил своё, но среди тех, кто сейчас умолял Берту о помощи, для неё не было невиновных. Те, кто не был причастен к смерти Катона, разделили его участь. Окажись у него больше сторонников, мерзкий дед превратился бы в измочаленный труп, едва заикнувшись о предательстве. Но чтобы сполна насладиться местью, требовалось убедить этот сброд, что атаманша готова их простить и спасти. Что убийством старика они заслужили прощение. Если бы бандиты поняли, что это невозможно, то, доведённые до отчаяния, верно не пощадили бы и саму Берту. Но сейчас она была для них той соломинкой, за которую хватается утопающий. Разбойники верили ей, поскольку другой надежды у них не было.
Бретонка испустила пронзительный крик и принялась колотить в дверь, взывая о помощи.
Начальник тюремной охраны, не находивший себе места от тревоги за Берту, поспешил на её вопли. Стоило двери чуть приоткрыться, женщина, растрёпанная и рыдающая, кинулась к нему в объятия. Стражи, явившиеся вместе с ним, спешно заперли дверь, поскольку кое-кто из заключённых попытался прорваться следом за атаманшей, а там уж будь, что будет. Но выглядело всё так, словно они преследовали её.
Пусть местная охрана и не подчинялась Бертиному ухажёру напрямую, им был дан наказ оказывать и ему, и судье всяческое содействие. Посему они не стали препятствовать, когда он увёл рыдающую женщину в предоставленное ему помещение. Бретонка цеплялась за него, точно отчаянно искала опоры и поддержки. В этот миг у тюремщика, и без того уверенного в её невиновности, исчезла последняя тень сомнения. Обнимая и утешая Берту, распаляясь от близости её желанного трепещущего тела, он был готов перейти к иным методам успокоения, но надолго уединиться им не дали. Впрочем, бретонку это устраивало. Она предпочла бы совершить свою месть, не изменяя памяти Катона, хотя понимала, что ночь, проведённая с ней, жгла бы начальника тюремной охраны до конца его дней, что придало бы возмездию особый вкус и остроту.
Но этому всё равно не суждено было случиться, поскольку в комнату стремительно вошёл судья. Он схватил Берту за плечо, развернул к себе и грубовато встряхнул:
— Говори! — однако, увидев слёзы, заливавшие лицо женщины, нибениец несколько ослабил хватку, — Это ещё что?.. — спросил он с долей растерянности.
— Эти бандиты настоящие звери! — истерично выкрикнула бретонка, — Да, я сунулась к ним, потому что кто-то должен был узнать, как найти ребёнка! Они ничего вам не скажут!
— Почему?! — глаза судьи яростно сверкнули, и он снова тряхнул Берту, — Говори!
— Потому что, пока они молчат, их не решатся казнить! И любого, кто решит купить себе жизнь этими сведениями, они прикончат без всякой жалости! Можете посмотреть, что сталось с тем, кто попытался намекнуть, где её искать! Знай они, что я поняла намёк, меня бы уже не было в живых!
Судья уловил лишь главное:
— Ты поняла?! Ты знаешь, где моя дочь?!
— Я знаю, как её можно найти, но нужно возвращаться, показать я могу, а вот объяснить не сумею.
— Немедленно едем назад!
— Так ведь ночь! Пока всех с постели поднимем, уже утро настанет! Лучше бы утром и выехать — по свету и ехать можно быстрее! — возразил тюремщик.
Судья, с трудом овладев собой, был вынужден согласиться. Но, не в силах оставить волнующую его тему, потребовал у Берты:
— Расскажи, всё, что знаешь!
— Пока эти... чудовища живы, я боюсь говорить. За один лишь намёк они порвали старика в клочья. Я всё расскажу, но сперва мне необходимо увидеть, что последний из них перестал дёргаться в петле!
— В самом деле. В их признании больше нет нужды, своими прошлыми злодеяниям они и без того заслужили верёвку, а сегодня, похоже, запятнали себя очередным убийством прямо в камере, — поддержал женщину тюремщик.
Судья хмуро кивнул и вышел. К казни всё было давно готово и ему не составило труда добиться, чтобы на рассвете приговор привели в исполнение. Пусть дело происходило не в его родном городе, но здесь нибенейцу, зная о причинах его приезда, всячески содействовали.
Берту никто не позаботился взять под стражу, но после разговора с судьёй попытки ухажёра сблизиться с ней были отложены до лучших времён. Скоро эта история должна была разрешиться, и тогда начальник тюремной охраны Скинграда сможет жениться не просто на какой-то женщине, а на спасительнице судейской дочки!
Утро выдалось холодным и туманным, приговор осуждённым приводили в исполнение местные власти, приезжим же отвели место на балконе, откуда превосходно была видна казнь. Начальник тюремной охраны крепко обнимал Берту, прильнувшую к нему, и не заметил, как опустели ножны кинжала, всегда висевшего у него на поясе. Сам балкон, от которого бретонка не собиралась отходить далеко, вполне мог послужить её целям, но острый клинок был всё-таки гораздо вернее.
Один за другим разбойники поднимались на эшафот, озирались в поисках спасения, а затем расставались с жизнью. Бретонка стояла неподвижно, лишь глаза её горели мрачным огнём, а губы изгибала странная улыбка. Наконец всё было конечно.
Зрители вернулись в здание и выжидающе уставились на Берту.
— Садитесь, господа, — произнесла она так решительно, что никто и не подумал ослушаться, — сейчас вы всё узнаете.
Она встала перед ними спиной к выходу на балкон, превратившись в мрачный силуэт на фоне разгоравшегося зимнего дня, и заговорила уверенно, почти повелительно:
— Вы выслушаете мой рассказ до конца, иначе вам не узнать о судьбе девочки. Те, кого нынче повесили, предали человека, чья жизнь для меня была дороже собственной. Из-за них он погиб. Сперва мой отец, а после я возглавляли эту шайку, — при этих словах начальник тюремной охраны издал глухой стон и замотал головой, отказываясь верить, — наши ребята были готовы идти за нами в огонь и в воду, но когда появился Катон, многие приревновали к власти, которой я делилась с ним. Кто-то из них, тайком от сторонников моей правой руки, предупредил стражу о готовящемся нападении на обоз, и те, кто желал их погубить, отсиделись в стороне. Стараясь выручить своего возлюбленного, я сдружилась с начальником тюремной охраны, получила вход в дом судьи. Я наметила внезапный удар во время шествия вдоль городских стен, с минимальными жертвами — только чтобы спасти своих ребят и Катона. Не подозревая, что предатель скрывается среди остатков моей банды, я поделилась с ними своими планами, и многие, уже пожалев о содеянном, были рады прийти на выручку нашим. Но не все. Судью предупредили. Хотя план нападения был безупречен, сердце у меня было не на месте. Рано утром я выкрала судейскую дочь, чтобы обменять её жизнь на жизнь Катона, если силой его спасти не удастся. Времени у меня хватало, но... казнь свершилась раньше. И тогда я поклялась, что никто из приложивших руку к смерти моего любимого не останется безнаказанным. Похищенная девочка из предмета торга стала способом мщения. Ни один из казнённых нынче не мог ничего сказать вам о её судьбе — они понятия не имели, кто, как и когда её похитил, где удерживал. Это известно единственному человеку, который сейчас перед вами. Я собиралась последовать за арестованными в Имперский город, чтобы проследить, что никто не избегнет кары. Но один из них сдал меня страже, и то, что я намеревалась сделать по своей воле, мне пришлось сделать невольно. Я сочла это знаком судьбы. Когда за мной пришли, я как раз думала отнести девочке запас еды и воды на время моего отсутствия. Но меня забрали раньше. Она была жива, когда меня уводили, но теперь уже наверняка умерла от голода и жажды. Без моей помощи вам не найти даже её тела для погребения. Приказавшие взять меня своими руками довели мою месть до совершенства. Она свершилась! Малакат, прими мою душу! — прежде чем кто-либо успел опомниться, Берта взмахнула рукой, выхватив из рукава похищенный у своего ухажёра кинжал, и с размаху вонзила его себе прямо в сердце.
Поговаривали, что Бог Проклятий и в самом деле забрал душу женщины себе, поскольку даже попытки вызвать её дух, связать и заставить говорить, дабы узнать, где бретонка спрятала дочь судьи, не увенчались успехом.
Примечательно, что никто из разбойников ни словом не обмолвился о существовании того хода, где шайка пережидала трудные времена, и где томилась маленькая пленница. Никто, кроме самой Берты, не знал, что коридор сообщается с её домом, и пусть изнутри стена, маскировавшая рычаг, открывающий вход в подвал, осталась отодвинутой, никого, кто знал, о существовании убежища, не осталось, а дверь, скрытая в лесу, была к тому же накрепко заперта с внутренней стороны.
Жена судьи не вынесла потери дочери и однажды утром пропала неведомо куда. Поговаривали, что она свела счёты с жизнью. Сам же нибениец сложил с себя полномочия и, как говорят, примкнул к монашеской общине, почитавшей Стендарра, в поисках ответа, в чём он был неправ, если, служа справедливости, заслужил такую участь.
Так закончилась история Рыжей Берты и её шайки. Дом бретонки выставили на продажу, но он пользовался дурной славой, и никто не желал его приобретать, пока не появился Бьорн, ничего не знавший об этих событиях.

 

Предыдущая глава: Обвал

 

Следующая глава: Мама

[Joke_p]

После отступления про Рыжую Берту понемногу возвращаюсь к основным героям.

 

Мама

Мама

Авила теперь практически всё время проводила с Фрейей. Попутно, пока Бьорн спешил угнаться за весной, чтобы уже в этом году успеть собрать со своей земли хоть какой-то урожай, женщина хлопотала по дому. Однако северянина по-прежнему беспокоило, что станут говорить о его отношениях с коловианкой. Не начнут ли косо смотреть на неё, а заодно и на его детей, имеющих неподобающий пример перед глазами? Он обсудил это с имперкой, и хотя ту сплетни волновали куда меньше, решено было, чтобы избежать пересудов, делать вид, будто Авила нанялась к нордам в качестве прислуги. Подумав, Бьорн и вправду предложил платить ей жалованье, но она, зная, что после покупки дома и лошади свободных денег у семьи осталось всего-ничего, отказалась. Вместо этого женщина попросила перевезти к ним в дом её прялку чтобы она могла заниматься ремеслом, оставаясь подле Фрейи.
Первый вечерний разговор между нордом и имперкой не остался единственным. Нередко Авила задерживалась уже после того, как дети отправлялись спать, и ещё час-другой беседовала с хозяином дома о самых разных вещах, но чаще всего о Скайриме, по которому тот сильно тосковал, и которого имперка не видела ни разу в жизни. Слушать она умела. Бьорн сам не замечал, как эпизод за эпизодом рассказал ей обо всех значимых событиях своей жизни. Были ли то забавные, грустные или просто интересные моменты, все они оказались встречены вниманием и сочувствием. Среди прочего он поведал коловианке и одну историю времён своей юности.

***

Раз, когда Бьорну было пятнадцать, они с отцом, вернувшись с рыбалки, которой зарабатывали на жизнь, зашли под вечер в таверну, перекинуться несколькими словами с соседями и узнать, что нового. На море-то новостей не густо.
Впрочем, в 98 году 4 э. всех занимало одно — внезапное и полное исчезновение с неба Массера и Секунды. Все беседы вертелись вокруг этого пугающего явления, а если ненадолго и отвлекались на дела насущные, то вскоре непременно вновь возвращались к пропаже обеих лун. Поди, не корову из хлева свели! Говорили об этом много и разно, но доподлинно никто ничего не знал.
На сей раз всеобщим вниманием завладел старик, когда-то лишившийся левой ноги, который, благодаря хорошо подвешенному языку, нередко добывал себе неплохой ужин, щедро сдобренный мёдом, рассказывая занимательные истории, коим не было числа. Сколько в них было правды, сколько вымысла сказать не взялся бы никто, но на отсутствие интереса у окружающих рассказчик посетовать не мог. В тот день, впрочем, не то желая поразвлечь присутствующих чем-то новым, не то успев вкусить медовухи и ощутив в себе пророческий дар, тот рассказывал нечто не слишком похожее на обычные байки.
— Не к добру это! — внушительно говорил дед, кивая на небо за окном, — Плохой знак!
Тут все собравшиеся были с ним полностью согласны — чего ж хорошего, если на небе и то порядка не стало? А тот, ощущая молчаливую поддержку окружающих, распалялся всё сильнее:
— Вот как империя Септимов развалилась — всё в разнос пошло! Тяжёлые времена настали, бедствия и дурные знамения точно из худого мешка посыпались! У тёмных эльфов вон, сказывают, луна упала и так бахнула, что от Вварденфелла ихнего огромный кусок откололся, да и улетел прямиком в Этериус, а остальное под воду как есть ушло! А кусок-то этот через полсотни лет ожил, и вернулся в виде летучего острова. По небу плывёт себе, ровно корабль по морю, и людей поедает. Я-то когда по молодости в Легионе служил, так своими глазами его видал, он аккурат к нам в Чейдинхол летел, проголодался, видать.
Жители-то только потому и спаслись, что наши-то всё население увели, да в Имперском городе за стенами и укрыли. А следом за островом тем заговорённых драугров бежало видимо-невидимо! Рубишь любого из них на куски, а куски вместе сползаются! Раз — и драугр снова целёхонек, ещё лютее лезет! А кто в глаза этакому драугру посмотрит, тот сам таким же драугром станет.
Дед говорил с таким убеждением, что многие развесили уши и даже были почти готовы поверить, но на беду рассказчика среди посетителей таверны случился один данмер, явившийся в Винтерхолд по каким-то делам с местной Коллегией. Возмущённый той частью рассказа, что касалась его родины, эльф вскочил и выкрикнул:
— Да я сам с Вварденфелла! Никуда он не утонул, если кто не верит — может сам съездить и убедиться!
Атмосфера, созданная россказнями старика, была разрушена, народ завозился, зашумел. Каждому хотелось высказаться, а посему, слово за слово, решили, что дед совсем заврался, и подняли его на смех. Как же, мол, они сражались с теми драуграми не глядя? Если тех ни порубить нельзя ни иначе истребить, а люди в таких же обращаются от одного взгляда, так что ж эта нежить весь Тамриэль не заполонила? А чтоб кусок скалы, размером с целый остров, мог лететь, это ж нужно железные цепи толщиной в руку, не меньше, да сотню драконов в него запрячь… Авось тогда ещё что-то и получится! А только все драконы вымерли давно, по Скайриму только курганы их, да кости попадаются кое-где. Вот, говорят, у ярла Вайтранского череп драконий в палатах висит.
Старик обиделся и замолк, впрочем, пока он ораторствовал, кружка его не оставалась пустой. В неё он и уткнулся, махнув рукой — что-де с вами разговаривать? Но всё же не утерпел, проворчал напоследок:
— Смейтесь-смейтесь! А только чем дальше, тем хуже выходит. Сейчас Луны пропали, а там, глядишь, и драконы опять объявятся. Дурные времена настали нынче, ох, дурные…
Бьорн помолчал, как бы заново очутившись в том давно минувшем дне, затем покачал головой и подытожил:
— Зря тогда над тем дедом смеялись. Привирать он, может, и привирал, а по сути-то прав оказался. По его словам и вышло — чем дальше, тем хуже. Кто бы мог представить, что в одну ночь почитай целый город, стоящий на крепкой скале, вместе с ней в море рухнет?

***

Бьорн не только рассказывал о себе, о своей семье, о жизни в Скайриме. Нередко он сам начинал расспрашивать Авилу о ней самой и понемногу узнал её довольно безрадостную историю. Попытки женщины сказать, что нет смысла стараться уберечь её доброе имя, норд решительно отмёл, заявив, что ни в чём из случившегося она не виновата. То, что она не захотела женить на себе молодого человека, влюблённого в другую, вызвало у Бьорна глубокое уважение, а потеря сына — горячее сочувствие, тем более полное, что он и сам несколько месяцев назад лишился жены и младшей дочери.
Оба привыкли к этим разговорам, ставшим практически ежевечерними. Дети Бьорна тоже стали воспринимать коловианку как часть своей жизни. Одвар, едва завидев отцову помощницу, радостно махал ей, если был занят важным делом, и выбегал навстречу, если мог легко освободиться.
Чувствовалось, что Фрейя узнаёт Авилу, ждёт её, но пока что имя пса оставалось единственным словом, произнесённым вслух маленькой нордкой, хотя порой и казалось, что та едва заметно шевелит губами, точно беззвучно шепчет что-то. Вернувшись к привычной работе, пряха стала напевать песни, которыми некогда развлекала Силвио. Фрейя слушала их, и её взгляд, устремлённый на женщину, в такие минуты не казался пустым.
Порой сама Авила точно переносилась в прошлое, смешивавшееся с настоящим. Ей казалось, что она снова дома и поёт для сына, а тот слушает, забыв о шалостях. В какой-то момент женщина забылась настолько, что протянула Фрейе моток пряжи, попросив:
— Подержи! — как некогда обращалась к Силвио. Впрочем, коловианка тут же осознала свою ошибку и уже готовилась подбирать нитки с пола, но в этом не было нужды — девочка молча взяла моток и смотрела на пряху, точно ожидая, что же дальше.
Усилием воли Авила подавила взволнованное изумление. Внутренний голос подсказывал ей, что сильные эмоции с её стороны способны напугать и оттолкнуть Фрейю. Поэтому женщина лишь ласково улыбнулась своей неожиданной помощнице, подготовила прялку к дальнейшей работе и, протянув ладонь к девочке, тихонько попросила:
— Дай.
Та безмолвно вложила моток ей в руку, но что-то во взгляде маленькой нордки слегка изменилось. Прежде направленный куда-то вглубь себя, теперь он был полон ожидания.
Авила перевела дыхание. Уже не раз она была готова отчаяться: ей ни на шаг не удавалось продвинуться в попытках расшевелить Фрейю, и вот... Пряхе хотелось крепко-крепко обнять девочку, расхвалить её до небес, но снова возникло чувство, что сколь бы серьёзным ни казалось достигнутое, избыточное внимание к произошедшему только навредит.
Посему коловианка лишь ласково погладила маленькую нордку по голове и с улыбкой сказала: «Спасибо!» — затем убрала моток к другим готовым и занялась обедом, но теперь порой обращалась к Фрейе с просьбой что-нибудь подержать или передать. Попутно она время от времени говорила девочке, что делает, что собирается делать. Авилу окрыляло то, что та теперь воспринимала простенькие просьбы и даже выполняла их. Более того, Фрейя, казалось, настороженно ожидала, когда коловианка ей что-нибудь поручит, а потому не уходила в себя.
Больше всего женщина боялась сделать неверный шаг, поторопить события или напротив, слишком затянуть. До сих пор чутьё вело её верной дорогой, но тем страшнее было расслабиться, решить, что так будет всегда, и в итоге допустить роковую ошибку. То, что девочка стала ей помогать, казалось почти чудом. Если та не выполняла что-то из сказанного, имперка некоторое время занималась другим, ожидая, не возьмётся ли Фрейя за то, о чём просили, затем без тени недовольства или упрёка делала сама. Но поступать так ей приходилось реже и реже день ото дня. Маленькая нордка принимала всё большее участие в домашних хлопотах.
Чувствуя в девочке живой отклик, пряха в какой-то момент обратилась к ней с просьбой чуть посложнее прежних и спросила:
— Сделаешь?
Она не очень-то рассчитывала на ответ, но Фрейя кивнула! А затем взялась за предложенную работу. И снова Авила искренне поблагодарила свою подопечную, с трудом сдержав восторженный трепет.
Бьорн, видя, как недавно совершенно безучастная Фрейя помогает накрывать на стол к ужину, испытывал глубочайшую благодарность к Авиле. Теперь он был уверен, что дочь со временем оправится, причём не сама, а благодаря вниманию и заботам коловианки. Но было в его отношении к женщине и что-то превосходящее обычную признательность. Она ничем не походила на Одетту, ни нравом, ни внешностью, а потому не будила в нём болезненных воспоминаний об утрате. История коловианки пробуждала в нём уважение и сочувствие. Она, конечно, не была нордкой... но да что с того?.. Его детей привечала, считай, как родных, а за Фрейю с первого дня переживала не меньше него — родного отца, а то и больше, по своей женской природе, лишённой волею случая собственного чада.
Их вечерние беседы, внимание и участие имперки согревали душу Бьорна не хуже, чем огонь очага согревает тело в морозный день. Нередко они засиживались допоздна, находя для себя отраду и умиротворение в этих разговорах.
Настало лето. Норды встретили восьмой день рождения Одвара вместе с Авилой и Корнелией. Фрейя, хоть и продолжала молчать, но уже гораздо меньше напоминала хорошо замаскированный двемерский механизм и больше — живого человека. Теперь она явно слышала, когда к ней обращались, кивала или качала головой на простые вопросы, а раз даже чуть заметно улыбнулась брату, который принёс ей яркий цветок, каких не видал в Скайриме.
Фигурку Верного девочка всё время держала при себе, ночью игрушечный пёс охранял её сон, пристроившись возле подушки.

***

Авила в сотый раз взглянула в окно. В него хлестали струи дождя, и казалось, что сама темнота стекает по стеклу маслянистыми потоками. Женщине давно пора было быть дома, но непогода, задержавшая её, не думала униматься. Напротив, к ночи хлынул настоящий ливень, налетел ветер, безжалостно трепавший деревья и стонущий во мраке.
Бьорн сидел напротив женщины. Разговор затих сам собой, но повисшее молчание не было тягостным. Оно могло бы показаться даже уютным, если бы к нему не примешивалось ожидание. Впрочем, оба уже понимали, что Авиле или придётся соваться в эту непогодь, или оставаться ночевать здесь. И выбор был, в общем-то, очевиден, но каждый боялся озвучить его первым. Внезапно буря, набравшись новых сил, взъярилась ещё пуще, ветер бешеным волком взвыл в трубе, и где-то неподалёку дерево, не выдержавшее его атаки, с громким треском разломилось и тяжко упало на пресыщенную водой землю. От глухого удара, казалось, содрогнулся весь дом, и вдруг из комнаты, где спали дети, донёсся отчаянный вопль Фрейи:
— МА-А-А-МА!!!
Авила вскочила и бросилась к своей питомице. Бьорн, схватив со стола свечу, кинулся за ней.
Когда он вбежал в комнату, коловианка уже крепко прижимала к себе заливавшуюся слезами Фрейю, бесконечно повторявшую:
— Мама... Мама...
— Я здесь, моя хорошая, я здесь, не бойся, — вполголоса бормотала имперка, и девочка ещё сильнее утыкалась в её мягкую грудь, постепенно затихая.
Авила слегка покачивалась всем телом, не отпуская Фрейю, и приговаривая ласковую успокоительную чепуху. Она присела на кровать, рядом с девочкой, убеждая не бояться, обещая, что всё будет хорошо.
Одвар с тревожным вопросом во взгляде посмотрел на отца.
— Спи, сын. Где-то дерево сломало бурей. Утром посмотрим, — вполголоса отозвался тот. Мальчик кивнул, покосился на сестру с Авилой, тихо вздохнул и натянул на себя одеяло.
После нескольких бешеных порывов ветер начал стихать, теперь его завывания клонили в сон. Бьорн вышел из комнаты и сел ждать, когда следом появится Авила, но не дождался и так и задремал, сидя за столом и опустив голову на руки.
Убаюкивая и успокаивая Фрейю, Авила, не выпуская её из объятий, прикорнула рядом и не заметила, как уснула. Проснулась коловианка раньше своей подопечной и, осознав, что произошло, осталась лежать неподвижно, чтобы не разбудить. Пару раз она снова забывалась коротким сном, затем опять открывала глаза и вслушивалась в ровное дыхание девочки, смотрела на непривычно безмятежное выражение её лица.
Наконец та зашевелилась и по её губам — о чудо! — скользнула тень полусонной улыбки!
— Мама... — прошептала Фрейя, месяцами не говорившая ни слова.
Что оставалось Авиле, кроме как прошептать:
— Всё хорошо, детка, я здесь!..
Она боялась, что, окончательно проснувшись, девочка оттолкнёт её, сочтя обманом то, что вместо приснившейся матери ей подсунули другую женщину, но разрушить сладкую грёзу, преобразившую несчастного ребёнка, коловианка была не в силах.
Фрейя открыла глаза и в сладкой утренней истоме повернулась к той, чьи объятия всю ночь оберегали её сон. Сердце Авилы тревожно ёкнуло, но она встретила взгляд девочки ласковой улыбкой, совершенно искренней, поскольку женщин не могла скрыть радости от того, каким оказалось пробуждение маленькой нордки. Несколько секунд Фрейя смотрела на коловианку, взволнованно ожидавшую, что будет дальше, а затем, еле слышно выдохнув:
— Мама... — обвила женщину руками, уткнулась личиком в мягкую грудь и затихла.
Авила привлекла ребёнка к себе и, поглаживая по волосам, по спине, тихонько шептала:
— Деточка моя... девочка... — у неё не хватило духу сказать «доченька», ей всё казалось, что Фрейя очнётся и сочтёт такое обращение обманом, но слово это было почти готово сорваться с губ коловианки, не замечавшей слёз струившихся по её лицу.
Эта ненастная ночь вернула двум осиротевшим душам одной — мать, другой — дитя. Прошло довольно много времени, наконец Одвар, крепко убаюканный непогодой, зашевелился, просыпаясь.
Фрейя обернулась на кровать брата.
— Встаём? — тихонько спросила её Авила. Девочка кивнула, слезла с постели и начала одеваться. Кивала она и прежде, коловианка научилась задавать вопросы, на которые можно было ответить «да» или «нет» одним движением головы. Она чувствовала, что сейчас можно сделать следующий шаг, но не могла придумать, что сказать.
Одвар тоже проснулся, сел, удивился, обнаружив в комнате Авилу, и, тоже кивнув ей, — спросонок он всегда был неразговорчивым — натянул одежонку и потопал умываться.
Авила так и не сумела найти вопроса, на который девочке пришлось бы ответить вслух, пусть даже совсем кратко. Женщина слишком привыкла обходиться простыми утверждениями или отрицаниями. Но Фрейя преподнесла всем сюрприз, еле слышно пожелав доброго утра всей семье, когда они, вместе с коловианкой, собрались за одним столом. Удивление и радость отца и брата не поддавались описанию, впрочем, у второго они быстро угасли. Ещё прежде, чем окончился завтрак, Фрейя назвала Авилу мамой.
Одвар ожидал, что коловианка поправит её, но этого не случилось, он встревоженно перевёл взгляд на отца, но и тот, ещё не выяснив, что произошло ночью, не решился вмешиваться. Мальчик не знал, что и подумать. Авила, конечно, хорошая... или уже нет? Ведь их мама — Одетта, она совсем другая! Пускай её больше нет, но он помнит о ней! Почему же все делают вид, что всё в порядке, когда Фрейя явно не в себе? То молчала, теперь и вовсе несёт невесть что! Но с ней-то давно неладно, почему взрослые потакают ей?!
Аппетит у парнишки совершенно улетучился. Ему вдруг страстно захотелось сделать что-нибудь непотребное: вскочить, швырнуть ложку на стол и выскочить из дома, хлопнув дверью, он чувствовал себя так, будто его предали и память матери — тоже. Но он слишком повзрослел за последнее время и не мог позволить себе подобную выходку. Поэтому, мрачно поблагодарив, полез из-за стола и уныло поплёлся во двор. Даже грядущая встреча с Корнелией, которая должна была нынче прийти, его не грела.
Авила посмотрела Одвару вслед и тихонько вздохнула. Она догадалась, что было причиной его ухода. Ведь ей и самой не хватило духу назвать Фрейю дочерью. Её родное дитя, покинуло этот мир, и как было решиться принять другое, точно утраченное можно взять и заменить?
Нужно было непременно поговорить обо всём этом с Бьорном, но коловианка знала, что раньше вечера, когда дети уснут, такой возможности не представится.

***

Одвар бесцельно слонялся по двору. Ему всё ещё хотелось сделать что-то ужасное, чтобы выплеснуть наружу чувство, глодавшее его изнутри. Что-нибудь сломать, опрокинуть, разбить. Но маленький хозяин в его душе приходил в ужас от этой затеи. «Одумайся, — вразумлял он мальчика, — Сколько трудов и твоих и отцовских вложено в это! Сейчас попортишь — жалеть будешь! Вам же всё и править!»
Парнишка был бы рад не прислушиваться к голосу разума, но не мог. На его счастье ночная буря нанесла во двор сора и веток. Вместо того, чтобы взяться за дело и навести порядок, Одвар отвёл душу, пиная всё, что удавалось пнуть, вымещая свою горечь и боль на безмолвных жертвах давешней непогоды.
Он ждал, что отец вот-вот выйдет из дому, жаждал и боялся этого. Ему хотелось чтобы тот поговорил с ним, как-то объяснил, что происходит, но не представлял, что сказать, с чего начать. А больше всего мальчишку страшило то, что он может услышать. Однако Бьорн всё не показывался.
Неспособный думать о чём-либо другом, Одвар вздрогнул от неожиданности, услышав голос Корнелии, окликавшей его. Впервые он не обрадовался её появлению. Девочка, не дождавшись Авилы, сама прибежала с утра пораньше. Её настроение было безоблачным, как небо, умытое ночным ливнем, а в голове теснились планы и идеи связанные с направлением дальнейших поисков клада.
Она бойко защебетала, торопясь выложить то, что успело прийти ей на ум, но вскоре заметила, что приятель не разделяет её воодушевления и вообще едва слушает.
Возмущённая таким невниманием, Корнелия чувствительно пихнула его локотком.
— Эй! Да что с тобой сегодня?! Говорю тебе, мы наверняка его найдём! Или у тебя есть идеи получше? — чуть ревниво закончила она.
Одвар с досадой взглянул на подружку. Вот же привязалась! Только одно на уме!
— Да провались он в Обливион этот клад! — вырвалось у него.
Девочка не поверила своим ушам.
— Он-то, может, и провалится, кричи о том громче! — возмутилась она, — Только что-то недавно ты совсем другое говорил!
— Ну, говорил, — буркнул мальчишка, — Не до кладов тут!
Эти слова пробудили в Корнелии любопытство и тем погасили готовую вспыхнуть ссору. Что же такое должно произойти, чтобы поиск сокровищ потерял свою притягательность?
— Что случилось-то? — спросила она, стараясь не показать, насколько ей интересно.
Одвар собирался мрачно бросить: «Ничего», — но в то же время ему мучительно хотелось высказаться, поделиться тем, что камнем лежало у него на сердце. В итоге он, разрываясь между этими противоречивыми желаниями, промолчал и, лишь с удвоенной силой наподдал ногой крупную ветку, отправив её с дорожки на обочину. То, что попытка выместить на деревяшке своё дурное настроение, косвенным образом послужила наведению порядка, заставило его сжать кулаки и, запрокинув голову, издать сдавленное рычание. Не в силах больше сдерживаться, он почти прокричал в бездонное голубое небо:
— Она нам не мать!..
Корнелия удивлённо округлила глаза. Слова Одвара казались ей полной бессмыслицей. Она даже подумала, не тронулся ли тот умом следом за сестрицей. В глубине души девочка подозревала, что Фрейи коснулся Шеогорат. Однако теперь юной имперке ещё сильнее хотелось узнать, что случилось.
А коли так, нужно было брать дело в свои руки. Она потянула приятеля за рукав, увлекая за собой. Ими давно был облюбован укромный уголок в дальней части бывшего Бертиного имения, где можно было беспрепятственно обмениваться секретами. Ночная буря не обошла их тайник стороной: росшее там огромное дерево, в ветвях которого дети привыкли прятаться, рухнуло под напором стихии, проломив прочную изгородь точно жалкие прутики. Первой мыслью Одвара, привыкшего мыслить по-хозяйски, было сказать отцу о причинённом ураганом ущербе. Второй — что именно это дерево напугало Фрейю своим падением и потянуло следом цепочку событий, с которыми мальчик не мог примириться.
Пока парнишка с тихой ненавистью созерцал поверженного древесного гиганта, Корнелия успела вскарабкаться на толстый ствол, обломившийся почти у самого корня, где сердцевина успела подгнить, добраться до ветвей, уже просохших после дождя, и удобно расположиться в развилке. Ещё не пожухшая листва практически полностью скрыла девочку от посторонних глаз. Самое место для разговора! Маленькая имперка нетерпеливо окликнула приятеля, подзывая его к себе. Тот тяжело вздохнул, но всё же полез следом.
Устроившись рядом с Корнелией, Одвар нахохлился и уставился в одну точку. Разговор не то что не клеился, он и начинаться-то не думал. Девочка достала из кармана домашнее печенье, данное ей на дорогу Миртой, и протянула приятелю. Тот машинально взял его, повертел в руках, понял, что возвращать уже неловко, но пробовать не стал.
— Так что случилось-то? — нетерпеливо толкнула парнишку Корнелия, которой надоело сидеть и ждать, пока тот заговорит. Сперва сестрица его точно онемела, теперь и этот туда же!
— Фрейя назвала Авилу матерью! — выпалил Одвар наконец. В его голосе звучала мука. Он обернулся на подружку, ища сочувствия, но та смотрела на него, явно ожидая продолжения и не усматривая в услышанном никакой трагедии.
У мальчишки вырвался вздох, больше похожий на рычание.
— Ты что, не понимаешь?!
Корнелия помотала головой и отправила в рот кусочек печенья. Одвару волей-неволей пришлось взять себя в руки. Он очень хотел быть понятым, жаждал сочувствия и поддержки, а для этого необходимо было донести свою горечь и боль хотя бы до сверстницы. Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, он попытался объяснить. Из-за сдерживаемых эмоций его голос звучал неестественно ровно:
— Сегодня ночью буря напугала Фрейю, и Авила осталась её успокаивать. А утром та даже сказала несколько слов. И вдруг за завтраком ни с того ни с сего назвала Авилу мамой! А та сидит, будто так и надо! И отец — тоже!!! — парнишка не выдержал и сорвался в крик. В уголках глаз у него вскипели злые слёзы. Он чувствовал, что его предали те, кого он любил, кому больше всего верил.
Однако, Корнелия и бровью не повела. Аппетитно похрустывая печеньем и болтая ногами, она принялась рассуждать:
— По-моему, ты делаешь из жука эшатера, — эту фразу девочка слышала от возчицы-орчанки, когда ездила в Анвил с отцом, и теперь была рада возможности ввернуть её при случае. — Что, по-твоему, надо было делать? Несколько месяцев прождать, пока Фрейя скажет хоть что-нибудь, а после накинуться, не то, мол сказала?! У неё же в голове невесть что творится! Если деревянная собака — Верный, так и Авила может мамой показаться!
— Но они могли сделать хоть что-то!
— Что? Одёрнуть или рот ей заткнуть, чтобы снова на полгода замолчала? Будет ещё время объяснить Фрейе её ошибку, когда снова начнёт говорить, как все люди. Заодно тогда хоть выспросить можно, что да как у неё на уме. Ешь лучше печенье. Вкусное!
Непоколебимое спокойствие Корнелии, в упор не видевшей в случившемся трагедии, немного успокоило Одвара. В самом деле, Фрейя не в себе — какой с неё спрос? Вот взрослые на её чудачества и не стали отвечать... Будь у них уверенность, что до неё удастся достучаться, поди сказали бы. А пока пусть уж несёт околесицу, лишь бы не молчала!
На сердце у парнишки стало полегче, и он откусил кусочек печенья. Кулинарные таланты Мирты только возросли с годами, и выпечка оказалась замечательно вкусной. Настроение Одвара улучшилось, и он даже устыдился своих желаний что-нибудь попортить, чтобы отвести душу. Будто буря недостаточно наломала!
— Надо бы пойти прибраться, — буркнул он, доедая печенье, — эта проклятая погода двор чуть ли не в свалку превратила!
— Пошли. Я помогу! — Корнелия с готовностью соскользнула на землю. — А заодно расскажу, что придумала!
Теперь Одвар был только рад выслушать подружку и забыть о том, что мучило его всё утро.
Когда Бьорн наконец вышел из дома, дети дружно расчищали двор от веток и сора, оживлённо толкуя о чём-то своём. Сын обернулся к нему и деловито сообщил:
— Тятька, на заднем дворе дерево упало, изгородь поломало. Верно, это оно ночью так затрещало и грохнуло.
— Значит, не с корнем выворотило?
— Нет, обломилось в самом низу.
— Эх... корчевать теперь... Ладно, схожу посмотрю, что и как, спасибо! Вот молодцы! Я думал, тут работы невпроворот, а вы вон как управились!
Дел, конечно, оставалось ещё немало, но ребята действительно много успели, так что похвала была вполне заслуженной.
Бьорн отправился посмотреть, какие разрушения последовали за падением дерева, и что ещё натворила буря. Попутно он размышлял о том, что задержало его в доме. Норд не последовал за сыном, поскольку ему важнее было удостовериться, что Фрейя в самом деле стала отвечать, если к ней обращаются. Он оставил дочь в покое, только поняв, что она, отвыкшая от общения, устала. Да и Авила поглядывала на него предостерегающе, оберегая свою подопечную. Правда, ему в любом случае пора было заняться текущими делами. Теперь Бьорн с нетерпением ждал вечера, поскольку желал узнать, что произошло, и с чего девочка величает коловианку матерью.
Впрочем, Фрейя этим обращением не злоупотребляла, равно как не сделалась вдруг снова бойкой и разговорчивой. Она по-прежнему всё больше помалкивала, время от времени произносила пару слов, отвечая на заданный вопрос или сама по себе, но ни разу — невпопад. Чувствовалось, что девочка понимает всё, что происходит с ней и вокруг неё. Видимо, прежде ничто просто не могло пробиться сквозь стену, которой горе и отчаяние отгородили её от мира.
За обедом Одвар настороженно приглядывался и прислушивался ко всему, что говорили отец и Авила, ждал, не повторит ли Фрейя сказанное утром. Не менее внимательно наблюдала за всем и Корнелия, которую позвали к столу. Впрочем, если маленькому норду казалось, что от происходящего может зависеть его судьба, то его подружкой руководило любопытство, приправленное желанием рассказать дома свежие новости.
Однако ожидание оказалось напрасным, возможно, Фрейя стеснялась гостьи, возможно, просто устала, но за всё время обеда она не проронила ни звука и лишь в конце тихонько пробормотала слова благодарности. Это принесло непередаваемое облегчение Одвару и сильно разочаровало Корнелию, которой предстояло довольствоваться рассказом о том, что молчавшая до сей поры нордская девочка заговорила.
Снова оставшись вдвоём с приятелем, маленькая имперка назидательно сказала:
— Видишь? Ничего и не случилось. Зря ты всполошился!
Одвар был только рад признать её правоту, означавшую, что не о чем беспокоиться, поскольку ему страстно хотелось в это поверить. В результате вторая половина дня прошла куда веселее, дети наметили новые направления поиска клада и начали готовиться их проверять.
Под вечер Корнелия побежала домой делиться новостями, а Бьорн с семьёй отправился ужинать. Фрейя сидела тихо, но отвечала, когда к ней обращались. Тем не менее, обращение, напугавшее Одвара, больше не прозвучало. Он совсем успокоился и даже устыдился того, как повёл себя утром.
Наконец дети улеглись спать. Убедившись, что оба уснули, норд наконец-то заговорил с Авилой о том, что весь день занимало его мысли, пока он устранял беспорядок, учинённый бурей.
Коловианка рассказала ему о ночных событиях: как, успокаивая Фрейю, она сама задремала рядом, как та утром прильнула к ней и назвала мамой. Бьорн с Авилой пришли к одному и тому же выводу — падающее дерево звуком напомнило девочке винтерхолдскую трагедию, и то, что отняло у неё мать, на сей раз словно бы вернуло её. Они так и не смогли понять, слились ли в представлении маленькой нордки образы Одетты и Авилы воедино, или же она увидела в имперке ту, кто способен заменить ей мать, важно было, что девочка снова стала говорить, что разум её казался ясным, что она, наконец, сумела выбраться из тумана безразличия, окутавшего её мысли и чувства после потери.
— Я не чувствую себя вправе назвать её дочерью, но сказала ей всё, что хоть как-то могло заменить это слово... — немного виновато закончила Авила. Она сама не знала, в чём и перед кем испытывает чувство вины. Не то перед Фрейей, которой не могла ответить так, как та, верно, ждала, не то перед Бьорном, к которому будто набивалась в семью, не то перед его сыном, которого явно задело обращение сестры к пришлой женщине, не то перед Силвио, который был её единственным родным ребёнком.
Однако норд, выслушав коловианку, негромко, чтобы не разбудить детей, но решительно пристукнул ладонью по столу.
— Фрейя права. Ты обоим моим стала заместо матери. Да и я привык, что ты рядом. Довольно тебе жить на два дома — и так к себе только ночевать и ходишь. Быть по сему! Выходи за меня — всё едино — одной семьёй, почитай, живём!
Авила опустила глаза. Она тоже привыкла к Бьорну, прибилась к нему, найдя в его детях если не замену погибшему сыну, то тех, на кого могла изливать нерастраченную нежность, в которой не нуждалась Корнелия. Она была рада услышать эти слова, но не могла преодолеть возникших сомнений.
— А как же Одвар? Он ведь, как услышал, что Фрейя меня матерью величает, так и про еду забыл, на двор сбежал...
— Пустое! Я когда вышел, они с подружкой на пару уж полдвора от сора очистили, и болтали как ни в чём не бывало. Он и думать забыл о словах сестры.
Авила с сомнением покачала головой.
— Подумай ещё. Поговори с ним. Негоже ради одного ребёнка причинять боль другому. Им обоим досталось, только своё горе они переживают по-разному.
— Уж и скажешь — боль! — проворчал Бьорн.
Было видно, что норд готов разгневаться на сына. Ежели повезло найти женщину, принявшую обоих детей как родных, нельзя упускать такой случай. Раз уж сам Бьорн решился взять в жёны не нордку — не Одвару бы нос воротить. И так Авила всё своё время посвящает их семье, забыв о собственной жизни. Так долго ей ещё оставаться пришлой, коли она даже Фрейю сумела пробудить от безразличия, и та её матерью назвала?
— А то самому Одвару мать не нужна!
Коловианка накрыла его руку, невольно сжавшуюся в кулак, своей и мягко возразила:
— Мать. Не мачеха. Одно дело помощница или прислуга, а тут... Родная кровь не водица.
— Одно дело, кабы я бросил Одетту ради другой!.. Так ведь нет её больше! А в доме хозяйка нужна, и детям ласка потребна... — казалось, он хотел прибавить что-то ещё, но осёкся, перевёл дух и уже спокойнее прибавил:
— Если ты согласна выйти за меня, я поговорю с Одваром.
В самом деле, о чём говорить, если коловианка не готова ответить согласием? Оба умолкли, думая каждый о своём, но оба об одном и том же.
Бьорн размышлял о тех словах, которые так и не решился произнести. О том, что он и сам был бы рад жениться на Авиле, к которой успел привязаться. Его несколько смущало, что она не из нордов, ибо в душе уроженец Скайрима полагал земляков лучшими из людей, но, в конце концов, он хотел обрести мать для Одвара и Фрейи, а не настрогать новых ребятишек. А тут уж, кем бы ни была, лишь бы добрая женщина. То, что она ему по нраву, что её непохожесть на Одетту делает для него возможными отношения с нею, Бьорн старался выкинуть из головы. Убеждая себя, что делает имперке предложение только ради детей, он избавлялся от чувства вины за потребность вновь ощутить полноту семейного счастья.
Мысли Авилы были созвучны тем, что бродили в голове норда. Он звал её не замуж — в семью. Коловианка чувствовала, что северянин относится к ней с искренней теплотой, но, верно, не смея оскорбить память погибшей супруги, видит в новой жене лишь мать для осиротевших детей. Уже зная, сколь сильно Бьорна беспокоит соблюдение приличий, Авила не могла не понимать, что для него брак с нею станет решением многих проблем. Стоит ли принимать такое предложение? Если женятся на ней не ради неё самой?.. Или лучше уж оставить всё как есть? И вдруг женщину точно кольнуло: а готова ли она сама назвать этих детей сыном и дочерью? Позволить им занять место Силвио в её сердце? Чувства говорили — да, но разум сомневался, спрашивал, не предаёт ли она тем самым собственное утраченное дитя? Взглянув в глаза Бьорна, женщина увидела в них такой же призрак прошлого. Те, кого они потеряли, безмолвно стояли между ними. Но жизнь продолжалась. Были в ней другие, нуждавшиеся и в Авиле, и в сидевшем перед ней норде. Нельзя позволять прошлому вставать заслоном на пути будущего. Особенно когда дело касается детей. По большому счёту важно только одно: примут ли ребятишки это общее будущее? Имперка сделала несколько глубоких вдохов, примиряясь с собой, а затем, чуть сжав руку Бьорна, которую так и не выпустила, тихо сказала:
— Если Одвар не будет против, я согласна.
Норд кивнул, и накрыл свободной ладонью кисть Авилы. Безусловно, он был рад за детей, но от её простых слов у него самого на душе стало теплее.
— Завтра же с ним поговорю, — пообещал Бьорн, — Пойдём, провожу тебя. А то, может, останешься на ночь?..
— Не стоит так уж сразу. Неизвестно ещё, что дети скажут. Да и дома уже два дня не была, надо хоть посмотреть, что там и как.
Норд нехотя выпустил её руку, кивнул и поднялся. Стража с готовностью открыла женщине калитку. Всё давно привыкли пропускать её вечерами. Она поспешила по тёмным улицам домой, думая о событиях минувших суток. В отличие от Бьорна, Авила сильно сомневалась, что Одвар легко примет её в качестве мачехи. Ну так что ж? Она привыкла к положению не то прислуги, не то компаньонки. Главное — Фрейя заговорила!
И всё-таки ночью она долго не могла уснуть, снова и снова возвращаясь мыслями то к Силвио, то к Бьорну с детьми, не в силах решить, чего хочет больше: чтобы всё осталось по-прежнему, или же...
Норду, проводившему Авилу, тоже не спалось. Если сперва он был уверен, что убедить Одвара не составит труда, то теперь, в ночи, его одолели сомнения. Как глава семьи он мог приказать сыну смириться, но разве это было нужно им всем? А выйдет ли так, как хотелось — одной Маре ведомо. И именно к ней в Бьорн обратился за помощью в своих помыслах. К кому же ещё?

***

Следующее утро прошло как обычно, не предвещая беды. Фрейя почти не говорила, но больше не замыкалась в себе. Заметно было, что она ждёт прихода Авилы. Та вскоре пришла, и девочка, явно обрадовавшись ей, стала несколько многословнее. Оставив дочь на попечении коловианки, Бьорн позвал сына, чтобы приняться за ежедневные труды, а заодно и поговорить без помех. Беседе способствовало и то, что Корнелия нынче утром должна была помогать Кальвену с заказами и смогла бы появиться только закончив с делами.

Отойдя за дом, Бьорн присел на корточки возле Одвара, положил руку ему на плечо и, глядя в глаза, проговорил: «Послушай, сынок...»
Тот мгновенно насторожился, и все давешние опасения, убаюканные окружающими, вновь заговорили в нём в полный голос.
От отца не укрылось то, как напрягся сын в ответ на его слова. Он покачал головой и вздохнул. Но всё-таки продолжил:
— Всем нам пришлось нелегко, и того, что… кого мы потеряли, никто не в силах вернуть. Но Девяти было угодно, чтобы мы уцелели и жили дальше.
Одвар едва заметно поёжился, переступил с ноги на ногу и ничего не сказал.
— Я старался заботиться о тебе и о Фрейе, которая хуже всех перенесла утрату, но есть вещи, которые ни один даже самый лучший отец дать не в силах. Мы ушли так далеко от родных мест, что ничто вокруг не напоминает о них. Из охотника мне пришлось стать земледельцем — но слава богам, что у нас вообще нашлась такая возможность. И всё же вам с сестрой нужна забота, а хозяйству — женская рука.
— Разве я тебе плохо помогаю? — насупившись проговорил Одвар.
— Очень хорошо. И я горжусь тем, что ты — мой сын. Но пока мы с тобой трудимся на земле, домашними делами для нас занимается Авила. Она с первого дня отнеслась к вам как к родным. Без её внимания Фрейя и по сей день молчала бы! Сколько мы с тобой пытались её разговорить — без толку! Авила все дни проводит у нас, заботясь, чтобы нам было хорошо: еда сготовлена, что надо вымыто, выстирано, починено. И делает она это не ради жалованья, которого мы ей, как ни крути, предложить не в силах, а от души. И всегда для каждого из нас у неё находится и доброе слово, и тёплая улыбка. Она даёт нам куда больше, чем простая прислуга. Да этого и не оплатить никакими деньгами. Негоже, чтобы она и дальше приходила как бесплатная работница. Своей семьи у неё нет, Фрейя чувствует её материнскую заботу, потому, ради всех нас и в благодарность за то, что Авила сделала, вернув мою дочь, твою сестру, к осмысленно жизни... — норд запнулся, точно в горле у него пересохло, а затем решительно закончил: — Я хочу жениться на ней и ввести в дом не бесправной служанкой, но хозяйкой, как она того заслуживает.
Одвар изо всех сил сдерживался, чтобы не позориться при отце, дав волю слезам. Если бы не тяжёлая рука на плече, мальчик попросту сбежал бы сейчас от его пристального взгляда. Наконец, он сдавленным голосом произнёс:
— А как же мама?..
— Она навсегда останется в наших сердцах, но никто не вернёт нам её во плоти. Её больше нет. Как бы горько это ни было, мы должны принять и пережить это. Одетта первая пожелала бы нам долгой и счастливой жизни.
То, что говорил Бьорн, само по себе вроде и было правильно, но Одвар не был готов с ним согласиться. Он не видел возможности принять Авилу не вместо Одетты, а отдельно, не нарушая памяти о матери. Ему казалась, что коловианка не понимает и не поймёт, что им довелось пережить. Что явилась к ним, точно заявляя: «Её любили? Теперь меня любите! Теперь я вам мать!»
Мальчик не знал, как выразить это словами, что противопоставить разумным доводам отца, переворачивавшим ему душу. Горькое чувство, имени которому парнишка не знал, поднималась в нём, точно молоко, кипящее на огне, и, наконец, хлынуло через край. Он вывернулся из-под отцовской ладони и помчался прочь, не разбирая дороги, давясь слезами злой обиды и разочарования. В чём? Одвар и сам не знал. Ноги несли его прочь со двора, уши были глухи к голосу отца, окликавшему его, жгучая влага разъедала глаза.

***

Возможно тот, кто вырос в этих местах, помчался бы к лесу. Где ещё можно укрыться от всех и пережить свою боль? Но Одвар, до недавнего времени живший на севере Скайрима, так и не привык бродить среди деревьев. Корнелия, даром что городская, чувствовала себя там куда увереннее. А может, лес просто напоминал мальчишке о совместных поисках клада, до которых ему сейчас не было ровным счётом никакого дела. Хотя, вероятнее всего, он просто бежал прочь в том направлении, в котором выскочил, неосознанно увеличивая расстояние между собой и домом.
Одвар не заметил, как очутился в Скинграде, который не успел толком изучить. Он сворачивал в узкие улочки, нырял в какие-то подворотни, неожиданно выскакивал на площади и спешил убраться оттуда, не потому, что хотел оторваться от возможной погони и запутать следы, а просто потому, что любое общество было сейчас ему в тягость. Казалось, мальчик должен был давно и безнадёжно потеряться в большом городе, но вдруг услышал знакомый, голосок, назвавший его по имени, и внезапно остановился, разом лишившись сил. Сердце его тяжело бухалось о рёбра, дыхание прерывалось... Он так устал!.. Столько бежать, чтобы в конце-концов вылететь прямо на Корнелию! Что за невезение!
Подруга же восприняла эту встречу совсем по другому. Зачем бы Одвар стал бы сломя голову носиться по улицам, если не разыскивая её?! А раз так... Неужели?..
— Нашёл?! — с замиранием сердца спросила она. Слёз приятеля девочка не заметила, поскольку те высохли на бегу. Но тут они хлынули снова и от утреннего разговора с отцом, и от досады на несвоевременную встречу. И вновь Корнелия поняла происходящее по-своему: — Или кто-то тебя опередил?!
Вот это была бы беда, так беда! Всё их поиски, все надежды разбогатеть не просто рассыпались бы прахом, но сбылись для кого-то другого! Разве можно с таким примириться?! Может, сокровища отыскал Бьорн? Да нет, чего тогда Одвару плакать — их семье всё и достанется, не то что ей! Сгорая от нетерпения и пугающих догадок, Корнелия схватила Одвара за рукав и потормошила:
— Ну же! Говори! Нашли?! Кто?!!
Мальчик с недоумением уставился на неё, не понимая, о чём она говорит.
— Кто-то нашёл наш клад? — переспросила девочка уже спокойнее, поскольку будь дело в этом, даже нордский увалень сообразил бы, о чём спрашивают, а он стоит, мало только рот не разинувши, да слёзы глотает.
— Да катись ты со своим кладом! — неожиданно взорвался обычно спокойный Одвар. У него вся жизнь рушится, а эта ни о чём другом думать не может!
Его реакция окончательно успокоила Корнелию. Если сокровища никто без них не нашёл, остальное — дело поправимое. Внезапная вспышка гнева ничуть не испугала и не обидела её — она насмотрелась на такое с отцом. А ведь никого добрее она в жизни не видела. Более того, раз Одвар сердится, значит сейчас выскажет, что до слёз довело, она его быстренько утешит, и они снова вернутся к поискам. И всё бы ничего, но оставалось ещё двое отцовских заказчиков, которых ей следовало посетить. А за это а время её приятель в таком настроении ещё, чего доброго, сбежит невесть куда — ищи его потом! Поэтому девочка, так и не выпустившая его рукав, потащила маленького норда за собой:
— Пошли! Мне работать надо, по пути расскажешь, что у тебя стряслось!
Ошалевший от такого напора, слишком уставший и опустошённый, чтобы сопротивляться, мальчик побрёл за ней, не зная, как выразить то, что у него на душе, но испытывая мучительную потребность быть услышанным и понятым. Едва он успел собраться с мыслями и открыть рот, собираясь поведать Корнелию свою беду, как та уже стучалась в дверь какого-то дома. Быстро переговорив о деле, девочка записала что-то в длинный список, который таскала у пояса вместе с дорожной чернильницей — подарком тётушки Умары, придававшим юной имперке деловой и взрослый вид.
Рот Одвара захлопнулся одновременно с дверью, через которую Корнелия договаривалась с отцовских клиентом. Нет, так по душам не побеседуешь! Не замечая его уныния, девочка весело прощебетала:
— Ещё один дом — и я свободна! Так что там у тебя?
— Потом, — хмуро буркнул Одвар, про себя решив, что ещё один визит можно перетерпеть, зато уж после поговорить по-человечески.
Корнелия была того же мнения, а потому энергично кивнула и потащила его дальше, так и не отпуская, чтобы не передумал и не сбежал. Терпение маленького норда вновь подверглось испытанию, поскольку заказчик, которым завершался список, жил довольно далеко и идти пришлось долго, а после ещё обстоятельно обсуждать с ним детали перевозки. Наконец все условия были записаны, все формальности соблюдены, девочка вежливо распростилась с отцовским клиентом, но отвернувшись от двери скорчила гримаску и демонстративно выдохнула, выказав своё отношение к его дотошности.
— Можно подумать, у него груз особенный, или платит он больше других, или один загружает полфургона, чтобы так придираться! — воскликнула она отойдя достаточно далеко, чтобы заказчик никак не мог её услышать. Девочка фыркнула. — Скамп с ним! Рассказывай, что случилось. Мне только список домой занести, спешить некуда. По пути расскажешь, а потом меня до вечера не хватятся.
Одвар только вздохнул. Ему не хотелось говорить на ходу, да ещё прерываться, когда Корнелия зайдёт к себе. Да и вообще, похоже всё было против него. Не надо было останавливаться, когда она окликнула... Предательские слёзы, подсохшие в надежде на скорое утешение, снова выступили на его глазах. Но теперь, помотавшись с подружкой через половину города, убегать было как-то нелепо. Всё шло не так. Решительно всё. Он снова побрёл следом за Корнелией, по-прежнему молча, и ни на что уже не рассчитывая.
Однако девочка, в ожидании близкой свободы, летела к дому как на крыльях, за пару минут передала матери собранные заказы и вернулась к Одвару, которого оставила во дворе сердито шикнув:
— Только попробуй уйти!
В дом она его не повела только потому, что там пришлось бы знакомить приятеля с Миртой, а день для этого был явно неподходящий. Мать наверняка постаралась бы занять мальчика разговором, что было весьма некстати. Корнелия опасалась, что Одвар может её не дождаться, а потому спешила изо всех сил, но тот, практически отчаявшись поделиться своей бедой, углубился в невесёлые мысли и впал в унылое оцепенение. Но и на нём ему не удалось задержаться надолго, потому что девочка, выбежав к нему, принялась его дёргать и тормошить:
— Рассказывай наконец, чего нос повесил? Долго ещё ждать?!
За прошедшее время парнишка уже сто раз успел передумать с чего начать и говорить ли что-то вообще, решить молчать и вместо этого вновь подбирать слова, упрекнуть Корнелию за то, что успокаивала его накануне или наоборот искать у неё совета и поддержки, но вот сейчас, когда он вконец извёлся, а она принялась расспрашивать его со своей обычной напористостью, Одвар неожиданно для себя выпалил главное:
— Отец собирается жениться на Авиле! — парнишка ожидал от своих слов эффекта молнии, ударившей прямо перед носом, но его подружка, как и накануне, осталась невозмутимой и только пожала плечами:
— Что ж тут такого? — по-взрослому, явно подражая кому-то, заявила она. — Они оба ещё не старые. Он — вдовец, она — не замужем. Почему бы им не пожениться?
— Но...
— Слушай, Авила вас обижает? Нет. Стряпает для вас, убирает — как для своих. Чего твоему отцу тратиться на жалованье, если можно сберечь деньги в семье?
— Ты не понимаешь!.. А мама?!
— Слушай, Одвар, по-моему, даже до Фрейи лучше дошло, что ваша мама погибла и больше не может о вас позаботиться. А Авила уже это делает.
— Нам и с отцом неплохо!
— А ему? Мог бы с какой молодухой загулять, которая вас и знать не захочет, а он вам вторую мать нашёл, считай! — Корнелия, сызмальства насмотревшаяся на лошадей и общавшаяся с Умарой, которая пусть и с известной деликатностью, привитой ей Эстромо, но вполне осознанно посвятила девочку в аспекты взаимоотношений полов, свободно рассуждала на подобные темы.
— Тебе легко говорить! Вот у тебя сколько матерей?! — считая свой вопрос риторическим, Одвар уже открыл рот, чтобы продолжить, но ответ Корнелии выбил его из колеи. Она, пожав плечами, невозмутимо заявила:
— Две. Мама и её старшая сестра. А у них так и вовсе никакой мамы не было, да и отца — тоже. Знаешь, как бы они были счастливы, если бы нашлась женщина, готовая их удочерить? Только где там! Выживали сами, как могли. А ты нос воротишь!
Её слова заставили Одвара задуматься. Он не был готов согласиться, как и прежде с отцом, но тут не вдруг сообразишь, что возразить. Однако его внутренний протест требовал выхода:
— Всё равно она никогда не поймёт, что мы пережили! Чего она в матери лезет?! Никогда она нашу заменить не сможет! — Одвар почти кричал, поскольку смириться с происходящим ещё не мог, но и своей правоты в полной мере уже не ощущал. Его чувства пытались заглушить голос разума, подсказывавший, что Корнелия-то, пожалуй, права. Однако дочь Кальвена вполне унаследовала отцовский горячий нрав, и, стоило приятелю повысить голос, тоже закусила удила:
— Не сможет?! Так и что ж?! Ты со своим нытьём ей погибшего сына тоже не заменить! Думаешь, ты единственный, кто терял близких?! Никто не спорит, у вас в Скайриме случилось ужас что, ну так с вами и так все носятся, как курица с яйцом! И кстати, о курах, не слыхал, как наседке утиные яйца подкладывают? И как она потом утят за родных детей считает, а они её за мать, хоть повадки у них и не цыплячьи? Даже домашняя птица, и та соображает!
Отповедь подружки огорошила Одвара. Пожалуй, не наговори она столько сразу, её слова подействовали бы вернее, а так он, точно утопающий за былинку уцепился за последние:
— То птицы! У них известно, сколько соображения! Даже говорят — глуп, как курица!
— Всё поумней тебя! Заботу ценят! А про кормилиц — не знаешь? Или младенец плеваться должен, оттого, что ему не та, что родила, титьку суёт?
— Будто младенец знает, кто там ему родная! Ему молоко нужно, не то помрёт.
— Нередко бывает потом ту, что выкормила, не меньше, чем родную мать любят! Никто тебя от кровного родства отказываться не просит! Не хочешь Авилу матерью звать — не зови, а сестре твоей мать нужна! Для тебя-то что изменится?!
Дети орали друг на друга, не заметив, что дошли уже до самого дома Бьорна, не заботясь, что их могут услышать.
— Ничего ты не понимаешь! — выкрикнул Одвар, не зная, что ей возразить, но всё ещё не способный справиться со своей горечью. — Никто не понимает, — с тихим отчаянием прибавил он, чувствуя себя в этот миг невероятно одиноким.
— Оттого и не понимает, что ты чушь городишь! Капризничаешь, как дитё малое! Ах, да! Я и забыла, что ты ещё мелкий! — язвительно заявила Корнелия. Ей надоели эти препирательства, не стоившие, на её взгляд, выделенного яйца. Впервые с момента знакомства между детьми назрела ссора.
— Ну и катись отсюда, раз ты такая взрослая!.. — голос парнишки звенел от обиды и ярости.
— Ну и пойду! Всё равно без меня тебе клада не найти! — она высоко задрала нос и решительно зашагала к городу.
Одвар растерянно смотрел ей вслед. Если бы она обернулась, он бы, верно, бросился следом, предложил помириться... И без того всё было против него! Но дочь возчика норовом пошла в отца, а потому выдержала характер и ни разу не оглянулась.

 

***

Парнишка обвёл взглядом разом опустевший двор, только сейчас осознав, где находится. Впервые в жизни он не знал, куда себя деть, куда приткнуться. Раньше, получив нагоняй от матери или отца, Одвар шёл к сестре, у которой всегда находились для брата добрые слова, крепкие объятия, а то и кусочек сбережённого лакомства. Но где теперь та Фрейя, живая и бойкая под стать Корнелии? Вот бы кому сдружиться! Небось, ссорились и мирились бы по десять раз на дню...
Мысль о том, что вместе с матерью он на деле потерял обеих сестёр, обожгла мальчика точно огнём. Ему некуда, не к кому было пойти. Здравый смысл, подававший голос сквозь сумятицу чувств, подсказывал заняться делом. Мальчик, не привыкший к праздности, и сам был бы рад найти себе применение, но во дворе ему рано или поздно пришлось бы столкнуться с отцом, а в доме... В доме была Авила и изменившаяся до неузнаваемости Фрейя. Корнелия, и та его бросила! В этот момент дверь дома приоткрылась и Одвар отчётливо услышал тихий смех, несомненно принадлежавший сестре. Звук, который он уже не чаял услышать. Да, это не был прежний заливистый хохот, но Фрейя смеялась! Парнишка окончательно запутался в своих мыслях и чувствах. Снова бежать куда-то не было сил, и он медленно побрёл к лесу, где можно было побыть наедине с собой и попытаться хоть как-то осознать, что происходит, и как жить дальше.
Но в лесу, где они столько времени провели вдвоём с Корнелией, разыскивая клад, Одвар не мог отделаться от мыслей о ней. К обеду он домой не вернулся, хотя и знал, что его будут звать и долго ждать, прежде, чем сесть за стол без него. Это даже не было проявлением протеста, мальчик просто не представлял, как себя вести в сложившихся обстоятельствах, а знание, что за него будут переживать, вызывало чувство вины, будто без этого было недостаточно тяжело.
В голове крутились обрывки мыслей, утешительных среди которых было немного. Разве что про Фрейю, которая наконец снова стала говорить, про её смех, случайно услышанный нынче. Но тут же рядом возникла образ Авилы. Как бы Одвару ни хотелось сейчас думать о ней с негодованием, как о посягнувшей на место матери в их доме, он не мог избавиться от понимания, что в постепенном выздоровлении сестры была огромная заслуга коловианки.
Тогда мальчик начал вспоминать мать. Представлять себе её лицо, руки, голос. Но хотя образ Одетты было вызвать несложно, попытки сосредоточиться на деталях приводили к тому, что картинка начинала дрожать и расплываться, точно он смотрел на неё сквозь пелену слёз. Парнишка упрямо думал о том, как мама заботились о них, как создавала уют в доме... И вдруг ловил себя на мысли, что Авила наводит порядок даже лучше... А у Одетты вечно до много не доходили руки. Конечно! У неё-то на руках была ещё и младшая! Успей-ка с ней всё! Коловианке-то, поди, просто — своих детей нет, по дому Фрейя и та чем ни есть помогает. Смутно всплыла фраза Корнелии о погибшем сыне Авилы. И как Одвар ни пытался сердито отмахнуться от этого знания, мол, моя какая печаль? — ничего не выходило. Он больше не мог убедить себя в том, что коловианка не способна понять их горе.
Он угрюмо бродил среди деревьев, не задумываясь, куда идёт, однако что-то удерживало его от неосознанного захода в глушь, откуда не найти пути обратно. Мальчик не покидал знакомых мест и, наконец, добрался до разбойничьей пещеры. Она покуда не обрела новых обитателей, и производила тягостное впечатление разорённого и брошенного жилья. Повсюду валялась никому теперь не нужная утварь, разворошённые при облаве постели были основательно трачены мелкими зверьками, растаскивавшими тряпки себе на гнёзда.
Эта безрадостная атмосфера как нельзя лучше сочеталась с тем, что было у Одвара на душе. Но хозяйственная жилка в нём не дремала. Сам не сознавая, что делает, он, погружённый в свои мысли, принялся ходить по пещере, поднимая упавшие вещи, бездумно ставя их на место. Расчистив себе место среди раскиданных тюфяков и изодранных одеял, он сел и начал снова перебирать в уме всё, что случилось в его жизни, начиная с рокового осеннего дня. И всё яснее не столько понимал, сколько осознавал, что прошлое осталось в прошлом и возврата к нему не будет. Нет больше Одетты, вероятнее всего, они навсегда распростились с Гундаром, к которому мальчик успел привыкнуть в пути. Их семья поселилась в другом месте, у них другой дом, вокруг другой народ... Да и сами они уже немного другие. Особенно Фрейя, успевшая измениться дважды. И снова мысль, сделав круг, пришла к тому, что в первый раз сестра стала иной, потеряв мать, а во второй — обретя её в Авиле.
И вновь в его душе поднималась обида за Одетту, к которой примешивалась странная ревность, будто теперь у Фрейи появилось то, чего сам он был по-прежнему лишён. То, что он сам всеми силами противился обретению этого, не приносило удовлетворения, напротив, от этого становилось только горше.
День, похоже, клонился к вечеру, силуэты предметов в пещере, и без того не слишком светлой, растворялись в сумраке. Одвар продрог и проголодался. Его мысли, устав бегать по замкнутому кругу, устало тащились по протоптанной колее. Снаружи резко и протяжно крикнула какая-то птица. Этот звук заставил мальчика очнуться.
Он ещё раз обвёл взглядом заброшенное убежище, которое машинально несколько привёл в порядок. Напрягая зрение, разглядел предметы, поднятые и расставленные им. Эта пещера подверглась разрушению, как и его жизнь, но здесь удалось немного прибраться… Может, и его ожидает то же самое и всё понемногу как-то наладится, хотя, конечно, никогда не станет прежними? И снова он устремился мыслями к своей семье. Наверняка скоро стемнеет, а дома его ждут и тревожатся. Неожиданно ему стало жаль тех, кого он, растравляя свои обиды, вынудил переживать. Это чувство оказалось столь сильным, что Одвар вскочил и бросился вон из пещеры.
Снаружи оказалось гораздо светлее. Как выяснилось, вечереть ещё толком не начинало, просто над лесом заходила тёмная грозовая туча, уже скрывшая солнце и быстро заволакивавшая остальную часть неба. Вдалеке ворчливо заворочался гром. Это лето не раз приносило сильные грозы, каких, живя на севере Скайрима, мальчик прежде не видал. Перед началом такой, много чего нужно было успеть. Отец, небось, с ног сейчас сбивается... Если вообще не теряет время, разыскивая его, Одвара. Забыв о своих обидах, парнишка помчался к дому. Ещё издали он заметил Бьорна, который спешно убирал всё, что мог попортить дождь.
— Тятька, я уже бегу! — запыхавшись крикнул мальчик. — Что ещё нужно?..
Отец кивнул головой на сено, которое ещё не успели убрать. В этом жесте не было осуждения, казалось, ничего и не произошло между ними. Одвар живо включился в работу. Скорей, скорей! Не то несколько недель труда пропадут зря. А лошадь кормить надо! Пусть зима тут и не чета скайримской, всё одно запас пищи для животного нужен. Краем глаза парнишка заметил Авилу, торопливо снимавшую сушившееся бельё и передававшую его Фрейе. Девочка охотно помогала ей и издали казалась совсем такой, как прежде, готовой сорваться с места и бегом-бегом унести в дом всё, что ей дали.
Одвар не успел осмыслить эту картину, его мысли были заняты стремительно надвигавшейся тучей, её клубящимся белопенным гребнем, напоминавшим море в родных местах, тёмно-сизым с лиловым отливом подбрюшьем, грозившим нешуточным ливнем, а также тем, что оставалось спрятать, укрыть от близкого дождя.
К тому моменту, когда тёмная пелена нависла над домом и обронила в пыль первые крупные тяжёлые капли, всё было сделано. Бьорн одобрительно улыбнулся сыну и с улыбкой в голосе проговорил:
— Дуй в дом!
Одвар не заставил себя упрашивать — бегом пересёк двор и юркнул за дверь. Отец размашистым шагом вошёл следом, а за его спиной на землю с шелестом и плеском обрушилась сплошная белёсая завеса ливня, мигом скрывшая от глаз всё на расстояние вытянутой руки.
В доме всё ещё витали следы вкусных запахов, оставшихся от обеда, и тревоживших обоняние мальчика, обострённое голодом. Но он твёрдо знал отцовское правило — кто не явился к обеду, перебьётся до ужина. Каково же было удивление Одвара, когда Авила достала остатки похлёбки, которые укутала в одеяло, дабы сберечь тепло, налила в миску и кликнула парнишку за стол. Одвар с опаской покосился на Бьорна — что-то скажет? Но тот только махнул рукой и примолвил:
— Садись ешь, помощник! Заслужил.
Противиться такому приглашению у проголодавшегося парнишки не было сил. Он не заставил себя долго упрашивать и проворно расправился со своей порцией. И хотя Одвар не знал, что именно Авила убедила Бьорна не ругать его за побег и долгое отсутствие, он невольно был благодарен рукам, сберёгшим для него тёплую похлёбку и накормившим в неурочный час, а посему еле слышно выговорил:
— Спасибо! — после чего поскорее юркнул в спальню, жалея что из-за ливня нельзя снова уйти работать во дворе. Как себя вести и что делать дома мальчик не понимал. Душа и мысли его находились в полном смятении. Он смутно сознавал, что заслуживает совсем другого отношения, но никто не спешил его ругать, а тем паче — наказывать. Было бы ясно, если бы при этом сторонились и не разговаривали — форма порицания, к которой изредка прибегала Одетта, когда бывала очень уж сердита на домочадцев, но нет, всё были добры и терпеливы с ним, и это не столько радовало, сколько мучило, поскольку парнишка ощущал, что не стоит такого отношения. Уж точно не со стороны Авилы, против вхождения которой в их семью он так бунтовал.
Одвар слышал, как Фрейя помогает коловианке убирать со стола и тихонько переговаривается с ней. Не так давно сложно было поверить, что такое возможно. Вероятно ему самому следовало включиться в домашние дела, но вновь останавливало непонимание, как следует себя вести с Авилой. Ему было одиноко, но это была всецело его вина, и в глубине души парнишка знал это. Никто не ругал его, не отталкивал, он сам отдалился от всех. Занозой, засевшей в сердце, досаждала и ссора с Корнелией.
Время шло, а дождь и не думал прекращаться. Он уже не лил как из ведра, но часто и споро барабанил по крыше, точно давал понять, что зарядил надолго. В такую погоду хорошо дремать себе в тепле, но... На сердце у Одвара было слишком неспокойно. Он слышал голоса отца, Авилы, Фрейи ему хотелось быть там, разговаривать и смеяться вместе с другими, но каждая минута одиночества делала выход к ним всё более невозможным.
Единственное, что мальчик твёрдо решил для себя, это непременно назавтра извиниться перед Корнелией, когда та придёт, и помочь ей искать клад, раз уж ей так пригорело его найти.
Медленный круговорот горестных мыслей, мерный шум дождя и вынужденное бездействие наконец незаметно убаюкали Одвара, полностью вымотанного событиями этого дня. Когда настало время ужина, оказалось, что парнишка крепко спит, свернувшись клубочком на своей кровати. И вновь Авила остановила Бьорна, готового разбудить сына:
— Пусть поспит. Оставим ему поесть, на случай, если проснётся.
Норд убрал руку и хоть немного проворчал за ужином, мол, стоит раз отступить от заведённого порядка, как всё и дальше идёт вкривь и вкось, но явно не сердился. Разговор с Одваром выбил его из колеи. Он не ожидал таких сложностей и теперь не знал, как быть с сыном, как сказать дочери? Вдруг её это тоже заденет и снова превратит в бессловесную куклу, механически выполняющую простейшие действия и не способную на большее? При этом Бьорн ощущал, что Авила вернее чувствует настроение детей, делает именно то, что нужно и так, как надо. Невольно он доверился ей, опасаясь, что оставшись у руля, не приведёт лодку их жизни в тихую семейную гавань, а разобьёт о скалы в этих неспокойных и незнакомых ему водах. Это сравнение из рыбацкого прошлого, придя на ум, показалось ему удачным, и северянин предоставил коловианке выполнять роль лоцмана среди разгулявшихся житейских волн.
Женщина поняла и оценила его доверие. Сердце подсказывало ей, что на Одвара нельзя давить, что мальчик должен знать — его чувства к матери имеют вес и значение для других. Примет ли он Авилу хотя бы тогда? Может и нет, но иначе мира в семье не будет, а зачем она, такая семья? Пусть уж лучше всё остаётся как есть.

 

***

Погода, похоже, не желала отпускать имперку домой. Только очень веская причина могла заставить кого-либо отправиться в город под дождём по мокрой дороге в кромешной темноте, вместо того, чтобы переночевать в уютном тепле.
Авила осталась. Она уложила спать Фрейю, укрыла так и не проснувшегося Одвара покрывалом и вышла к Бьорну, чтобы поговорить с ним о событиях дня и о том, как быть дальше. Помолчав, норд спросил, выдавая свою растерянность:
— И что теперь?
В самом деле, Авила согласилась выйти за него только если её примет Одвар, а тот... Оставить же всё как есть после озвученного предложения было куда более неловко, чем до него. И вот Бьорн невольно искал совета у той, кого хотел назвать женой.
— Дай ему время. Мальчику нужно привыкнуть к этой мысли. Если же не сможет... Значит, будем жить как раньше. Попозже я попробую сама с ним поговорить. Может, к чему и придём.
— А Фрейя? Как лучше сказать ей?
— Пока Одвар не согласится принять меня в семью, и говорить не о чем. Девочка будет ждать, но может не дождаться. А если уж он смирится, то её я беру на себя.
— Ну ладно, время! Но чтобы вовсе из-за каприза мальчишки оставлять всё как есть!.. Будет он ещё указывать, жениться нам или нет! Мал ещё! Другой бы сопляка и слушать не стал, а вздумает бунтовать — всыпал бы хорошенько, и весь сказ! — неожиданно вспылил Бьорн.
Авила встала, подошла к норду со спины и положила руки ему на плечи:
— Не горячись. Вспомни, ради детей ты всё это и затеял. И что им за радость от семьи, в которую чуть не палками загоняют? Хорошо ли будет?
— Ладно, ты права, — проворчал норд, — Но как-то же другие вдовцы женятся — и ничего?!
— Разно женятся, да и живут по-разному. Ты же не для того в такую даль ради дочери отшагал, чтобы сыну стать чужим.
— А ты?
— А я что? Я уж привыкла так. Не обо мне думай — о детях.
— Обо всех надо бы...
— Всё равно о них — в первую голову. Не спеши. Одвар же домой пришёл, помогать взялся, до дождя поспели с ним всё прибрать. Разве не заслужил, чтобы с его чувствами считались, если ради пользы семьи сумел их обуздать?
— Ловко выводишь...
— Не ловко, а как есть. Не дави на мальчика. Выжди и погляди. Фрейя, вон, и та очнулась! Или всё твоё терпение на том и вышло?
— Твоя правда выходит... Только очень уж хочется, чтобы всё это поскорее осталось позади и снова по-людских стало...
— Я понимаю. Но тем больше причин потерпеть ещё, чтобы спешкой всё не испортить.
Бьорн устало кивнул, соглашаясь.

***

На следующее утро Одвар, так и проспавший с вечера всю ночь, не стал дожидаться Корнелии, которая чаще приходила с Авилой, чем одна, а сам после завтрака помчался в город, чтобы помириться с подружкой. Остатки облаков расползались, открывая небо и обещая солнечный день. Сегодня парнишка был готов не только извиниться, что обидел, но и выслушать, то, чего не желал знать накануне.

Однако в Скинграде его ожидало очередное разочарование. Напрасно он обегал все знакомые места, Корнелии нигде не было. Наконец, не зная что делать и думать, мальчик осмелился постучаться в дом возчика и спросить о ней.
Дверь открыла Мирта. Поскольку дочь ничего не сказала ей о давешней ссоре, она встретила парнишку вполне дружелюбно, сразу догадавшись, кто перед ней.
— Ты Одвар, верно? — спросила она мальчика, неуверенно переминавшегося с ноги на ногу.
Тот кивнул, радуясь, что не нужно объяснять, кто он и откуда взялся.
— Да, доброго вам дня! Я Корнелию искал... Мне ей нужно кое-что сказать.
Он с тревогой смотрел как Мирта сочувственно покачала головой:
— Её нет. Она уехала с отцом в рейс, будет дней через пять, не раньше. Что же она тебе не сказала? Правда, напросилась ехать неожиданно, может, сама не собиралась сперва?
Слова «мы поссорились» вертелись у мальчика на языке, но он не стал делиться этим безрадостным переживанием с незнакомой женщиной, лишь тяжело вздохнул, поблагодарил Мирту и поплёлся к дому. Примирение откладывалось, как вести себя с Авилой и родными он не знал. Снова уйти в лес и бродить там? Залезть в пещеру и просидеть весь день? Самому заняться поисками клада? Найти его и гордо предъявить Корнелии, когда та вернётся? Но, во-первых, им и вдвоём не удавалось его отыскать, а новых идей у мальчика не было, во-вторых, он чувствовал, что успех подобной затеи скорее приведёт к зависти со стороны подружки и рассорит их окончательно.
Вместо того, чтобы снова уйти из дома, Одвар принялся помогать отцу, помня, что вчера, когда был занят делом, стало легче. День действительно выдался погожим, но с обеда небо снова стало затягивать тучами. Бьорн был готов пожалеть о месте, выбранном для жизни, если бы все окрестные фермеры не ворчали, что отродясь такого плохого лета не бывало. Мол, когда уже эта треклятая непогодь провалится в Обливион, где ей самое место?! Авила, хоть и не связанная с земледелием, говорила то же — конец лета неудачный, такого и не припомнить! Вновь загнанные в дом дождём, все четверо опять оказались вместе.
Видя, что виноградари переживают за нынешний урожай, Бьорн о чём-то крепко задумался. У него в планах было тоже разбить виноградник — этим здесь зарабатывали очень многие, развести скот... Хотя бы овец, чтоб Авиле было, что прясть. Невольно он ловил себя на том, что думает о ней, как о части семьи, и не взрослом ребёнке, подобном Одетте, а о спутнице жизни, на которую можно положиться, способной позаботиться и о себе, и о детях, и о хозяйстве, а в случае чего, хоть эта мысль и казалась непривычной, — и о нём самом. Но ему было важно соблюсти все приличия, ввести коловианку в дом в качестве жены. То, как сын воспринял эту новость, вызывало у норда смешанное чувство понимания и досады, и всё же он внял совету Авилы и до поры оставил парнишку в покое.
На сей раз шум дождя усыпил Фрейю. Девочка свернулась в клубочек на своей кровати и задремала. Одвар был бы рад последовать примеру сестры, но ему, не успевшему устать и расстроенному невозможностью помириться с Корнелией, это никак не удавалось. Бьорн с озабоченным видом спустился в подвал, похоже, размышляя над воплощением некоего плана на будущее. Дождь барабанил по крыше, струился по окнам, низкие тучи превратили день в сумерки.
Дверь в комнату, служившую детям спальней, приоткрылась. Войти могла только Авила. Сердце мальчика забилось часто-часто. Он был в полном смятении. Что делать? Отвернуться? Притвориться спящим? Заговорить?
Не в силах принять хоть какое-то решение, Одвар остался лежать неподвижно, глядя в пространство широко раскрытыми глазами. Коловианка тихонько подошла и присела на край лоскутного одеяла, поверх которого лежал мальчик. Взяла его за руку. Он не вздрогнул, не попытался высвободиться. Его чувства можно было сравнить с теми, что испытывает полуприрученная зверушка к тому, кого инстинкт велит опасаться, и кому опыт призывает довериться. Женщина помолчала, а затем негромко, опасаясь разбудить Фрейю, проговорила:
— Тех, кого мы потеряли, нам никто не сможет заменить.
Одвар недоверчиво взглянул на неё, а она продолжала:
— Их место в наших сердцах навсегда принадлежит только им. Я знаю, что вы с Фрейей любите свою маму и всегда будете любить. Но она больше не может дарить вам заботу и ласку, и наверняка её душа печалится об этом. Равно как мой сын... — голос женщины прервался, и мальчик увидел, как она торопливо сморгнула слезу, — мой сын больше не нуждается в том, что я могла бы ему дать. Я никогда не забуду его, не перестану любить. Но не смогу ни обнять, ни накормить, ни укрыть потеплее холодной ночью... — теперь слёзы текли из её глаз сами собой. Авила была бессильна их остановить.
Одвар озадаченно смотрел на неё. Всё это было слишком непохоже на желание занять чужое место, место Одетты, у семейного очага. Он видел и чувствовал искреннее горе, сродни его собственному, но каким-то образом сознавал, что оно ещё тяжелее, ещё глубже, хотя пока и не понимал — почему. Однако не верить в подлинность чувств коловианки мальчик не мог. Сочувствие превращало её из противника и почти врага, в товарища по несчастью. Но отголоски сомнений и недоверия не покидают без борьбы места, завоёванные в душах. В голове парнишки теснились вопросы, которые он очень хотел, но боялся задать. Одвар неловко шевельнулся. Его движение не осталось незамеченным.
— Ты хочешь, что-то сказать? — участливо спросила женщина, — Не бойся, я постараюсь тебя понять и уж точно не стану сердиться.
— Я спросить хотел, — хрипловато после долгого молчания проговорил Одвар, почистил горло и умолк, не зная, как подступиться к разговору о тех смутных тревогах, которые теснились в его душе.
— Спрашивай, — Авила погладила мальчика по руке, глаза её всё ещё блестели от слёз, но она выглядела готовой выслушать всё что угодно.
— Что тебе до нас? — вопрос прозвучал неожиданно грубо, парнишка сам поёжился от того, что вышло. В мыслях всё было совсем другим.
Но она поняла. Не обиделась.
— Когда не стало моего Силвио, у меня осталось очень много любви, которую больше некому было отдавать... Он больше не нуждался в ней. Не нуждалась и Корнелия — у неё были свои любящие отец и мать, да ещё и тётка в Анвиле. Дети рано или поздно теряют родителей. Если повезёт, когда уже готовы к этому, ведь старшие уступают место в жизни младшим. Иногда — раньше... Но всё же естественный ход событий, одобренный Аркеем, именно таков. А вот пережить своё единственное дитя... Это как будто вся твоя жизнь в одночасье оказывается лишена смысла. И вот я встречаю Фрейю, которую потеря подкосила ещё сильнее, чем меня, которая настолько не готова была лишиться материнской любви и заботы, что спряталась внутри себя от жестокого мира, отнявшего у неё мать. Я понимала её и знала, что у меня есть то, что я могу и хочу отдать тем, кто в этом нуждается, раз уж мой сын не нуждается больше ни в чём. Ты оказался сильнее сестры: нужно было помогать отцу — он-то остался с вами — заботиться о Фрейе, какой она стала. И всё же ты тоже потерял то, что могла дать тебе мама. Ты справился, но разве не лучше, когда рядом есть человек, готовый любить тебя?
— А как же мама?..
— Я думаю, ей было бы легче знать, что вас есть кому любить, есть кому позаботиться о вас, раз она сама больше не может этого делать. Ты не должен выбирать между нами. Ты можешь считать меня просто своим другом.
— Я и считал, что ты нам друг, но разве на друзьях женятся?!
Авила невольно улыбнулась наивности вопроса:
— Да, и очень часто. Не всем и не всегда удаётся встретить большую любовь. Тогда дружба — не худшая основа для создания семьи. А бывает, что любовь понемногу уходит, и счастливы те супруги, между которыми сохраняются дружеские чувства. Может, через несколько лет и вы с Корнелией...
На этом месте Одвар судорожно вытянул воздух, стараясь не опозорить слезами звания мужчины, но всё же не сумел сдержаться.
Коловианка растерянно смотрела на него. О ссоре она, конечно же, не знала, но догадалась, что дело не в её последних словах. Не в них самих.
— Одвар, что случилось? — в ответ мальчик только отчаянно замотал головой, безуспешно борясь со своим горем. Догадка, пришедшая на ум имперке, оказалась верной: — Вы поссорились?
Отпираться и лгать в ответ на прямой вопрос, попавший точно в цель, парнишка не мог.
— Да... Вчера... Она обиделась... Я хотел помириться с ней сегодня, но она уехала с отцом... — всё это он проговорил, глотая горькие слёзы, и с удивлением ощутил тёплые, пахнущие домашним хлебом объятия женщины.
— Не плачь! Вернётся — и помиритесь! У вас обоих будет время обдумать свою ссору, остыть, соскучиться. Вот увидишь, всё будет хорошо, Корнелия — девочка не злопамятная.
Слова утешения пришли вовремя. Одвар вдруг перестал ощущать себя таким одиноким. Конечно, он и не мог рассказать Авиле, что поссорились они с Корнелией из-за неё, но ему казалось, что даже если бы коловианка знала об этом, всё равно сейчас обнимала бы его, стараясь приободрить.
Её тепло, сочувствие, поддержка... Мальчик прильнул к женщине, его отчуждение почти растаяло, балансируя где-то на грани сознания, как память о том, что они не родня, а для подруги коловианка слишком взрослая... Но вскоре вопросы, не дававшие Одвару покоя, зашевелились вновь. Он так и не решился высвободиться из рук Авилы, и спросил почти шёпотом:
— Почему Фрейя называет тебя мамой?..
Имперка не отстранилась, не разъяла рук, но задумалась, не зная, как лучше объяснить то, что сама не до конца понимала. Она опустила голову, и Одвар, поднявший на неё взгляд в ожидании ответа, понял, что вопрос не обидел, не рассердил, а скорее озадачил женщину.
— Мне кажется, — осторожно начала она наконец, — что Фрейя очень хочет вернуться в ту жизнь, вместе с которой она утратила себя. Она видит Верного в игрушечный собаке, а во мне пытается найти мать, которой вы лишились. Возможно, это её способ вернуться к себе, стать прежней... Я не знаю... Но отнимать у неё это и поправлять, напоминая ей об утрате, у меня не хватает духа. Я не просила её так меня называть, но не могу запретить... Может, позже она сама откажется от этого, может — нет. Но и тебя я не стану просить ни о чём подобном, этого ты можешь не бояться.
— Как же мне тогда звать тебя, если вы с тятькой поженитесь?..
— По имени. Этого будет довольно.
Одвар посопел, чувствуя, что бастионы его решимости отстаивать опустевшее место Одетты, рушатся слишком быстро, но на само место никто, вроде бы, и не посягал. А мать никогда не обнимала его так, не разговаривала столь серьёзно, не заботились о его детских горестях и печалях. Правда, тогдашние сейчас ему самому казались ничтожными и смешными. И всё же...
— А зачем тебе выходить замуж? Разве нам сейчас плохо живётся?
Авила вздохнула.
— Неплохо. Только порознь. Вот уйди я тогда до дождя, кто бы успокоил Фрейю после падения дерева? Уж не знаю, могло ли стать хуже, но лучше бы ей точно не стало...
— Так оставайся! Живи у нас!
— Для того твой отец и хочет на мне жениться. Если мужчина и женщина живут под одной крышей, не будучи в родстве, кровном или названном, или же не являясь мужем и женой, о них могут начать думать и говорить дурное. Мне-то не привыкать... Сын у меня был, да вот мужа не было, но это может бросить тень на вас, особенно на Фрейю. Ей молва и осуждение на благо не пойдут. Не везде и не всегда людям есть дело до того, кто как живёт, но стоит кому-то сунуть нос и распустить сплетни — не отмоешься.
Одвар молчал, обдумывая то, что она сказала. Дети любопытны и, порой, краем уха ловят то, что совсем не предназначалось для их слуха. Так что, даже не понимая всего, он знал, что Авила не лукавит.
Наконец он тихонько вздохнул, признавая, что не знает, что возразить. И тут женщина добавила:
— Я сказала твоему отцу, что соглашусь выйти за него, только если вы с Фрейей не будете против.
Этого Одвар ожидал меньше всего. Раскрыв рот, он недоверчиво смотрел на коловианку. Неужели достаточно ему сказать, и всё навсегда останется по-прежнему? Судьба двух взрослых людей, будущее их семьи в его, Одвара, руках? Он-то думал, что всё решено, и ему остаётся лишь смириться с неизбежным, а оказывается, вместо того, чтобы страдать, ссориться с Корнелией досадовать на сестру достаточно было просто сказать «нет». Но теперь мальчик уже не был так уверен, что хочет, чтобы всё оставалось, как прежде... И всё-таки... Вдруг мама, там, где она сейчас, обидится, если Авила станет женой отца? Особенно, если собственные дети с готовностью примут это.
Видя, как мальчик снова нахмурил разгладившийся было лоб, коловианка осторожно спросила:
— О чём ты думаешь?
— О маме, — честно признался парнишка, внутренне готовый к тому, что теперь-то уж его наверняка оттолкнут, но женщина наоборот лишь сильнее привлекла маленького норда к себе и тихонько попросила:
— Расскажи мне о ней.
Одвар с воодушевлением открыл рот, помолчал и снова закрыл, не зная, с чего начать. Только что ему казалось, что он может рассказывать об Одетте часами, и вот оказалось, что сказать-то как будто и нечего. И снова коловианка пришла ему на выручку:
— Скажи, что тебе вспоминается, когда ты говоришь или думаешь о маме?
Это было проще. Перед глазами мальчика возникла картина из прошлого. Мать возится у очага в отблесках пламени, в доме царит уютный полумрак. За окном завывает вьюга, но стены надёжно защищают обитателей от холода, ни единой щёлочки не оставил Бьорн между брёвен, можно не бояться сквозняков, пусть непогода злится сколько ей вздумается. Они все вместе, и хочется, чтобы вот это спокойное, чудь дремотное вечернее время никогда не заканчивалось...
Он рассказал об этом, воспоминания зацепились за слова, за первым эпизодом последовали другие. Как они с Фрейей прибегали с улицы разгорячённые игрой, все осыпанные снегом, а Одетта встречала их, велела отряхнуться и повесить вещи к огню. Как мать чинила им прохудившуюся одежду, как лечила их, когда они болели... В этих простых моментах, казалось не было ничего особенного, но всё это мальчик носил в сердце как тяжесть утраты. А теперь оно, будучи высказанным, точно обретало крылья, превращалось в светлую и ясную память. Это было и никто не сможет этого отнять. Одетта всегда останется с ним, он в любой момент может окунуться в это прошлое, которое прежде боялся тронуть.
Авила слушала. Она ни разу не перебила его, но когда мысль Одвара вновь застревала, а нить повествования путалась и грозила оборваться, женщина находила нужные слова, осторожно убиравшие возникшее препятствие. Они проговорили очень долго, Бьорн заглянул в детскую, увидел, что коловианка и мальчик заняты беседой, и тихонько ушёл сам заниматься ужином.
Фрейя проснулась, подошла к Авиле и уткнулась носом в её плечо. Через минуту женщина обнимала уже обоих детей.

 

***

За ужином Одвар, поковыряв еду, вдруг сказал:
— Знаешь, тятька... Женись на Авиле!
— Что, моя стряпня супротив её не годится? — расхохотался норд.
Мальчик смутился. Он вовсе и не думал о еде, отец готовил очень неплохо, даже в пути они не могли пожаловаться на кормёжку. Обижать того, мол, невкусно, у него и в мыслях не было, тем более, погрузившись в свои мысли, он ещё и не попробовал приготовленное. Одвар был готов начать оправдываться, но вдруг заметил, что и отец и Авила смотрят на него по-доброму, без всякой обиды. И даже Фрейя слегка улыбается, похоже, вполне понимая, о чём речь, и рада этому. Он несмело растянул губы в ответ и поскорее принялся за еду, чтобы никто не подумал, что он одобрил повторный брак Бьорна, продавшись за похлёбку повкуснее.
Тем временем, норд серьёзно спросил у дочери:
— А ты, Фрейя, что скажешь? Готова принять Авилу в нашу семью?
Глаза девочки зажглись радостью. И она наконец-то ответила не просто по делу, но с искренним жаром:
— Да!
Поздним вечером дождь наконец-то прекратился и Бьорн, пользуясь затишьем, отправился провожать коловианку. Детям пожелали доброй ночи и предоставили самим улечься спать, боясь, что если промедлить, дождь польёт снова, и Авила опять не попадёт домой. По пути норд заговорил с ней о том, что отныне считал делом решённым:
— Ну вот, всё и устроилось. Соберём урожай и поженимся. Как раз самое время для свадьбы! Если только у тебя нет других поводов сомневаться, кроме согласия детей.
— Нет, раз они не против, я согласна.
Даже в темноте она ощутила радость Бьорна, которую тот постарался скрыть. Радость слишком личную, чтобы она объяснялась только соблюдением приличий. В душе Авилы что-то взволнованно затрепетало в ответ, и тут же женщина ощутила пожатие руки, сказавшее ей ещё больше. Она тепло ответила на него, ощутив, что обретает не просто дом и семью, но мужа, которому не безразлична.
Впервые за долгое время коловианка поверила, что семейное счастье может улыбнуться и ей. Прерывисто вздохнув, она повторила:
— Я согласна!
Затем осторожно высвободила руку и скрылась в темноте, обильно напоённой влагой.
Тем временем в доме происходил другой разговор, касавшийся, однако, того же предмета. С тех самых пор, как Одвар попытался расшевелить Фрейю, указывая на замечательный вкус жареного злокрыса, он больше не пытался заговаривать с нею, в расчёте на ответ. Но последние события заставили его поверить в возможность осмысленного диалога. Пока они оба готовились ко сну, мальчик молчал, но стоило им нырнуть под одеяла, он приподнял я на локте и осторожно спросил сестру:
— Почему ты называешь Авилу мамой?
Девочка тоже привстала, взгляд её стал задумчивым, и Одвар покрылся холодным потом, испугавшись, что та снова уйдёт в себя. Но Фрейя просто размышляла, как пояснить то, что ей самой казалось очевидным. Наконец она серьёзно посмотрела на брата:
— Потому что с ней мама вернулась к нам.
— Наша мама не могла стать ею... Ведь с тех пор как... — он не осмелился продолжить мысль, — словом, Авила же была и раньше как-то...
— Ну, просто мама направила нас сюда, а её — к нам. Разве ты не чувствуешь, как она рада, что нас снова есть кому любить?
Одвар поразился тому, насколько длинной и связной была речь Фрейи. Пусть в сестре и не было прежней живности, она казалась полностью здоровой.
— Думаешь, мама не обидится, если мы станем звать так кого-то ещё?
Девочка покачала головой:
— Она радуется, что нам есть кому говорить это. Ей приятно слышать, когда мы говорим «мама», она при этом как будто стоит рядом. Попробуй — и почувствуешь.
Одвар зажмурился, представил себе Авилу и тихонько прошептал: «Мама...»
На миг ему показалось, что Одетта и правда стоит у него за плечом, улыбается и ласково кивает.
— Мама... — еле слышно повторил мальчик, уже не зная, к кому из двоих обращается, но на сердце у него стало неожиданно тепло, и он юркнул под одеяло, боясь растерять это волшебное чувство.
Фрейя посмотрела на брата и тоже опустилась обратно на подушку.

***

Несколько дней спустя, когда Корнелия вернулась из поездки, они с Одваром наконец-то помирились. Девочка была полна свежих впечатлений, полученных как в дороге, так и от визита к тётушке Умаре. Она и так почти забыла о ссоре и прибежала проведать своего нордского приятеля, а уж когда он искренне попросил прощения, признал её правоту и рассказал, что отец всё же женится на Авиле, пришла в восторг от новостей, которые расскажет дома.

Впрочем, коловианка на этот раз отправилась с ней, поскольку понимала, что девочка тут же поделится этой вестью со своими родными, а Авиле не хотелось, чтобы друзья узнали о предстоящем событии из третьих рук да ещё и в её отсутствие. Сама она не зашла к ним раньше, чтобы поведать о грядущих изменениях в своей жизни лишь потому, что Кальвена не было в городе.
В семье возчика новость была встречена с восторгом, но к огромному разочарованию Корнелии, обожавшей праздники и красивые наряды, выяснилось, что Авила настаивает на скромном торжестве, состоящем, собственно, в принесении и скреплении должных обетов в храме и последующем обеде в доме Бьорна, на который, разумеется, были приглашены Кальвен с Миртой и дочерью.
Все попытки девочки уломать коловианку заказать у Детрилла Селаса праздничный наряд для себя и будущего мужа не имели успеха. Женщина только ласково посмеивалась и качала головой.
Но не такова была Корнелия, чтобы сдаться после первой же неудачи. Конечно, к самому Бьорну она с этим сунуться не могла, зато попыталась подговорить Одвара и Фрейю, убедить отца чтобы тот заказал невесте и себе нарядные одежды, но и тут не нашла поддержки. Для детей было важнее то, что должно было свершиться. Их не заботила внешняя сторона.
Немного поразмыслив, маленькая имперка направила свои стопы непосредственно к данмерскому портному. Тот тоже беззлобно, не обидно и весело посмеялся над её затеей всё провернуть через него, и, хотя ему не было интереса обшивать деревенскую свадьбу, к тому же не имея заказа, отметил предприимчивость девочки, своим отменным чутьём уловив в этом грядущие выгоды для себя и своего дела. Объяснив ей, что каждый волен отмечать важные события в своей жизни так, как ему нравится, и со стороны вмешиваться не след, он угостил Корнелию сладкими орешками и дал пустячное поручение отнести клиентке записку с уведомлением, что её заказ практически готов, и приглашением на заключительную примеру.
За выполнение девочка получила крупную монету, похвалу и приглашение иногда наведываться в гости, от которого она, конечно же не могла отказаться. Близость к роскоши, к тем нарядам, на которые она всегда таращилась, разинув рот, неудержимо манила её к себе.
Леди Иранис, отлично знавшая своего супруга и научившаяся понимать его практически без слов, зашла в комнату, стоило Корнелии исчезнуть за порогом.
— Бойкая девчушка, — с улыбкой проговорила она, покачивая головой, — Ты думаешь, она может оказаться полезной?
— Полагаю, что может, — отозвался портной, — Если бы я пренебрегал возможностями, которые посылает мне Азура, ничего этого, — он обвёл взглядом богато и со вкусом обставленное помещение, — ничего этого у нас бы не было. А ещё вероятнее, во время извержения Красной Горы я оставался бы на Вварденфелле, и моя жизнь на том могла и завершиться, как случилось со многими.
— Лунная Тень хранила тебя всё эти годы. Но ты и сам уверенно правил повозкой своего успеха и многого добился.
— Возблагодарим Азуру и не будем слишком самонадеянны, Иранис.
Та благочестиво опустила глаза, соглашаясь. Дело её супруга процветало. Их сыну, которому недавно исполнилось три года, милостью Королевы Ночного Неба не приходилось испытывать ни в чём недостатка, хотя родители, желая мальчику добра, опасались его избаловать и намеревались приобщить к отцовскому ремеслу, едва он достаточно подрастёт.

***

Несмотря на ненастное окончание лета, подпортившее многим земледельцам урожай, Бьорну, на новом месте взявшемуся выращивать только достаточно неприхотливые культуры, с помощью домочадцев удалось собрать достаточно, чтобы безбедно пережить даже суровую зиму, каких в этих краях, обычно не случалось.
Всё было аккуратно убрано, земля подготовлена к будущему году, настало время, как нельзя больше подходящее для свадьбы.
Бьорн с Авилой тихо и скромно поженились в месяце Огня очага, отпраздновав это событие в узком кругу, включавшем помимо них самих и Одвара с Фрейей только Кальвена с женой и дочерью.
Дом пряхи решено было продать, а вырученные деньги вложить в расширение их хозяйства. Практический ум её мужа уже прикидывал, как разбить виноградник, с коих кормилось большинство окрестных семей, завести скот, устроить пасеку, поскольку то, что подавали в здешней таверне и мёдом-то назвать совестно. Может, настоящий, сваренный как в Скайриме, придётся местным по душе, тогда можно будет подумать о том, чтобы поставить больше ульев, и готовить любимый напиток не только для себя, но и на продажу… Много чего ещё можно было сделать. Работы Бьорн не боялся, новое осваивал охотно в грядущее смотрел уверенно.
Одвар с Корнелией продолжали поиски разбойничьих кладов с прежним результатом, постепенно охладевая к этой затее, тем более, что у них появились другие радости: Кальвен наконец-то разрешил дочери самой брать лошадь, чтобы покататься, а её приятелю позволялось седлать их свободную от работы кобылу, чтобы покататься с подружкой.
Фрейя не испытывала желания к ним присоединиться, оставаясь домоседкой. Она всё менее отличалась от других детей своего возраста, хотя так и не обрела прежней бойкости и задора. Эта часть её характера навсегда осталась погребённой на дне моря под обломками Винтерхолда. В отличие от брата, она считала Авилу матерью, и это слово слетало у девочки с губ так легко, точно всегда относилось к коловианке. Деревянная собака по кличке Верный теперь стояла на тумбочке возле постели Фрейи, оберегая сон маленькой хозяйки, которая больше не вцеплялась в игрушку, ложась спать. Сомнения, глодавшие взрослых — помнит ли девочка настоящую мать, были развеяны Одваром, однажды рассказавшим отцу, как сестра объяснила то, что зовёт имперку мамой.
Сам мальчик долго не мог определиться, как обращаться к Авиле. Называть её по имени или же матерью? И так и этак выходило натужно и неуклюже. Всё решилось в начале зимы, когда продолжая поиски клада неразлучные приятели попали под мокрый снег далеко от дома, что даже для нордского мальчишки, отдавшего свой плащ, чтобы получше защитить Корнелию от непогоды, закончилось сильной простудой.
Ощущая неусыпную заботу и тепло, исходящие от коловианки, томясь от вынужденного бездействия, которое та скрашивала разговорами и пением, Одвар в какой-то момент, не задумавшись, от души назвал её мамой и сам почувствовал, как преграда, мешавшая ему прежде, с холодным влажным шелестом осыпалась, подобно подтаявшему снегу, превращаясь в ничто. Так судьба окончательно вернула мальчику мать, а Авиле — сына.
Чувство же, связавшее пряху с Бьорном вполне можно было назвать любовью, тихой, надёжной и спокойной, основанной на понимании и уважении, но такой, что друг без друга каждый из них ощущал себя как бы не вполне целым. Общих детей они так и не нажили, но Авила любила приёмных как родных, и даже, втайне, радовалась, что Силвио остался единственным рождённым ею ребёнком, поскольку опасалась обделить пасынка и падчерицу хотя бы толикой любви, в которой они нуждались.

 

Предыдущая глава: Рыжая Берта

 

Следующая глава: Праздник Новой жизни

[Joke_p]

Возвращаемся к тому, с чего начинались "Истории Золотого Берега" - к Корнелии, чахнущей над пивом вместе с Фабио, пока рассказ устремился совсем по другому руслу.
 

Праздник Новой жизни

Праздник Новой жизни

Если где-то и оставалась часть сокровищ, запрятанная шайкой Рыжей Берты, то ждала она явно не Одвара с Корнелией. Чем старше становились дети, тем реже вспоминали о своих поисках даже просто как о совместной забаве.
Интересы двоих прежде неразлучных приятелей тоже всё больше разнились. Одвар все силы охотно отдавал расширявшемуся и крепшему хозяйству отца и неустанно трудился вместе с ним, сестрой и приёмной матерью. Корнелия же крутилась возле мастерской Детрилла Селаса, любуясь нарядами его клиентов и порой получая вознаграждение за мелкие услуги.
Кроме того девочка пошла в тётку и деда — её фигура рано начала обретать женственные формы, а темперамент — подталкивать к поиску опыта любовных отношений. Умара, к которой племянница снова зачастила, видя это, охотно наставляла её в вопросах, в коих Мирта была далеко не столь сведуща и, по своей застенчивости, в разговорах с дочерью едва касалась. Владелица «Благоуханной лилии» снова сводила юную родственницу в храм Дибеллы, на сей раз рассказав гораздо больше о путях своей покровительницы, указала на разницу между искусством любви и распутством, пояснила, что первое возвышает и приближает к богине, в то время как второе опустошает душу и тело и толкает неосторожного в объятия Сангвина. Так Корнелия узнала и о том, что Дибелла не требует от своих последователей скрепления брачных уз, зато ценит настоящие чувства.
Видя, что дочь Мирты растёт натурой столь же страстной, какой была в своё время сама Умара, последняя научила девочку познанию собственного тела, подсказала многие вещи, до которых, в своё время доходила сама, как ради собственного удовольствия, так и из желания лучше выполнять поручения наставника, который, ничего не говоря напрямую, очень умело подталкивал девушку к подобным экспериментам. Умара почти не связывала свои знания о себе с именем Эстромо. И всё же при воспоминаниях о юности альтмер туманным призраком маячил на краешке её сознания, а сердце сжималось от тоски по его проницательному взгляду, вкрадчивому голосу, его таинственной работе на Талмор и связанным с ней заданиям. Всё это осталось в прошлом, но не было забыто. Впрочем, самое ценное, полученное благодаря Эстромо, у неё сохранилось — её любовь, её Индарио. Завершив таким образом круг, мысли владелицы «Благоуханной лилии» возвращались к теме чувственной любви и страсти, по поводу которых она просвещала племянницу.
Помимо этого, благодаря тётушке Корнелия получила доступ к снадобьям, помогавшим избежать нежелательных последствий. А также, вняв наставлениям Умары, умело скрывала свои похождения, оставаясь в глазах окружающих благонравной девицей.

***

Если дочь возчика теперь и встречалась с Одваром, тот казался рядом с рано созревшей подружкой почти мальчишкой, что так же не способствовало продолжению их дружбы, как-то постепенно практически сошедшей на нет.
Совсем другими глазами смотрел на расцветавшую Корнелию данмерский портной. Помимо леди Иранис, представлявшей его лучшие наряды в свете, он задумал использовать похорошевшую дочь возчика, для демонстрации своего мастерства таким образом, каким никак не мог позволить супруге. Помимо платьев Детрилл занимался изготовлением того, что надевается под них и показывается, разумеется, не первому встречному. Эти предметы, целомудренно натянутые на манекены, производили совсем не то впечатление, что на живом привлекательном теле.
Задачей Корнелии стало делать вид, что она примеряла обнову и, не зная о приходе других клиентов, на секундочку выскочила за чем-то позабытым снаружи, мелькнув ослепительным видением в красивом белье и тонких чулочках. Девушка мастерски разыгрывала крайнее смущение и юркала обратно за занавески, но этот трюк имел неизменный успех у посетителей обоих полов. Женщины представляли себя в подобных соблазнительных предметах, мужчины желали увидеть в них своих жён, а порой и не только их. А уж дальше дамы не могли не похвастаться подружкам, какую, скрытую от посторонних глаз красоту они приобрели, тем самым приводя к Детриллу всё новых клиентов.
Надо сказать, портной и здесь был на редкость осторожен. Дабы никто, даже случайно пронюхав про придуманную им хитрость, не смог бы обвинить его в том, что он за деньги заставляет девушку раздеваться напоказ, что грозило ему потерей репутации, этих услуг он напрямую не оплачивал. Но время от времени Корнелия получала в подарок что-нибудь из пошитых им вещичек, или право бесплатно заказать себе что-нибудь из одежды. Она же теперь относила матери заказы данмера на ткань, и доставляла готовую материю в мастерскую сперва на одной из отцовских кобыл, когда тот бывал в городе, или на наёмной, если он оказывался в рейсе, а после — на собственной лошади, которую Кальвен подарил дочери на пятнадцатилетие.
К шестнадцати годам и то и другое было для Корнелии уже привычным, более того, девушка в демонстрации изделий господина Детрилла стала ещё изобретательнее, а у портного не было отбоя от клиентов, что, само собой, не оставалось без вознаграждения. И всё же близость к блестящему обществу дразнила дочь возчика невозможностью к нему присоединиться. Она по-прежнему с радостью ездила в рейсы с отцом, перехватывая вожжи, чтобы тот мог спокойно глотнуть пивка по дороге, чего так и не позволял себе дома, но мыслями девушка устремлялась к другой жизни. И вот прошёл слух, что между детьми двух богатых и почитаемых в округе семейств, помолвленными с детства, по неведомым причинам произошёл разрыв. Парень продолжал обивать порог бывшей невесты, но его настойчивость не приносила плодов. Бывшей! Это слово, прежде произносимое неуверенно и с оглядкой, теперь звучало трубным гласом из каждого угла. Фабио был помладше Корнелии, но весьма недурен собой, его преданность бросившей его девице также говорила в его пользу. Надо было только изловчиться, и занять место этой бледной недотроги — его кузины в подраненном сердце парня.
Дочь возчика начала то и дело подстраивать якобы случайные встречи с Фабио, не столько мозоля ему глаза, сколько прикидывая, как завлечь его в свои сети. Право, для отпрыска столь богатой семьи, юноша был слишком добропорядочным и... простоватым. Законная добыча для маленькой хищницы. Прежде чем приступить к решительным действиям, Корнелия снова отправилась с Кальвеном в рейс. Ей нужно было убедить Умару снабдить её несколько иными снадобьями, чем прежде.
Индарио опять отсутствовал по своим делам, нимало не волновавшим девушку. Но его отъезд был ей на руку, поскольку, пока отец работал, она оставалась с тётушкой наедине и имела неплохие шансы упросить ту помочь. Разговор получился долгим и серьёзным, несмотря на то, что Корнелия рассказала проницательной родственнице лишь довольно убедительную полуправду. Умара понимала, что ответственность за жизнь и судьбу племянницы ляжет на её плечи, какое решение ни прими, равно как и то, что Кальвен с Миртой до последнего останутся в неведении относительно того, что затеяла их дочь.
Хозяйка «Благоуханной лилии» не дала девушке согласия ни в первый, ни во второй вечер. Терпение Корнелии было на исходе: дела задержали отца в Анвиле, но он торопился назад, а она так и не достигла своей цели. Вернее, получила от тётушки только часть того, чего хотела. Наутро они с отцом должны были выехать обратно в Скинград, и времени добиваться своего у девушки не оставалось.

***

Кальвен с дочерью давно уже спали, а Умара всё сидела без сна, думая, как следует поступить. Завтра утром она должна или дать Корнелии, то, что та просит, или отказать ей. В случае удачи, девочку ожидала жизнь в роскоши, к которой она так стремилась. А неудача могла подарить Умаре то, в чём до сих пор отказывала судьба. Но женщина не могла решить, в праве ли она содействовать подобному замыслу?
Владелица «Благоуханной лилии» много чего передумала за эти дни. Она посещала часовню Дибеллы, в поисках совета, но богиня загадочно молчала, не подав ни знака, не подарив ясности в ощущениях, точно её устроил бы любой исход. Да, наверное, так оно и было.
Свеча оплывала, отражаясь в неподвижных глазах женщины, трепетно вспыхивала, бросая резкие блики на её тёмную кожу. Минуты сливались в часы, близился рассвет. Да или нет? Да или нет? Что сказал бы её наставник? Что посоветовал бы возлюбленный? Умара попыталась мысленно побеседовать с ними, как это делал Индарио, глядя на портреты тех, кто оказал неизгладимое влияние на его жизнь.
Она представила себе Эстромо. Его образ, чуть потускневший с годами, точно из старого зеркала молча смотрел на неё с едва заметной улыбкой: «Большая девочка. Давай-ка уже сама». Умара грустно улыбнулась ему. Альтмер воспитал их самостоятельными, сделал всё, чтобы они смогли прожить без него. Он не станет снимать с неё ответственность за принятое решение, как не снимал и тогда, когда она была ребёнком. Тем, что он дал двоим детям, волею случая попавшим к нему в руки, он уже помог им на целую жизнь вперёд. Какое право она имеет просить о большем? И как только Индарио ухитряется советоваться с ним в своих мыслях?.. Женщина подавила лёгкий укол нелепой ревности, напомнивший, как они с белокожим мером не могли поделить своего учителя и негласного опекуна. Её улыбка, не успевшая угаснуть, стала теплее. Если бы не Эстромо, любовь всей её жизни не могла бы сбыться. Но он не станет вмешиваться, не с ним нужно ей держать совет и принимать решение.
Бессонные ночи, проведённые в размышлениях над просьбой племянницы, начинали сказываться, Умара незаметно для себя пересекла незримую грань между сном и явью, за которой её ждал Индарио. Но теперь ей не нужно было спрашивать у него, как поступить, необходимо было оправдаться, объяснить свой поступок.
— Что мне оставалось делать?! — в отчаянии вопрошала женщина, протягивая руки к любимому, — Она всё равно поступила бы по-своему, моя помощь — всего лишь смещение вероятностей! Отказ только рассорил бы нас с ней! И тогда, если бы вышло не по её, ей не к кому было бы обратиться, а мы...
На этом месте по лицу Индарио прошла судорога боли, он втянул голову в плечи, потупился, и тихо проговорил:
— Я не в праве осуждать тебя. Прости.
— Я люблю тебя!
— Знаю. Я тоже люблю тебя. Ты права, такой шанс нельзя было упускать.
— Шанс? Я не думала об этом... Хочешь сказать... Ты считаешь, что я использовала Корнелию?!.
— Нет, вовсе нет. Ты просто выбрала то, что не обернулось бы катастрофой для девочки ни в случае победы, ни в случае поражения. А если возможную беду удаётся обернуть во благо — это и есть то решение, которое следует принять.
— Ты говоришь так рассудительно... Будто мы с тобой чужие!.. — слёзы сквозь дрёму потекли по её щекам. — Глупый! Какой ты глупый! Будь у нас всё иначе, я решила бы так же!
— Правда?..
— Клянусь тебе именем Дибеллы!
— Умара! Любовь моя!..
Мер шагнул вперёд и заключил возлюбленную в жаркие объятия.
Шорох их одежд заставил её пробудиться. То потрескивал фитилёк, умиравший в лужице растаявшего воска. В окно заглядывал первый рассветный луч, розовый, точно румянец на щеках юной невесты.
Умара дотронулась до своего лица и ощутила под рукой солёную влагу. Она коснулась губами кончиков пальцев, адресуя поцелуй своему возлюбленному, встала, умылась, и начала потихоньку готовить завтрак для отъезжающих.
При отце Корнелия не могла приставать к тётке с просьбами и вопросами, но кидала на неё такие выразительные взгляды, что у женщины едва не дымились волосы.
И только обнимая племянницу на прощание, Умара быстро вложила ей в пальцы небольшой пузырёк и жарко шепнула: «Удачи!»
Корнелия спрятала в кулаке свою добычу и обняла тётушку в ответ, трепеща от радости. Наконец девушка скрылась в фургоне, Кальвен понукнул лошадей, его дочь напоследок высунулась из-за тента, посылая Умаре воздушные поцелуи и сияя от радости. Та долго стояла на дороге и махала им вслед, затем повернулась и медленно побрела домой, снова и снова обдумывая принятое решение. Пузырёк, которым она снабдила племянницу, был оклеен бумажкой, где не слишком красивым почерком владелицы «Благоуханной лилии» было мелко написано, как применять содержимое, но ни слова о его назначении.
Придя домой Умара не стала отпирать лавку. Напротив, она задёрнула занавески и долго молилась перед статуэткой Дибеллы, подаренной ей в храме. Принятое решение не давало ей покоя. Может быть, следовало пуститься на хитрость? Не портить отношения с Корнелией отказом, но всучить ей «пустышку», положившись на волю провидения, или же избавить девочку от риска, подсунув ей зелье с эффектом, противоположным запрошенному, вроде тех, что она давала ей прежде?
Впрочем, сколько не терзайся сомнениями, сколько ни думай, какие ещё были варианты — дело сделано. Оставалось ждать вестей от Корнелии. Признав, что происходящее более не в её власти, Умара перестала задавать себе и своей покровительнице запоздалый и бесполезный вопрос, а обратилась к богине с просьбой не обойти девушку благосклонностью и даровать ей своё благословение.
Окончив молитву, женщина вновь задумалась. Она не знала, когда вернётся Индарио, и колебалась, рассказать ли ему всё без утайки, оправдываясь, как во сне, или же похоронить содеянное в своём сердце? Между влюблёнными не было секретов, и возможное появление такового тревожило и угнетало Умару, но и решимости поведать Индарио всё как есть, ей недоставало. Наконец она решила, что не станет ничего ему говорить, пока не станет ясно, к чему привела задумка племянницы.

***

Белокожий мер вернулся домой примерно неделю спустя. Он был рад, что сумел закончить очередное дело до праздника Новой жизни, который намеревался провести в обществе своей обожаемой подруги.
Нескольких минут Индарио хватило, чтобы понять, что ту что-то тревожит. Они слишком хорошо знали друг друга, слишком привыкли читать один у другого в сердце, точно в открытой книге.
Едва сняв плащ и шляпу, водворив на место никс-гончую и не успев даже смыть с лица дорожную пыль, мер уже был готов к серьёзному разговору. То, что Умара не торопилась его начать, только подчёркивало важность происходящего.
Индарио дал ей довольно времени собраться с мыслями, пока тщательно и долго умывался и приглаживал щёткой свои белоснежный волосы, не нуждавшиеся в столь продолжительной процедуре. Наконец, ощутив, что настал подходящий момент, белокожий мер повернулся к Умаре и негромко, на твёрдо потребовал:
— Рассказывай.
В этот миг он так напоминал Эстромо, что у неё сжалось сердце. В голосе мера была столько готовности выслушать, понять и поддержать, что вся решимость до поры ничего ему не говорить улетучилась, точно клочок болотного тумана от дуновения свежего ветра. Он любил её, а значит, был способен взглянуть на вещи её глазами. Секрет, который мог бы их разделить, должен был стать общим.
Индарио сделал шаг к возлюбленной. Мгновение — и та очутилась в его объятиях, и, более не колеблясь, доверила ему всё, что было у неё на сердце. Мер не проронил ни слова, слушая рассказ о замысле и чаяниях её племянницы, о том, какой помощи она просила у Умары, о трудном выборе, вставшем перед владелицей «Благоуханной лилии», о том как он был сделан и почему. На кого-то затянувшееся молчание могло бы подействовать удручающе, но белокожий мер никогда не имел привычки вмешиваться в повествование без крайней необходимости, предпочитая, по возможности, задавать все вопросы уже после, когда становится ясно, что ответ на них не будет получен в следующей паре фраз. Однако он бережно поглаживал свою подругу по густым волосам, и в этих прикосновениях было столько любви, понимания и поддержки, что тревога Умары, страх быть непонятой, встретить осуждение, растворялись в них без остатка.
Наконец она умолкла, ещё теснее прижавшись к груди любимого, который, точно ставя точку в рассказе любимой, нежно поцеловал её в висок. Разом осознав, что они по прежнему стоят посреди гостиной, оба сделали шаг в сторону спальни, где обычно и происходили все самые серьёзные разговоры. Там их мир сжимался до крохотных и уютных размеров, на время отгораживая пару от горестей, проблем и забот, теснившихся за порогом. Но даже очутившись в этом родном и обжитом пространстве, влюблённые не сразу нарушили молчание, поскольку губы их словно нечаянно встретились и надолго слились в жарком поцелуе, сказавшем больше, чем сотни самых проникновенных слов.
— Ты боялась, что мне не понравится то, что ты сделала? — таков был единственный вопрос, который Индарио задал Умаре.
Она молча кивнула и зарылась лицом в его белоснежные волосы.
— Послушай меня, — спокойно и рассудительно заговорил мер, — Корнелия уже не ребёнок и знает, чего хочет. Вспомни, сколько было нам, когда возникла наша любовь.
— Разве мы тогда знали, чего хотим? — грустно улыбнулась Умара, поглядев на стену, где красовалось поблёкшее от времени пятно, заключённое в рамку. Индарио проследил направление её взгляда и улыбнулся в ответ:
— Друг от друга — нет. От жизни — пожалуй.
— Наша жизнь мыслилась тогда совсем другой...
— Разве от этого она стала хуже? Мы хотели добиться чего-то, выбраться со дна, встать на ноги. Да, многие наши надежды и чаяния были связаны с Эстромо... Но основное пригодилось и без него.
Умара зябко поёжилась.
— Я очень часто думаю, как бы всё сложилось, если бы он взял нас собой или остался здесь...
— Иначе. Но он сделал всё, чтобы и без него наша жизнь не прокатилась под откос, не пошла прахом. Нам хотелось выбраться из нищеты, Корнелия же хочет подняться выше. Возможно, она не так уж не права. Всегда стоит стремиться к большему.
— А любовь?
— Насколько я понял, парень ей нравится, кроме того, у него есть всё, чего она желает для себя. Его помолвка расторгнута, он свободен, почему бы Корнелии не попытать счастья?
— Но способ, который она выбрала?..
— Не сильно отличается от того, что проделала ты, маленькая отравительница! — последние слова Индарио произнёс с той же непередаваемой нежностью, с какой говорил их годы назад.
— Её замысел не ограничивается этим...
— Потому что её цели простираются дальше. Но девочка подумала о последствиях и даже нашла решение на случай неудачи.
— Больше всего я боялась, что ты не одобришь именно эту часть плана...
— Я?..
— Индарио!..
— Любовь моя, единственное, что меня тревожит, это то, что я не смогу всецело желать Корнелии удачи и не надеяться втайне, что она потерпит поражение.
— Не шути так!
— Если бы я шутил...
— Ты ни в чём не виноват! Мы даже не знаем наверняка, в ком из нас дело!
— Думаю, что знаем... Но это уже неважно.
— Да, потому что я не отступлюсь от своего решения. И всё же не могу не думать о том, что всё будто нарочно сложилось так, чтобы сделать нас идеальными помощниками для Эстромо, но, увы...
Индарио привлёк Умару к себе. У них всё было общим: жизнь, любовь и два величайших разочарования, боль от которых, несколько притупившаяся со временем, никогда не оставляла их до конца. И вновь влюблённые нашли утешение друг в друге, предоставив Корнелии самой выбирать свой путь в жизни. В Новой жизни, празднование которой, приуроченное к встрече 130 года четвёртой эры, было не за горами.
***
Таким образом, встреча, которую Фабио Ричи считал случайной, на деле была тщательно спланирована. Корнелия поставила перед ним кружку с пивом, ободряюще улыбнулась, приподняла свою и весело сказала:
— С праздником!
Настроение у юноши было совершенно не праздничным, но после своей оплошности, он, сбивший дочь возчика посреди улицы на глазах у всех, не мог не принять этот полутост и не ответить на него в свою очередь. Девушка не зря запросила у трактирщика лучшее коловианское имбирное пиво. Напиток, как нельзя лучше подходивший к нынешнему празднику, пришёлся Фабио по вкусу. Он согревал изнутри, что приятно даже такой мягкой зимой, какая стояла нынче на юге Сиродила.
Юноша старался быть вежливым, но не мог отделаться от мрачных мыслей.
Корнелия принялась потихоньку тормошить молодого Ричи на предмет его печалей и тревог. Тому с одной стороны хотелось излить кому-то душу, с другой, — Стефания выглядела в этой истории не лучшим образом, а говорить о невесте в таком ключе ему казалось неправильным. Он попытался отвертеться от разговора, пробормотав нечто невнятное, но единственным способом действительно уйти от расспросов было уткнуться в кружку, что вполне устраивало Корнелию. Она перестала приставать к Фабио с вопросами, вместо этого рассказала пару забавных историй, подцепленных среди возчиков и заставивших юношу невольно улыбнуться. Стоило его кружке опустеть, девушка вскочила, рассчитав движение так, чтобы плотная шуршащая юбка красиво крутанулась и приоткрыла её ладные ножки чуть ли не до колен.
Цокая каблучками, Корнелия прошествовала к стойке. Трактирщик, имевший, в отличие от гостей, веские причины недолюбливать этот праздник, не слишком обрадовался её появлению. Попытка впарить не то, что заказано, девице, сидевшей с парнем, которого молва уже сделала первым местным богатеем, могла выйти боком, но и задарма разливать коловианское имбирное было накладно. И так одни убытки с этого празднования! Даже кислятину в обычный день можно продать хоть за пару медяков... Бесплатно-то все горазды как не в себя глушить! Корнелия отлично понимала всё это, а доброе расположение хозяина таверны было ей сейчас куда важнее нескольких монет. Если всё получится, каждая из них обернётся вскоре звонкими тысячами, а то и десятками тысяч... Или даже... Размеров своего состояния семья Ричи благоразумно не оглашала на каждом углу, но то, что оно весьма велико, всем и без того было ясно. Посему дочь возчика снова попросила наполнить кружки лучезарно улыбнулась владельцу заведения, и при этом незаметно положила на стойку и подвинула к нему пару крупных монет. На лице хозяина отразилось беспокойство, выдававшее внутреннюю борьбу. С одной стороны, нигде не сказано, что посетитель не имеет права заплатить даже и в такой день, как нынче, ежели ему угодно. С другой, кто же, находясь в здравом уме станет выкладывать деньги за то, что можно получить бесплатно? Нет ли здесь умысла подставить его, показать, что он не чтит традиции? За такое можно и штраф от властей схлопотать, и в народе дурную славу заработать, так вот позаришься на малое, а потеряешь-то куда больше!
Несмотря на юный возраст, Корнелия прекрасно понимала причину его колебаний. С детства вращаясь среди трудового люда в придорожных тавернах, она рано научилась разбираться, что почём. А посему, дав трактирщику осознать, что ему предлагают деньги в праздничный день, она слегка наклонилась к нему и так, чтобы не услышал никто больше, проговорила:
— Это вам за беспокойство. Велите прислуге проследить, чтобы кружка Фабио не пустовала. Ну и мою пополнять время от времени. Если хорошо исполните эту просьбу, я добавлю ещё.
Вот это было другое дело. Особое обслуживание — товар, который, в отличие от пива, и под праздник даром не раздают. Сумму прелестница оставила достаточную, чтобы покрыть и хлопоты, и качественный напиток. А уж если после добавит сверх... Столбцы доходов и расходов, записанные на желтоватых страницах конторской книги, замелькали перед мысленным взором хозяина. По итогам этих подсчётов он проникся к девушке благожелательным отношением, решив не лезть в её дела, даже если парень в итоге свалится под стол. Можно подумать, хотя бы половина собравшихся, нынче своими ногами уйдёт! Задарма-то!
Трактирщик наконец ответил на улыбку юной посетительницы, кивнул ей и осторожно накрыл ладонью деньги, которые та оставила на стойке. Затем кликнул служанку и отдал ей соответствующее распоряжение. Теперь Корнелия могла пытаться разговорить Фабио, не отвлекаясь на хождение туда-сюда. Она поспешила вернуться к нему пока что собственноручно неся полные кружки. Прислуга подошла следом, забрала пустую посуду и исчезла, растворившись где-то в гудящем нутре таверны.
Пока Корнелия отсутствовала, Фабио несколько раз подумывал уйти, но счёл такой поступок невежливым, а посему остался на месте, снова и снова возвращаясь мыслями к Стефании.
Вторая кружка, будучи ещё только ополовиненной, оказала наконец то действие, на которое надеялась его собеседница. Юноша начал в общих словах, не упрекая ни в чём невесту, говорить о злосчастном повороте в своей судьбе. К его удивлению, Корнелия не только сочувственного кивала, на что, признаться, он и то не рассчитывал, но выражала бурное негодование по поводу того, как с ним обошлись.
— Да что бы там ни было, — возмущалась она, — человек имеет право знать, что случилось!
— Стефании было трудно после смерти отца... — неуверенно попытался возразить юноша.
— Когда трудно — ищут поддержки! Ты был готов её оказать! И ведь вы оба лишились деда, да и её отец тебе — дядюшка, тоже не чужой! Горе коснулось вас обоих! Она и со своей стороны должна была тебя поддерживать, а что вместо этого?!. — голос Корнелии звенел негодованием, находившим живой отклик в сердце собеседника.
— Ну, мало ли... Может, она или даже её мать, подумала, что наша семья причастна к этой смерти?
— Полно! Все в округе знали, что братья любили друг друга, помогали во всём и делились всем, что бы ни выпало на их долю! Даже мне это известно! В любом случае, уж тебя заподозрить в чём-то таком ну никак нельзя! А раз так, то хотя бы разговора, попытки выяснить, что произошло, ты не просто заслуживаешь, а... Да любой порядочный человек начал бы как раз с этого! Поговорил бы!
— Может, ей запретила мать?.. Может, это она решила, что в случившемся есть моя вина?
— Передать записку с верной служанкой, увидеть тебя в окошко и бросить пару строк, написанных хоть на носовом платке! Кто хочет — найдёт способ!
— Но что, если она поверила, что я виноват?
— Ни разу не поговорив, не заглянув в глаза?! Даже распоследнего бандита выслушивают на суде! Чем ты заслужил, что с тобой обходятся хуже?! — Корнелия вся кипела, её рука как бы невзначай сжала руку Фабио, передавая волны поддержки и сочувствия. Это было совсем не то прохладное и робкое пожатие, каким порой дарила его Стефания. Оно было жарким, страстным и будило в юноше гораздо более яркий отклик. В другое время, ощутив это, Фабио почувствовал бы себя виноватым и отнял руку, но теперь... Он оставил попытки пожаловаться Корнелии на неурядицы своей жизни, на Стефанию, которая по непонятным причинам стала его избегать, не давая даже объясниться. Парень сам не заметил, как от сочувственного внимания дочери возчика, досада на судьбу начала превращаться в обиду на бывшую невесту. Разве так поступают с тем, кто был тебе опорой с рождения? Разве выкидывают из жизни без единого слова, точно бесполезный хлам? Разве и сам он, в короткое время, как и Стефания, лишившийся двоих не самых дальних родичей, не нуждался в тепле и участии? А что в итоге получил?! Молодой Ричи чуть ли не залпом допил остатки пива. Не прошло и минуты, как служанка подошла и вновь наполнила его кружку до краёв, что он, поглощённый новыми для него чувствами, едва заметил.
Вот рядом с ним сидит молодая девушка, старается развеселить, слушает его невнятные жалобы, хотя на что ему жаловаться в такой компании?! Взгляд Фабио снова скользнул в глубокий вырез, обрамлённый мехом плаща. Ему показалось, что девушка это заметила. Юноша поспешно сделал вид, что любуется её украшением.
— У тебя красивое колье, — пробормотал он, стараясь скрыть смущение.
По губам Корнелии скользнул горделивая улыбка.
— Подарок тётушки, — небрежно бросила она. За этой фразой крылся определённый расчёт: хоть и очевидно, что это украшение не из драгоценных материалов, но и сама работа достаточно была достаточно тонкой, чтобы стоить немало. Пусть наследник состояния Ричи видит, что её родня может себе позволить довольно дорогие вещи. Откуда это колье взялось у Умары, и почему та подарила его ей, девушку не заботило. Не знала она и того, что носит почти точную копию графского украшения, и что оригинал похищен Гильдией воров. А между тем вещица имела свою историю.

***

Как-то ранним вечером в начале месяца Первого зерна в «Благоуханной лилии» появился Ксавье. Умара, скучавшая в одиночестве, искренне обрадовалась старому другу. Закрыв лавку, она пригласила бретонца в дом и засуетилась, желая поудобнее устроить и получше угостить его. Ювелир охотно сел в пододвинутое женщиной кресло и, с улыбкой наблюдая, как она возится с чайником, проговорил:
— Спасибо, уважила старика. Только ноги-то меня пока не подводят. Не то — глаза... Я чего и зашёл-то...
— Вот и нет веры твоим ногам, раз в сто лет зашёл — и то по делу! — шутливо попеняла ему Умара.
— Да, знаешь... Всё как-то одно-другое... — неопределённое отговорился Ксавье. Впрочем, на вид ему сложно было дать те шестьдесят пять лет, каковые он нёс на своих плечах. Бретонец сохранял телесную бодрость и ясность ума, но зрение, которое при его ремесле приходилось постоянно напрягать, сильно сдало. Ксавье при работе использовал уже целые системы различных линз, позволявших как-то восполнить эту потерю, но сетовал, что всё не то. То ли дело свои глаза. Умара знала об этом, и старалась не задевать больную тему, если только ювелир сам не начинал по-стариковски жаловаться на жизнь.
— Посмотри-ка, что я тебе принёс, — Бретонец вынул из кармана довольно объёмистый футляр, открыл его и не без гордости уставился на свою бывшую протеже. Женщина невольно подалась вперёд, разглядывая сложное колье со множеством подвесок изумительной работы.
— Мне?! Я с удовольствием ношу серьги, которые ты подарил мне к открытию «Благоуханной лилии», изредка надеваю браслет и кольца, сделанные тобой, но ты же отлично знаешь, что я никогда не носила на шее ничего, кроме амулета Дибеллы! К тому же, это украшение слишком роскошно для простой лавочницы.
— Всё так. Подобное носят в графских замках или императорских дворцах. И, скажу я тебе, нередко это такие же подделки, как та, что ты видишь у меня в руках. В то время как оригинал... — ювелир выразительно повёл глазами. — Более того, я бы остерёгся носить это колье в Анвиле, по-крайней мере в ближайшее время.
— Тогда для чего ты его сделал, зачем принёс и почему именно мне?
— Видишь ли, это почти точная копия украшения, которое носит гостящая нынче в графском замке вельможная дама из Хаммерфелла. Почти — потому что глаза у меня стали ни к скампу. У меня была возможность изучить оригинал, но кое-чего не доглядел. Тонкости этого дела не столь важны, но и сличить свою работу с образцом я тоже сумел. И нашёл несоответствия, которые позволили бы распознать подмену раньше, чем Гильдии бы того хотелось.
— Я думала, ты больше не работаешь с ними.
— Как и ты. Но добрые отношения поддерживаю. Изредка случается, что меня просят об услуге, в которой я не могу отказать. Вот — тот самый случай.
— На первую часть вопроса ты ответил. Теперь объясни, причём здесь я?
— Согласись, вещица получилась красивая.
— С этим не поспоришь.
— И сделана так, чтобы подчеркнуть достоинства смуглой кожи, поэтому я первым делом о тебе и подумал.
— Но я же тебе говорю, что не ношу такие вещи!
— Ты — нет. Но будь у меня племянница, которая любит наряжаться и пускать пыль в глаза, я бы тут же вспомнил о ней.
— Корнелия? Да, пожалуй, она была бы в восторге. Вот уж кого не смутит не по чину шикарная вещь!..
— Кроме того, как я уже говорил, этой безделице не стоит оставаться в Анвиле. Не то попадётся на глаза, кому не следует, приглядятся к оригиналу, а там...
— Нешто до сих пор не хватились?
— Нет. Да и с чего? Вещь на месте, вторая копия вышла настолько точной, что на расстоянии заметить разницу могут единицы во всём Тамриэле. Да и то, имея основания приглядываться.
— Не удивлюсь, если ты входишь в их число! — улыбнулась Умара.
— Куда мне! — отмахнулся Ксавье, всё же невольно польщённый этим незамысловатым комплиментом. — Я и в лучшие годы не смог бы, не подержав в руках. Словом, — добавил он, помолчав, — подарив это колье Корнелии, ты окажешь мне разом несколько услуг.
— Это каких же?
— Избавишь от необходимости собственноручно уничтожить непростую работу, которая, пусть и не отвечала поставленной цели, всё же нравилась мне как самостоятельное изделие — это раз. Уберёшь с глаз долой свидетельство их старческой негодности — это два. Дашь мне возможность порадовать тебя хотя бы через удовольствие, доставленное твоей племяннице — это три.
— Ксавье, давай я хоть выкуплю его у тебя! Я понимаю, что выставить его на продажу ты не можешь, но...
— Девочка моя, если бы я хотел возместить себе затраты, я бы разобрал его, и дело с концом! Но ты же знаешь, я далеко не бедствую, ремеслом занимаюсь более для души. Только мне сейчас другие капиталы копить хочется. Радостные улыбки и блеск в глазах, слова благодарности... Когда моей душе настанет час отправляться в Этериус, не золото и камни, а именно они помогут ей уйти с лёгкостью.
— Ксавье, рано тебе об этом думать!
— Пока, может, и рано, только обернуться не успеешь, а уж как бы не стало поздно. Время летит всё быстрее, от старости не убежишь. Вот всем бы ещё ничего, а уже — видишь? — он покачал перед ней ожерельем, вновь намекая на своё зрение, которое не пощадили годы. — Словом — бери! Этим ты меня больше порадуешь, чем самая большая выручка, которую я, при иных условиях, мог бы за него получить.
Представив себе восторг любимой племянницы, и признав справедливость доводов бретонца, Умара не смогла ему отказать. Тем более, что до дня рождения Корнелии оставалось менее двух месяцев, а пятнадцать лет — дата достойная особенного подарка.
Восхищение девушки при виде роскошного украшения невозможно было передать словами. Единственное, что немного охладило её радость, это отсутствие наряда, с которым его можно было надеть. Эту проблему Корнелия решила благодаря Детриллу Селасу, который, лишь взглянув на колье, понял, какого рода одежду можно будет пошить для дочери возчика, в счёт оплаты её услуг. Разумеется, не всю сразу, но тем не менее... И вот к празднику Новой жизни Корнелия наконец оказалась готова появиться на людях в подарке, полученном от Умары.

***

О родственных связях Корнелии Фабио было известно немного. Услугами её отца по перевозке грузов их семье, занимавшейся виноделием, пользоваться доводилось. То, что мать девушки одна из лучших ткачих в Сиродиле и уж точно лучшая в Скинграде, в доме Ричи тоже, разумеется, знали. На этом сведения, имевшиеся у юноши, заканчивались. Впрочем, он и не думал на эту тему. Ему нравилось вот так сидеть с ней, болтать и смеяться, не замечая, как постепенно хмель начинает забирать над ним власть.
Корнелия оказалась хорошей собеседницей, царящая в таверне праздничная атмосфера кружила Фабио голову. Или виной тому было пиво, которое не скупясь подносила трактирная прислуга, или, может, соблазнительные формы и умело подчёркнутые прелести девушки, сидящей напротив? Юноша старался перевести взгляд выше, на роскошное колье, на котором мерцали отблески свечей, но от этого в глазах начинало плыть, а лёгкий туман в голове сгущался.
От возникшей неловкости его избавило проявленное многими желание поплясать. Для танцев освободили место, и когда заиграла музыка, Фабио поскорее пригласил Корнелию. Разумеется, та с радостью согласилась. Небрежно сбросив свой роскошный плащ на спинку стула, и явив глазам юного Ричи наряд ещё более соблазнительный, она сияя улыбкой, порхнула с ним в круг. То, чем парень надеялся отвлечься, стало новым испытанием для его верности невесте. Всю свою жизнь он танцевал только со Стефанией, строгой, тоненькой и как бы прохладной, теперь же его руки прикасались к упругому молодому телу, в котором, казалось, жарко билась сама жизнь, взывающая к любви, к страсти. Причём девушка была достаточно умна, чтобы до поры это выглядело не попыткой искушения, а лишь естественным свойством её сущности, что, по большому счёту, было правдой. Танец доставил юноше огромное удовольствие, мучительно и сладостно приправленное чувством вины за то, что он танцует не со своей наречённой. Он выпил достаточно, чтобы решиться на этот танец, но не столько, чтобы это помешало его исполнить, напротив, пиво помогло раскрепоститься, его движения были уверенными и менее сдержанными, чем он привык, подстраиваясь под чопорность Стефании.
Когда молодые люди вернулись за стол, в душе Фабио жгучим ядом разливалась обида на кузину, отвергнувшую его, в то время как сама она и в лучшие времена не дарила ему таких ощущений, как дочь возчика. Этот пожар требовалось затушить, а средство, заботливо присланное трактирщиком, было под рукой. Впрочем, Корнелии вовсе не нужно было, чтобы парень напился до бесчувствия, поэтому когда музыка призывно заиграла снова, девушка сама потащила его танцевать. Весёлая сельская пляска заставила обоих запыхаться и вызвала радостный смех, какой одолевает от полноты жизни. Ничего подобного юный Ричи не испытывал прежде. Мысли о Стефании отошли на второй план. Он выпил уже немало, его собеседница тоже не ограничилась первой кружкой, хотя даже и не пыталась угнаться за ним. Её щёки разрумянились от танцев и выпивки, тёмные глаза ярко блестели, и захмелевшему Фабио она казалась настоящей красавицей. Юноша перестал жалеть о чём-либо. Нынешний день стал самым ярким праздником в его жизни, и теперь его беспокоила лишь назревавшая проблема довольно деликатного свойства — избыток поглощённой жидкости начал недвусмысленно намекать, что неплохо бы выпустить его наружу. Стремясь максимально оттянуть момент, когда потребность превратится в необходимость, парень перестал прикладываться к пиву, больше внимания уделяя разговору и танцам, но вскоре уже не мог хорошенько сосредоточиться ни на том, ни на другом, поскольку все мысли вертелись вокруг нараставшего желания облегчиться.
Фабио стеснялся отлучиться, понимая, что Корнелия легко догадается о причине, и это повергало парня в отчаянное смущение. К тому же он очень боялся, что девушка, догадавшись о его низменных потребностях, не станет дожидаться его возвращения, а исполнится презрения и уйдёт. Юноша ёрзал на стуле, мучительно пытаясь найти выход из положения, но ничего, кроме как извиниться перед собеседницей и выйти, придумать не мог. Наконец, он сдался, понимая, что иначе его ожидает конфуз куда более позорный и очевидный.
— Прости, я отойду на минутку. Ты подождёшь меня? — спросил он, залившись пунцовым румянцем.
— Конечно! — Корнелия, которой только этого было и надо, лучезарно улыбнулась.
В ответной неуверенной улыбке Фабио благодарность соперничала со смущением. Он поспешно поднялся и не слишком твёрдой походкой торопливо направился вон. Девушка проводила его долгим взглядом, положив подбородок на руки, опиравшиеся локотками на столешницу. Это оказалось удачным решением — у самого выхода юноша, несмотря на неотложность своего дела, обернулся, нашёл её глазами, адресовал ей извиняющуюся улыбку и только тогда скрылся за дверью.
Выждав несколько мгновений, Корнелия, не меняя позы, повела глазами вокруг. На её счастье, начался очередной танец и все, кто не участвовал в нём и не был слишком увлечён содержимым своей кружки, наблюдали за танцующими. Тогда девушка украдкой достала что-то из кармана, встала, обошла вокруг стола и заглянула в нетронутую кружку Фабио, закрыв её собой от посторонних глаз, благо их стол располагался у стены. Затем села на место и принялась водить пальчиком сжатой в кулачок руки по ободку своей. В шумной таверне, наполненной пляской света и мечущихся теней даже самый пристрастный наблюдатель не заметил бы нескольких капель, упавших при этом в кружку дочери возчика. Служанка, подошедшая через минуту посмотреть, не нужно ли вновь наполнить кружку Фабио, была отослана с улыбкой и септимом за труды, которым, при известной ловкости, можно было не делиться с хозяином.
Теперь, когда всё было готово, Корнелией овладело нетерпение с изрядной примесью тревоги. Юному Ричи пора было бы возвратиться. Девушка сомневалась, чтобы он передумал — для начала она неплохо поддела его на крючок. Но что, если ему встретился кто-нибудь, имеющий на него влияние? Мать, отец или, того хуже, Стефания?! Хотя, что любому из них было делать возле таверны? Второе опасение, казавшееся более вероятным и точно так же грозившим разрушить все её планы, состояло в том, что парень не успел, куда направлялся. Тогда, конечно, он не вернётся. Как минимум, ему придётся идти домой и переодеваться, а уж после он точно не решится прийти назад. Да и после станет её избегать. Дочь возчика мысленно выбранила себя, что не сообразила выпроводить его раньше, к примеру, подав пример и отлучившись первой, пускай ей это и не требовалось.
Минуты тянулись мучительно медленно. Неужели все приготовления были напрасны? А вдруг Фабио просто искал предлог улизнуть от неё, и вот нашёл?! Могло ли быть, что кто-нибудь заметил, как она склонялась на кружками, заподозрил неладное и предупредил Ричи? Такое предположение казалось слишком невероятным, но также успело прийти ей в голову. Корнелия впилась взглядом в дверь, а руками — в юбку. Наконец на пороге появился тот, кого она так напряжённо ждала. Всклокоченные прежде волосы юноши были приглажены и двигался он более уверенным шагом, чем покидая таверну.
Выйдя наружу и успев справить нужду, парень ощутил, что заметно нетрезв. Устыдившись этого, он постарался хоть немного исправить положение, умывшись у колодца, а затем важными ладонями пригласил торчащие вихры, которые он сам же взъерошил, переживая из-за ситуации со Стефанией. Ещё немного подышав прохладным воздухом, Фабио решил, что теперь может вернуться к Корнелии. Ему казалось, что отлучится он совсем ненадолго, но хмель сыграл с ним шутку, исказив чувство времени.
Впрочем, радость, озарившая лицо Корнелии при его появлении, здорово польстила парню и невзначай подбросила дров в обиду на невесту. Он месяцами безуспешно обивал порог Стефании, в то время как мог, выходит, наслаждаться обществом очаровательных девушек. И всё потому, что кузина так и не сподобилась встретиться с ним, чтобы объяснить, что случилось, да хотя бы и открыто обвинить его, коли уж нашла в чём, официально разорвать помолвку, раз уж он внезапно ей столь опротивел!
Здесь же его явно ждали и ждали с нетерпением. Фабио видел, что его отлучка не вызвала презрения и насмешки у Корнелии, и был неосознанно благодарен ей за это. Правда, потратив некоторые усилия, чтобы немного протрезветь, он не спешил снова приниматься за пиво, что совершенно не устраивало девушку, но, по счастью легко решалось тостом, от которого нельзя было отказаться:
— За Новую жизнь! Пусть она будет не в пример лучше старой! — провозгласила дочь возчика. — До дна, чтоб исполнилось!
Новая жизнь, в которой не будет места унизительному тасканию за Стефанией, а напротив, где красивые девушки сами ищут его компании, представлялась юноше пределом мечтаний, а посему он не просто покорно, а даже с заметным воодушевлением осушил застоявшуюся кружку пива. Корнелия последовала его примеру, не сводя с него пристального взгляда из-под густых ресниц.
Выпив пиво, Фабио ощутил, что туман в голове, несколько рассеявшийся после короткой прогулки и умывания, снова начал быстро сгущаться. Подсвеченный огнями таверны, он создавал впечатление некой магической ауры, из которой выступало личико Корнелии, обрамлённое каштановым шёлком волос, её округлая грудь, приподнятая корсетом и подчёркнутая центральной подвеской мягко поблёскивавшего колье. Воспоминания о прикосновениях во время танцев будоражили юноше кровь, он мечтал снова испытать эти ощущения, а потому вновь пригласил девушку, едва заиграла подходящая музыка. Однако то, что он чувствовал сейчас, не шло ни в какое сравнение с тем, что было раньше. Каждое касание распаляло парня всё сильнее, теперь он жаждал большего. Смутным призраком пронеслось воспоминание о целомудренном пожатии пальчиков Стефании, вызвав волну негодования — ради этого он, не сделавший ничего дурного, столько унижался в течение последних месяцев?!
На сей раз танцевал Фабио заметно хуже, сказалось и опьянение и обуревавшие его желания, не дававшие сосредоточиться на выполнении положенных движений, впрочем, в ногах порой путался уже едва ли не каждый второй, и никого это не смущало, лишь добавлял пляске безудержного хмельного веселья.
Вернувшись к своему столу, молодые люди вновь нашли наполненные кружки. Желая затушить пожар страсти, бушующий внутри, юный Ричи сразу же схватил свою. И, ещё запыхавшийся после танца, не успев даже опуститься на стул, начал крупными глотками поглощать пиво. Допив, он покачнулся, но действие напитка оказалось совсем не тем, на какое парень смутно рассчитывал. Вместо того, чтобы охладить тягу к Корнелии, выпитое смело последние преграды, не позволявшие Фабио открыто проявить симпатию к дочери возчика. Неловко усевшись, он наклонился к девушке и прошептал ей на ухо:
— Ты очень красивая!
Та польщённо улыбнулась. Видя, что его слова не вызвали у собеседницы недовольства, юноша осмелился взять её за руку, и вновь не встретил никакого протеста. Ещё несколько комплиментов, всё более рискованных, но как будто приятных Корнелии, и Ричи, окончательно теряя голову как от запаха её духов, так и от новых ощущений, по силе превосходивших любые прежде испытанные им чувства, не переставая бессвязно нашёптывать ласковые слова, попытался поцеловать её в шею, чуть выше роскошного колье. На сей раз девушка слегка отклонилась, но лишь затем, чтобы с мягкой укоризной шепнуть:
— Фабио! Ну не здесь же! На нас все смотрят!
— Пусть смотрят! Я люблю тебя! Пусть видят! — парень даже повысил голос, точно действительно призывал в свидетели всю таверну.
— Лучше пойдём туда, где нам никто не помешает!
— Прямо сейчас? — с хмельной настойчивостью уточнил Ричи.
— Прямо сейчас, — Корнелия провела пальцами по его щеке, улыбнулась, подхватила свой плащ со спинки стула, быстро подошла к стойке, шепнула хозяину несколько слов, оставила ещё пару монет, и поманила Фабио к выходу. Тот, заметно пошатываясь, последовал за ней.
Корнелия повела его на сеновал, устроенный над конюшней, примыкавшей к гостинице со стороны большого камина. Замёрзнуть там было невозможно, особенно, если расположиться поближе к нагретой стене. Не говоря уж о том, что сено, если в него закрыться, само довольно неплохо сберегает тепло. Девушка приставила лестницу, взобралась наверх, сбросила крючок, запирающий створку, юркнула в душистый, шуршащий сенной полумрак, выглянула наружу и помнила юношу за собой. Он не без некоторого труда, вызванного опьянением, преодолел подъём и рухнул рядом с Корнелией на мягкое, немного колкое ложе. Первым делом Ричи потянулся к ней, но она, пользуясь неловкостью его движений, уклонилась, закрыла дверь, через которую они ввалились, и даже, нащупав пару выступающих гвоздей, закрепила её верёвочной петлёй. Дочь возчика не впервые пользовалась этим укрытием и знала его как свои пять пальцев.
Фабио снова попытался её обнять, но девушка ловко откатилась вглубь сеновала поближе к тёплой стене. Там она одним взмахом расстелила свой плащ, дождалась, пока Ричи вновь найдёт её в темноте, и потянула парня за собой на это импровизированное ложе. Тот провалился на неё, покрывая жарким поцелуями её лицо, шею и плечи, и одновременно отыскивая неумелыми и непослушными пальцами застёжки и завязки женской одежды, что было для него совершенно внове. Хмель и близость тёплого, упругого и в то же время мягкого и податливого тела кружили парню голову, превращая происходящее в какое-то мистическое действо, околдовывающее ум, тело и чувства. Девушка, с детства любившая пивной запах, исходивший от отца во время их совместных поездок, теперь с трепетом наслаждения вдыхала его как наилучшую приправу к любовным утехам.
Отсутствие у юноши какого-либо опыта с лихвой восполнялось умением самой Корнелии. Она взяла на себя наставление новичка, так, что он даже не догадывался о её руководящей роли, всё свершалось точно само-собой, хотя, если бы девушка пустила происходящее на самотёк, вместо чувственного таинства первой близости получилась бы нелепая возня с довольно сомнительным результатом. Разумеется, то, что дочь возчика добавила в кружку своей добычи, так же играло свою роль. Фабио желал её снова и снова, принимая не думающий затухать пожар страсти за любовь, находя в его неутолимости подтверждение силы нового чувства. Он изнемогал, но вновь и вновь жаждал её тела. Чувствуя, что все силы, кроме одной, распалённой алхимией, вот-вот оставят неопытного и основательно набравшегося пива любовника, Корнелия оседлала его чресла, взяв на себя заботу об обоюдном удовольствии.
Мрак, царивший на сеновале, вовсе не был непроглядным. Сквозь щели просачивался прохладный свет взошедших лун и жаркие отблески праздничных огней, наполнивших улицы, ибо под вечер многие предпочли встречать Новую жизнь под открытым небом. Фабио отчётливо видел ритмично колыхавшиеся упругие груди девушки, выхваченные из темноты бликами, проникавшими снаружи. И это зрелище вкупе с наслаждением, которое та дарила ему, глубоко врезалось ему в память свидетельством и доказательством ни больше ни меньше как подлинной любви. Вверх и вниз, снова и снова, низвержение в пропасть блаженства и вновь воспарение на пик желания, а может, как раз наоборот?.. Округлые формы, подпрыгивающие перед глазами, запах сена, тепло от стены и зимняя прохлада, вместе со светом входящая через щели между досками... Свет холоден?.. Темнота согревает?.. Ещё один взлёт... и ещё... Наконец вместо очередного подъёма Фабио погрузился в блаженную тьму, из которой уже не смог вынырнуть.
Корнелия с довольной улыбкой вытянулась рядом, пристроившись между юношей и нагретой стеной. Тётушкино зелье, придававшее страсти и выносливости, оказалось выше всяких похвал. Оставалось надеяться, что не подвели и остальные. Поскольку плащ девушки служил любовникам постелью, она собрала их раскиданную одежду и набросила на себя и Фабио, соорудив подобие одеяла. Уверенная, что добыча не сбежит, дочь возчика расслабилась и задремала.
Фабио проснулся через несколько часов с тяжёлой головой, не вполне понимая, где он. Вокруг было темно, издали долетали отголоски хмельного веселья, праздник продолжался, хотя разноголосый гомон, музыка и крики понемногу начинали стихать. Лунные лучи больше не проникали на сеновал — Массер и Секунда, следуя фигурам своего небесного танца, успели сменить положение. Однако тусклые отсветы праздничного зарева всё ещё позволяли смутно различать окружающие предметы.
Юноша приподнялся и увидел Корнелию. Та сидела, притянув колени к груди, в её тёмных глазах отражались рыжеватые сполохи далёких огней. Хотя она была полностью одета, за исключением плаща, на котором всё ещё лежал Ричи, тот мигом вспомнил, что произошло между ними. Он понимал, что должен бы ужаснуться своему падению, своей неверности, тому что предал Стефанию, что ему следовало бы повиниться как перед невестой, так и перед дочерью возчика, ведь он, чуть не с рождения почти женатый человек... Но он не находил в себе подобных чувств. Вместо этого он вспоминал подпрыгивающую упругую грудь Корнелии, волны наслаждения, влечение — страстное, неукротимое, которое, должно быть, и называют любовью. Стефания, которую Фабио не видел уже очень давно, превратилась в бледный призрак, с которым едва ли возможно даже жалкое подобие того, что дала ему девушка, сидящая рядом. Несмотря на похмельное недомогание, он ощутил, что его по-прежнему тянет к ней, что тело, ещё не отдохнувшее полностью, уже желает продолжения. Действие Умариного зелья всё ещё сказывалось.
Заметив, что он проснулся, Корнелия протянула ему небольшую бутылку с каким-то освежающим напитком, который быстро избавил юношу от дурного самочувствия. Разумеется, содержимое посудины так же вышло из заботливых рук Умары.
— Который час? — хрипловато спросил Ричи, потянувшись к девушке с явным намерением повторить недавний опыт.
— Около полуночи, — отозвалась та.
— Так поздно?!
Корнелия кивнула. Фабио, оставил попытки притянуть её к себе и начал торопливо натягивать на себя одежду.
— Меня, давно ждут дома! Да и тебя, верно, тоже!
Сообразив, что его поведение смахивает на попытку к бегству, он резко замер.
— Ты позволишь мне тебя проводить?
Полумрак скрыл торжество, блеснувшее в глазах девушки. Недовольство родных уступило в юноше желанию не расставаться с ней. Она кивнула, подхватила свой плащ, и пробралась ко входу. Осторожно выглянула наружу, не обнаружила никого, кто мог бы их заметить и легко спорхнула наземь, едва касаясь лестницы. Ричи последовал за ней, преодолев спуск значительно более ловко, нежели подъём. Хозяйственная жилка, присутствовавшая у парня, подсказала ему запереть за собой дверцу, что вызвало молчаливое одобрение Корнелии.
Она надела плащ, ловко освободила своего спутника от застрявших в волосах и приставших к одежде былинок, и вывела его из укромного внутреннего дворика, примыкавшего к конюшне, на освещённую праздничную улицу, где ещё продолжалось народное гулянье.
В Сиродиле проживало столько представителей разных рас, что встреча Новой жизни вплавила в себя множество обычаев, какие только возможно было соблюсти в определённой местности. Почитание Старой жизни, бывшее в традициях самих имперцев, обычно происходило утром накануне праздника, а к вечеру коловианцы и нибенейцы смешивались с гудящей радостной толпой и предавались общему веселью.
В этой кутерьме никто не обратил внимания на двух молодых людей, выскользнувших из какого-то закоулка и влившихся в уличный водоворот.
Фабио крепко держал Корнелию за руку, опасаясь, что толпа разлучит их прежде, чем он успеет договориться с ней о новом свидании. Сейчас в общем гомоне и гвалте он не слышал сам себя. Всё это яркое, хмельное многоголосое веселье придавало нереальности происходящему и служило достойным обрамлением тому, что произошло между ним и дочерью возчика.
Они свернули в более тихий проулок и заспешили к дому Кальвена и Мирты. Однако, когда до него оставалось уже совсем немного, Ричи вдруг остановился и притянул Корнелию к себе.
— Скажи, когда мы увидимся снова? — его голос прозвучал тем более настойчиво, что память некстати подсунула ему бесплодные попытки встретиться со Стефанией. При мысли, что теперь такое может повториться с Корнелией, его охватила паника.
Девушка была достаточно проницательной, чтобы понять, чем продиктован его вопрос, и если с другим предпочла бы неопределённость, заставляющую острее ощутить значимость произошедшего, здесь нужно было напротив дать парню уверенность, что она не отвергнет его, как это сделала кузина. И, однако же, бежать к нему на следующий же день, как в детстве бегали они с Одваром, тоже не следовало.
— Если отец не отправится в Анвил, то дня через два, если же соберётся, я поеду с ним навестить и поздравить тётушку. Тогда уж после возвращения.
— Как мне тебя найти?
— Да разве я прячусь? Мой дом ты теперь знаешь. Впрочем, если боишься разминуться — послезавтра в полдень под статуей Рислава. Если же фургона возле дома не будет, смотри как появится, и тогда на том же месте в то же время, либо в день приезда, либо на следующий. Запомнил? — при этом вопросе она слегка сжала его руку. Не доставало только, чтобы он после пива и нагромождения событий дня что-нибудь забыл или перепутал, а в итоге решил, что она его обманула! Однако Фабио развеял её опасения, повторив не просто послушно, а с воодушевлением, которое и не пытался скрыть:
— Послезавтра в полдень у Рислава Праведного, или, если не будет фургона, в день, когда он появится, либо на следующий.
— Хорошо, — она улыбнулась ему, испытывая одновременно облегчение и азарт охотника, чья добыча ещё только сунула нос в западную, когда лишь от мастерства ловца зависит, сбежит или попадётся. Если её план сработал, как надо, то она не может позволить себе неудачу, какие бы варианты они ни обсуждали с Умарой. Именно поэтому девушка собиралась напроситься с отцом, если тот соберётся в рейс. Тётушка, согласившаяся стать соучастницей её замысла, была единственной, с кем Корнелия могла поделиться, а ей очень хотелось это сделать.
Молодые люди расстались у дверей. Заходя в дом, девушка обернулась, адресовала Ричи обнадёживающую улыбку и прощальный взмах руки и скрылась внутри.
Родители ещё не ложились, Мирта предпочла домашний праздник шумному веселью улиц, не хватало только дочери, и потому Кальвен встретил её с оттенком недовольства.
— Мы ждали тебя! Где ты была так долго?
— На празднике! — беспечно пожала плечами Корнелия, — Ещё не поздно продолжить его дома.
— Да уж как будто, несколько поздновато, — проворчал возчик, но его голос смягчился при виде счастливой дочери и её готовности посвятить родным поздний вечер и часть праздничной ночи.
— Не поверю, что вы ничего мне не оставили! — непринуждённо засмеялась девушка, и Кальвен в очередной раз поразился, насколько она не похожа на Мирту, тихую, точно лесное озерцо. Их дочь напоминала скорее бурлящий горный ручей, а та всё так же легко и совершенно естественно продолжала: — Это было бы досадно, после танцев всегда хочется есть!
— Конечно, мы тебя ждали! — вмешалась мать, — Как бы мы сели за стол без тебя? Да нам бы кусок в горло не полез! С кем же ты танцевала? С Одваром?
— Нет, — Корнелия сморщила носик, — Я давно его не видала. Он вечно занят на своей ферме, они неплохо поднялись, но работа отнимает у него слишком много времени.
— Даже в праздник? — не поверила ткачиха.
— Пожалуй, что и нет. Даже скорее всего. Но, наверное, он остался дома со своими. Как бы то ни было, мы не встретились. Я танцевала с Фабио Ричи.
— С Фабио? — удивился Кальвен, — Дочь, будь осторожнее, он птица не нашего полёта. Они слишком богаты. Пусть и ходят слухи, что его помолвка трещит по швам, я почти уверен, что это только слухи. Ни та ни другая семья не упустит возможности урвать такой куш, какой сулит его брак со Стефанией.
— Те же слухи уверяют, что всё наследство может оказаться у семьи Фабио, а Стефания с матерью останутся с носом.
— Тем более, не им разрывать помолвку! Увидишь, всё это просто какие-то игры!
— Ах, но это же не повод не потанцевать с симпатичным юношей, если он приглашает? Если бы Стефания этого не хотела, она сама бы танцевала с ним.
— Конечно, нет ничего дурного в том, чтобы поплясать на празднике, я просто не хотел бы, чтобы ты напридумывала себе невесть чего. А то как бы после не пришлось горевать.
— Этого мне хотелось бы меньше всего, — беспечно отозвалась Корнелия. Знай её родные больше о юности Умары, сходство дочери с нею внушило бы им куда более глубокие опасения. Но они видели лишь то, что было на поверхности, а жизнь Миртиной сестры, в конце-концов, сложилась вполне достойно. Никто доподлинно не знал, являлся ли Индарио её мужем, но все воспринимали его так, и имя женщины было защищено от пересудов.
— Давайте всё же сядем за стол, — воззвала Мирта к мужу и дочери, — рассказать, как ты провела вечер, можно и за ужином.
Призыв был услышан, и хотя за едой Корнелия начала готовить почву для того, чтобы родители одобрили в дальнейшем её брак с Фабио, её рассказ о юноше рисовал того в весьма положительном свете, но был лишён безоглядных восторгов влюблённости. Таким образом девушка умело усыпила бдительность родных, опасавшихся чрезмерной юношеской увлечённости парнем, который ей не по зубам.
— Когда ты собираешься в Анвил? — как бы невзначай поинтересовалась она у отца. Поскольку сбор заказов был теперь её ответственностью, ей было известно, что очередной груз практически готов и только праздник, когда все заняты чем угодно, только не работой, сделал спешку с его отправкой бессмысленной.
— Сегодня выехать уже не успею, в дорогу надо отправляться выспавшись, а вот завтра с утра — вполне. Скорее всего, так и сделаю.
— Я тогда с тобой. Хочу поздравить с праздником тётушку Умару, — тут же откликнулись Корнелия. Её внезапно настигло осознание, что после полуночи завтра становится сегодня и непонятно, на какой день они условились с Фабио. Как хочешь, так и понимай! А торчать в ожидании под статуей, вместо того, чтобы заставить немного подождать себя, ей не улыбалось. Но поездка устраняла это затруднение.

***

Фабио шагал к дому, не чуя под собой ног. Казалось, между его утренней и ночной прогулкой пролегла целая жизнь. До встречи с Корнелией он шёл домой, чувствуя себя отвергнутым и одиноким, ероша волосы пятернёй, не замечая праздничного настроения, царившего вокруг. Теперь же его внутреннее ликование отвечало каждому проявлению буйной радости, которые, не вникая в детали, мимоходом цеплял его взгляд. Песни, смех, нестройные выкрики бражников, щедрость пирующих, делящих трапезу с голодными, должно быть почерпнувших этот обычай у отдалённых народов, мелькание мячей и сверкание клинков в руках жонглёров, столбы пламени, исторгаемые устами глотателей огня, всё сливалось в грёзу, оторвавшуюся от привычной реальности, и центром её был Фабио с обновлённым чувствами, которых прежде не мог в себе даже предположить. Для него этот день стал действительно шагом в новую жизнь.
Дома его приподнятое настроение сразу же было замечено, и упрёки за позднее возвращение замерли у матери на устах. Слишком давно она не видела сына не мятущимся в тревожной неопределённости, а радостным, словно бы воспарившим над всеми печалями. Несколько часов сна и напиток поданный юноше Корнелией достаточно освежили его, чтобы развеять и другое опасение Ганны Ричи: Фабио не был пьян, его воодушевление объяснялось чем-то другим. Посему, она сделала единственное предположение, которое пришло ей в голову:
— Тебе наконец-то удалось увидеться и объясниться со Стефанией? Вы провели время вместе, и потому ты так опоздал?
На этих словах в комнату вошёл Тибур, и остановился, ожидая ответа сына, по лицу которого промелькнула облачко досады:
— Увы, нет. И Мара свидетельница — не я тому виной! — Он вытащил из-под куртки порядком смятое письмо, которое не сумел передать наречённой, и небрежно швырнул его на небольшой столик, стоявший у дверей, — Я устал таскаться к её дому, надеясь получить хоть какое-то объяснение происходящему, искать способа увидеться с ней! Если за всё это время Стефании ни разу не снизошла до меня, если наша дружба с малых лет больше не имеет значения настолько, что я не стою даже слова, сказанного лично, значит так тому и быть! С меня хватит!
Его обида переросла в гнев и выплеснулась наружу. Впервые он позволил себе возмутиться и ощутил, как с него точно спадают незримые путы. Выказав свою досаду перед родными, он словно бы обрёл свободу.
— Мы с Павием так надеялись на этот брак, — с сожалением проговорил Тибур. Упрёк, который померещился Фабио в его словах, заставил юношу вскинуться.
— Едва ли можешь назвать меня непочтительным сыном, который противится воле отца. Я несколько месяцев терпел обращение, какого не заслуживает последняя собака! Я умолял, добивался, ждал; я искал свою вину в случившемся и не находил её, но был готов безропотно повиниться, если бы мне хотя бы сказали, в чём она заключается! Сколько ещё мне неприкаянно бродить точно тени, отставшей от владельца?!
— Я вовсе не виню тебя, сын, и не больше твоего понимаю в случившемся. Но...
— И разве ты со своей стороны смог что-либо сделать?
— Я ездил к Ларции, но она также не пожелала говорить со мной. Возможно, мы увидимся с ними при вынесении окончательного решения по наследованию. Ты же знаешь, внезапная смерть моего брата поставила законников в сложное положение. Но они взяли полгода на рассмотрение этого дела, и в месяце Первого зерна этот срок истекает… Хотя эта история едва ли касается нас, так что, вероятнее всего, наше присутствие не потребуется. Ведь свою долю мы давно уже получили.
— Отец, меня больше не заботит, увидимся ли мы со Стефанией. Если нас может свести вместе только вынужденная встреча, я вполне обойдусь без оной!
Тибур только вздохнул. Он действительно не мог винить сына за те чувства, которые внушало ему предательство невесты, а расценивать её поведение как-то иначе было нелегко.
Ганна Ричи, до этого безучастно прислушивавшаяся к их беседе, наконец осмелилась вмешаться. Она опасалась перечить мужу, будучи поднятой им из простой прислуги до уровня жены, но впервые ощутив, что тот готов сдать позиции, относительно предполагаемого брака Фабио, тут же ринулась в атаку на остатки этих планов.
— Фабио достоин лучшей доли, чем быть мужем ледышки, порождённой гордячкой. Эта Стефания всегда походила на снулую рыбину, а её мамаша даже мужа в грош не ставила, не говоря уж о нашей семье! — тут она поперхнулась, поняв, что только что вслух признала своё плебейское происхождение чем-то недостойным.
Впрочем, женским чутьём она всегда ощущала презрительное отношение Ларции к себе и втайне весьма её не любила. Пока брак Фабио с его кузиной считался делом решённым, Ганна молчала, ибо такова была воля её мужа и его брата, который, в отличие от своей супруги, относился с уважением к выбору Тибура, женившегося по любви. Но теперь женщину больше бы порадовал полный крах запланированного супружества её сына, даже если при этом их семья упускала приличный куш. Хвала богам, они и без того достаточно богаты!
— Судя по всему, он и без неё неплохо провёл время, — в чуть ворчливом тоне Тибура затейливо переплелось внутреннее согласие со словами жены и неготовность разом отказаться от многолетней мечты, исполнение которой после смерти Павия осталось как бы завещанным ему. Но разве этого его сын ставил препоны на пути к её исполнению? Разве не имеет юноша права на счастье? Кстати, стоило бы узнать, что так подняло Фабио настроение, раз уже ясно, что это была не встреча с кузиной. — Так где ты пропадал, если так и не встретился со Стефанией?
— На празднике. Как оказалось, пока одна отказывается меня видеть, другие рады провести его со мной. И одним богам известно, сколько времени я уже мог бы радоваться жизни, если бы не тратил его на бесполезное выяснение, почему меня выкинули, точно старую ветошь! Зато мне не в чем себя упрекнуть. Даже сегодня я начал с попыток увидеться со Стефанией или хотя бы передать ей письмо! Можешь взглянуть! — Фабио кивнул на смятую, явно не в гневе, а по небрежности, записку. Кому из родителей он предлагал это сделать оставалось неясным, но Тибур, как более заинтересованная сторона, подошёл, взял бумагу, развернул и прочёл.
Строки дышали искренностью, были пропитан мольбой увидеться или хотя бы дать знать, почему его избегают, хоть намекнуть, в чём его вина, и дать ему шанс загладить её. Ни намёка на обиду, лишь заверения в любви, в отсутствии намерения задеть свою невесту, готовность искупить даже невольное прегрешение и просьбы только дать знать, в чём оно состоит, ибо сам он не в состоянии этого понять. Фабио даже не осмеливался высказать предположение, что быть может, он вовсе и не виноват. Разве что каменное сердце не дрогнуло бы от чувства безысходности, которым была пропитана каждая фраза.
— Другие, говоришь, были рады провести праздничный день с тобой? — теперь Тибура беспокоило, как бы сын не пустился во все тяжкие.
— Точнее — другая! Хотя уж у неё-то было в чём меня упрекнуть!
— Вот как? — тон отца стал ещё более подозрительным.
— Ну да. После неудачной попытки передать Стефании письмо, я шёл домой, думал о том, что день испорчен, что надежды, которые я питал, связывая их с празднованием Новой жизни — разрушены... И, поскольку шагал не глядя, куда иду, врезался в девушку и сбил её с ног. Она же, вместо того, чтобы обозвать меня неуклюжим болваном, каким, несомненно, я и оказался, засмеялась, приняла мои извинения и, видя моё настроение, предложила сгладить неудачное начало праздника, чтобы оно не повлияло на весь год.
— Довольно разумный подход. Надо понимать, ты согласился?
— Что мне было терять? Кроме того, я чувствовал, что виноват перед ней. Кому приятно вверх тормашками опрокинуться на каменную мостовую?!
— Это правда. Так что, ты целый день провёл с девушкой, которую видел впервые в жизни?
— Вовсе нет, я давно с ней знаком, но прежде не придавал этому значения, поскольку... — он бросил взгляд на письмо, которое Тибур всё ещё держал в руках.
— Что ж, таинственные незнакомки внушают больше опасений. И с кем же ты встретил Новую жизнь?
— С Корнелией, дочерью ткачихи Мирты.
Тибур и Ганна переглянулись. Могло быть гораздо хуже, сказали друг другу их взгляды. Родители не стали больше ни о чём расспрашивать сына, лишь поздравили его с праздником, пожелали ему доброй ночи и едва остались наедине, разом заговорили.
Мать горячо осуждала Стефанию, уверяя, что Фабио достоин жены, которая сделает его счастливым, отец рассуждал, что Корнелия — далеко не худшее, что могло встретиться парню в момент душевного смятения. Обсудив данный эпизод, Ричи сошлись на том, что это всего лишь случайная встреча, и нечего придавать ей слишком большое значение, но, пожалуй, сына следует считать свободным от слова, данного Стефании. Внезапно Тибур помрачнел:
— Но как быть с волей моего несчастного брата? Мы оба столько надежд возлагали на этот брак... Не станет ли отказ от него предательством памяти Павия?
— Полно! Задумывая эту женитьбу вы оба в первую очередь заботились о счастье обоих детей. Осталось ли у нас хоть одно основание считать, что она послужит этой цели? Если Стефания не желает даже слышать о Фабио, что их обоих ждёт в супружестве? Разве Павий не предпочёл бы видеть дочь замужем за тем, кого она готова хотя бы принимать у себя?
— Ты права, Ганна, ты права... Я слишком привык к этой мысли, сжился с ней, но это не то, ради чего стоит жертвовать счастьем детей. Был бы жив Павий, я уверен, он согласился бы со мной.
Жена, сидевшая рядом с ним на небольшом диванчике, прильнула к его плечу со счастливым вздохом. Эта ледышка не получит её сына, а она сама — невестку, смотрящую на неё свысока. Ощутив тихое удовлетворение любимой жены, Тибур легче примирился с отказом от многолетней мечты. Пусть Ларция со Стефанией получают свою долю наследства и катятся в Обливион, раз Фабио им не хорош!

***

Фабио разделся и лёг в кровать. Нередко перед сном он размышлял о чём-то приятном, будь то события минувшего дня, прочитанная книга или планы на будущее. Нынче его мысли были полны Корнелией. Стоило закрыть глаза, и юноша вновь словно наяву видел, как подпрыгивают её упругие груди, выхваченные из полумрака световыми контурами: холодным лунным и рыжеватым огненным. Парень снова окунался в волны сладострастия, поражаясь тому, сколь ненасытным было его желание. Снова и снова он приходил к мысли, что причиной этого могла быть только любовь. Внезапно Ричи осознал, что Стефания, будучи неотъемлемой частью повседневности, никогда не занимала по вечерам его мысли. Всегда находилось что-то, что интересовало его куда больше. Корнелию же он не мог и не хотел изгонять из своих дум и, засыпая, сказал себе, что любит её.

***

Стефания давно отправилась к себе в спальню, сославшись на усталость и предоставив матери одной развлекать гостей. Ларция полагала, что нибенейка знатного рода должна уметь устраивать приёмы, которые продолжаются допоздна, но для юной девушки, почти ребёнка, какой была её дочь, ранний отход ко сну был вполне извинителен, хотя большая часть присутствующих и была приглашена ради неё.
Однако девушка не спала и даже не ложилась. Она сидела у окна в изящном платье, утончённо подчёркивавшем её бедную красоту, и через полузакрытые занавески глядела на улицу, где заканчивались праздничные гулянья. Но Стефания не замечала ярких факелов и веселящихся горожан. Огненные блики скользили по её светлой коже, играли на украшениях, но не могли привлечь внимания девушки. Почему Фабио бросил её после стольких лет, проведённых бок о бок? Почему она, будучи послушной дочерью, вынуждена расточать улыбки нибенейской знати, которая, по словам матери, вскоре будет только рада жениться на Стефании? Смысл этого «вскоре» не содержал для девушки никакой тайны, это означало «после получения наследства», которого Ларция ждала с полным достоинством, хотя дочь знала, как та досадует на проволочку в таком простом и очевидном деле.
Хотелось бы ей так же ясно понимать, что случилось с Фабио. Но причины его исчезновения из её жизни оставались скрытыми завесой тайны. Тайны ранящей, несправедливой. Почему, не успела душа её отца отлететь в Этериус, кузен решил отказаться от своего слова? Почему попрал то, что теперь было не просто пожеланием и намерением двух родителей, но и волей усопшего?
С похорон Павия мать увела Стефанию настолько поспешно, насколько можно было это сделать, не нарушая приличий, так что двоюродный брат, стоявший со своими родными по другую сторону могилы, не успел подойти к невесте. Затем девушку, ещё не оправившуюся от смерти отца, постиг новый удар: Ларция сообщила ей, что Фабио расторгает помолвку. Стефании было трудно в это поверить, но, как бы то ни было, юноша ни разу не навестил её в то время, когда она как никогда нуждалась в его поддержке. Сражённая этой вестью, девушка без единого возражения позволила перевезти себя в городской дом. Объяснения матери, что подобный разрыв бросает куда большую тень на невесту, нежели на жениха, а потому следует переехать, пускай и не слишком далеко, пропали втуне. Стефания почти не слышала их, ей было всё равно. Её жизнь, разом лишившаяся двух важнейших опор, поддерживавших её с рождения, зашаталась, опасно накренилась и застыла в положении хрупкого равновесия, которое могло быть нарушено любым резким движением. В случае обрушения эта шаткая конструкция грозила безвозвратно погрести Стефанию под своими обломками.
Девушка старалась отвлечься привычными занятиями, приличествовавшими девице из хорошей семьи, но как прежде ни одно из них не захватывало её, так и теперь было бессильно увлечь хотя бы настолько, чтобы отвлечь от горестных мыслей. Тексты книг скользили мимо её понимания, лишь изредка болезненно цепляя вкраплениями пугающих или трагических сцен, связи которых с основным содержанием она не в силах была отследить. Вышивка выпадала у неё из рук после нескольких стежков, музыка причиняла боль, точно вместо струн были её собственные нервы.
По велению матери, она жила затворницей, прогуливаясь лишь во внутреннем дворе, куда выходили и окна всех её комнат, кроме спальни, где Стефания проводила только ночи.
Между тем Ларция неустанно твердила ей, что всё только к лучшему и, благодаря наследству деда, они скоро займут подобающее им место. Её дочь должна выйти замуж за нибенейского аристократа, возможно, стеснённого в средствах, что при их будущем богатстве вполне поправимо, а не за юношу, рождённого и без того не самым родовитым коловианцем в браке со служанкой. Стефания едва понимала, что речь идёт о её Фабио. Или уже не её?.. Он ведь ни разу не явился к ней ни тайно ни явно, не объяснил, почему раздумал жениться. Не предложил остаться ей братом, если уж почему-либо оказался не готов стать мужем. Просто покинул её без всяких объяснений. Без отца и кузена она ощущала себя столь же беззащитной, как если бы её грубо раздели донага на холодном осеннем ветру и оставили в одиночестве вдали от всякого жилья. Стефания слушалась мать, но не ощущала в ней поддержки, не могла отогреться подле неё.
И вот сегодня эти гости... Праздничный ужин, затеянный её матерью, чтобы нибенейцы разных возрастов могли посмотреть товар. Товаром была она, Стефания. Девушка безупречно, хотя и чисто механически отыграла свою роль. Ей было в равной степени мучительно оставаться в гостиной или томиться в одиночестве у себя, но, наконец, усталость и отвращение перевесили, и она, попросив её извинить, поднялась в свою спальню.
Теперь Стефания сидела у окна, глядя невидящим взором на улицу, в то время, как тени мыслей о Фабио и отце скользили по краю её сознания, как тени облаков по поверхности воды. Девушка не знала, любила ли кузена-жениха, но она привыкла к нему, нуждалась в нём. Когда он изредка болел, Стефания пугалась и не умела о нём позаботиться, и лишь, замерев, ждала, когда привычная поддержка вернётся к ней. Этот испуг все принимали за сочувствие, а она и не пыталась как-то его определить. Просто Фабио должен был быть рядом и давать ей опору. Всегда. Каждый день, каждый час...
Праздник Новой жизни казался Стефании насмешкой, тем более жестокой, что для неё вся новизна заключалась в том, что казавшееся затянувшимся кошмаром застыло во времени и стало единственной реальностью. У неё не было подруг, доверительные отношения с прислугой в доме не допускались, матери она почти боялась, Фабио её покинул, так что девушке некому было излить душу.
В оцепенении сидела она в нише окна, полускрытая бархатной портьерой, пока улица не опустела. Наконец, последние горожане разошлись по домам, угасли яркие огни, растворились в тишине последние отзвуки криков, музыки и песен. Праздник кончился.

 

Предыдущая глава: Мама

 

Следующая глава: Надежды и чаяния

[Joke_p]

Глава была написана уже давно, пишутся новые, но, увы, времени сесть и хоть как-то отредактировать написанное не было совершенно. И тем не менее, наконец-то 

 

Надежды и чаяния

 

Надежды и чаяния

Фургон спокойно катился по дороге, лошади двигались привычным размеренным аллюром, Корнелия сидела на козлах, забрав у отца вожжи и позволив ему без помех предаваться той небольшой радости, которую он не мог позволить себе дома. На сей раз пиво было призвано не столько освежить, сколько согреть. Погода, столь мягкая под праздник Новой жизни, вдруг решила проявить норов и доказать, что даже в этих краях зима — это всё же зима.
Девушка размышляла о том, что первая часть претворения в жизнь её задумки прошла успешно. Ей удалось завладеть вниманием Фабио. Со стороны её план мог показаться чистым безумием. Зачем парню расплачиваться свободой за то, что хоть раз досталось просто так? Но она рассуждала иначе. Конечно, приходилось идти на определённый риск, но ей было важно показать Ричи, что он приобретёт, выбрав её, и чего лишится, отказавшись. К тому же юноша слишком привык к мысли о том, что женится на Стефании. Бывают вещи, которые можно сдвинуть с места только мощным рывком, тяни-не тяни полегоньку — толку не будет. Она ощущала, что в случае с Фабио имеет дело с чем-то подобным. Его необходимо было поразить новизной ощущений, чем-то многократно превосходящим то, что давала ему кузина.
Теперь Корнелия была убеждена, что не упустит своего, если никто не вмешается. Хорошо бы ещё дела с наследством Ричи не утряслись прежде, чем юноша сделает ей предложение. Это до некоторой степени будет походить на бескорыстный интерес с её стороны. Разумеется, если отбросить то, что, как всем известно, эта семья и без того весьма богата.
Думала дочь возчика и о том, готова ли прожить всю жизнь бок о бок с Фабио, и находила, что вполне. Он был достаточно симпатичным, чтобы не вызывать отторжения, не настолько занудным, чтобы в его компании хотелось удавиться с тоски, умел быть внимательным и заботливым — его с детства учили этому, готовя к браку с кузиной. Оставалось выяснить, на что он способен без Умариных зелий и помочь ему получше освоить любовную науку. Но всё это уже после свадьбы. В конце-концов, едва ли тётка откажет ей в приготовлении подобных эликсиров, если вдруг окажется, что без них — никуда.
Корнелия придержала бег своих мыслей. Не следовало слишком увлекаться тем, что она будет делать потом, сперва нужно добиться, чтобы это время вообще наступило. Вот о чём стоило позаботиться. Когда рыба попалась на крючок, необходимо сперва вытащить её на берег, а уж потом думать об ухе, которая из неё выйдет. Не то так и останешься голодной.
Девушка принялась прикидывать, как действовать дальше. Но все её мысли натыкались на вопрос, что станет делать Фабио, явится ли на свидание и как себя поведёт, явившись. Удалось ли ей достаточно прочно его подцепить? Многое также зависело и от успеха второй части её замысла, судить о которой было рано. Впрочем, если Ричи недостаточно плотно поддет на крючок, всё вполне могло сработать совсем наоборот... Так что нечего предаваться пустым мечтаниям, многое ещё только предстоит сделать.
При мысли, что всё может пойти не так, Корнелия поёжилась. Но тут ей вспомнилось, как жадно он просил её о новом свидании, как боялся уйти, не условившись о встрече... А ведь действие зелья должно было к тому моменту по меньшей мере сильно ослабеть. Нет, она была на верном пути. Дочь возчика довольно искренне возблагодарила Дибеллу, что догадалась назначить два времени для свидания, с учётом поездки и без.
Девушка улыбнулась и зажмурилась, точно довольная кошка. Жизнь была прекрасна в каждом своём проявлении: в размеренном топоте лошадиных копыт, в непривычно холодном и ясном зимнем дне, в скором свидании с тётушкой и другом, ещё более волнительном, ожидавшем Корнелию по возвращении.

***

В доме при «Благоуханной лилии», гостей, как обычно, встретили с искренней радостью, приправленной на сей раз поздравлениями и обменом подарками. К лёгкой досаде Корнелии, Индарио оказался дома. Его долгие отлучки позволяли ей откровенничать с Умарой без посторонних ушей, пока Кальвен был занят работой.
Тётушке и самой не терпелось расспросить племянницу о том, что волновало обеих. Разумеется, Умара не собиралась сообщать ей, что посвятила своего возлюбленного в её секрет. Но была бы рада, если бы тот услышал о происходящем из уст самой Корнелии. Впрочем, при нём надеяться на откровенность со стороны девушки не приходилось.
Белокожий мер сам отлично понимал всё это. Разумеется, Умару с Корнелией следовало оставить наедине. Но это не означало невозможности подслушать. Для этого существовало два пути: первый уйти из дома и потихоньку проникнуть обратно через подвал. Не составляло особого труда проделать это незаметно, но поскольку женщины наверняка будут говорить тихо — такие разговоры в полный голос ведутся разве что на театральных подмостках, — он мало что услышит. Второй способ был вернее.
За завтраком Индарио был мрачно-рассеян, практически не притронулся к еде и не принимал участия в разговоре. Время от времени он, опустив голову на руку, потирал виски кончиками своих тонких изящных пальцев, стягивая кожу на лбу так, что поперечные морщинки, характерные для данмеров и едва заметные у него, обозначались глубокими бороздками. Его белая кожа никак не могла стать ещё беднее, а потому было легко поверить, что меру нездоровится. Даже Кальвен, собиравшийся на работу и уже прикидывавший, как её лучше выполнить, не мог не заметить, что Индарио неважно выглядит, и спросил, что с ним. Тот слегка улыбнулся блёклой вымученной улыбкой:
— Ночью толком не спал, пытался решить одну задачу... В итоге не выспался, теперь голова раскалывается.
— Решил хоть? — сочувственно буркнул возчик. Сам он с трудом представлял, как голова может болеть, если по ней не ударить чем-нибудь тяжёлым или не перебрать хмельного, но знал, что для многих это вполне реальная напасть. Посему он в душе жалел тех, кому, в отличие от него, не повезло, причём с некоторой осторожностью обывателя — не относись легко к чужой беде, не то и к тебе наведается.
Индарио поморщился:
— Решить — не решил, но, кажется, нашёл способ решения. Только пока думать дальше не могу.
— Тебе отдохнуть надо, — с ласковой тревогой в голосе проговорила Умара, — ложись, поспи. Сделать тебе чаю для сна и от головы?
— А знаешь... Сделай, пожалуй... Я бы и сам мог, но сил совсем никаких... Спасибо тебе.
Она поднялась и направилась заваривать целебный напиток, попутно взглянув через плечо на своего возлюбленного и встретив адресованный только ей взгляд из-под руки, ясный, внимательный, не затуманенный болью. Они поняли друг друга без слов. Голова у Индарио иногда действительно болела, но сейчас он воспользовался этим предлогом, чтобы остаться дома и при этом не мешать доверительной беседе Умары с Корнелией.
Тем временем Кальвен, покончивший с завтраком, для порядка спросил дочь:
— Хочешь пойти со мной или останешься поболтать с тётушкой?
Изредка Корнелия предпочитала прогулку в город и посещение лавок домашним посиделкам, так что вопрос не был праздным. Но девушка только со смехом передёрнула плечами:
— В такую холодину? Если Анвил хочет меня видеть, пусть позаботится оказать более тёплый приём! Ты тоже одевайся получше! Не хочу, чтобы ты простудился! — она подошла к отцу и поправила его шейный платок, чтобы лучше защищал горло. Тронутый такой заботой, возчик чмокнул дочь в щёку и отправился на работу, ни о чём не заботясь.
Умара возилась с какими-то травами, затем порылась в посудном шкафчике и достала неказистый стакан, в котором спустя несколько минут и подала возлюбленному чай. Тот сделал пару глотков и проговорил:
— Пойду в спальню. Допью прямо там и сразу лягу.
— Конечно, ложись, — подхватила Умара, вновь незаметно обменявшись с ним взглядами.
Мер поднялся, взял свой стакан и с медлительностью, характерной для плохого самочувствия, побрёл в комнату. Через пару минут, вполне достаточных, чтобы допить снадобье и раздеться, скрипнула кровать. Сперва один раз, более отчётливо, когда на неё ложились, затем, несколько раз подряд, слабее и тише, точно лежащий устраивался поудобнее. Наконец в спальне воцарилась тишина.
Корнелия вопросительно посмотрела на тётушку. Та кивком пригласила её за стол, с которого успела убрать остатки завтрака. Там было удобнее разговаривать, а кроме того оттуда их беседу было несложно подслушать из спальни. Видимо, девушке это обстоятельство тоже пришло в голову, поскольку она настороженно покосилась на дверь. Умара поспешила её успокоить:
— Не переживай, после этого чая спят долго и крепко. Никто нам не помешает. К тому же, ты сама видела, Индарио сейчас не до нашей болтовни.
Корнелия кивнула. Даже знай она, насколько хорошо мер умел притворяться, и то, глядя на него нынешним утром, поверила бы в его искренность.
Она опустилась на стул и устремила сияющий воодушевлением взгляд на Умару.
— Итак?.. — улыбнулась та, умело скрывая напряжение.
— Итак, всё прошло как и было задумано, даже ещё лучше. Праздник мы встречали вместе... Сперва в таверне, затем — на сеновале. Перед расставанием он упрашивал меня назначить день и час нового свидания!
Взгляд женщины поощрял, побуждал к откровенности, и племянница принялась восторженно расписывать подробности своей встречи с Фабио.
Индарио и не думал ложиться. Он допил чай, улыбнувшись тому, как они с Умарой наловчились без слов понимать друг друга. Пара взглядов, не заметных другим, и вот ему под видом снадобья от головной боли предложен чай, придающий сил, способный на время заменить практически пропущенный завтрак. Причём напиток налит в стакан, который, лучше любой другой имеющейся в доме утвари, можно было использовать для подслушивания. Мер сбросил обувь, выждал время, достаточное, чтобы раздеться и, опершись руками на кровать, заставил её скрипеть, точно кто-то ложился. Затем бесшумно скользнул к двери, приложил к ней опустевшую посудину от чая и весь превратился в слух. До него отчётливо долетало каждое слово. Наконец Умара задала племянница вопрос, которого он ждал:
— И ты воспользовалась моими зельями?
— Разумеется! Было совсем несложно незаметно добавить их в его кружку, когда он отлучился на несколько минут, — Корнелия улыбнулась так мечтательно, что спрашивать, устроил ли её результат, было излишне. Даже Индарио, который не мог видеть девушку, понял всё по её тону. И всё же главное оставалось невыясненным.
— А то снадобья, что я дала тебе последним... Его ты тоже использовала?.. — как ни старалась Умара скрыть волнение, в её голосе послышалось едва заметное напряжение.
— Ну конечно! И я очень надеюсь, что оно подействовало не хуже прочих!
Внезапно Корнелия бросила тревожный взгляд на дверь спальни. Её неожиданно поразила мысль, раньше не приходившая ей в голову, поскольку дочь возчика была всецело нацелена на успех:
— Тётя Умара... А если... Если всё-таки выйдет не так, как я хотела... Ты-то не возражаешь, я знаю, а?.. — замялась девушка, снова беспокойно просматривая в сторону спальни.
— Не бойся. Я бы ни за что не согласилась, если бы не была уверена, что смогу его убедить, — женщина заставила себя забыть о тех мучительных сомнениях, которые терзали её перед встречей с Индарио и сумела произнести эти слова с должной твёрдостью.
— Но ты не рассказывала ему? — требовательно спросила Корнелия.
— Пока всё слишком неопределённо, — отозвалась Умара, не солгав, но предоставив племяннице самой найти желаемое в её ответе. Та восприняла его как отрицание и осталась им довольна.

***

Фабио торопливо шагал по городу, направляясь совсем не в ту его часть, куда раз за разом ходил прежде, и где его не желали видеть. Теперь он спешил к городской достопримечательности — статуе Рислава Праведного, где ему назначила встречу Корнелия. Он надеялся увидеть девушку, но боялся, что та не придёт. То, чем обернулась их помолвка со Стефанией, не могло пройти бесследно. Приближаясь в назначенный час к конной скульптуре, он испытывал трепет не только от предвкушении встречи, но и от страха быть обманутым.
Полдень ещё не наступил. У подножия монумента, стоящего неподалёку от городской стены, в стороне от улиц и площадей, никого не было. Юноша остановился, сделав вид, что разглядывает великолепную работу ваятеля. Полюбоваться действительно было на что. Изображения коня и всадника казались живыми, замершими лишь на миг под действием каких-то чар. Даже охотничий сокол на простёртой длани Рислава выглядел готовым сорваться в полёт, стоило владельцу указать ему цель. По зимнему времени на клумбе, разбитой у ног каменного скакуна, цветы сменили лиственные растения, способные с лёгкостью переносить скинградские зимы. Даже в такой холодный день, тронутые поутру инеем, они не пожухли, не увяли.
Полдень приближался. Фабио несколько раз обошёл изваяние кругом, полюбовался каждой его деталью. Но Корнелия так и не явилась. Хотя она и предупреждала, что может уехать, в душе юноши шевельнулось подозрение, что его снова обманули и отвергли. Уязвлённая гордость настойчивым шёпотом советовала пойти домой, но чувство справедливости требовало проверить, на месте ли фургон — примета, по которой можно судить, в городе ли девушка.
Кроме того, его воспоминания о случившемся между ними были слишком свежи. Если он сейчас уйдёт, не узнав, уехала дочь возчика, или обвела его вокруг пальца, то он не узнает этого и впредь. Как тогда решиться прийти на второе свидание? И когда? Ведь это зависит от того, вернулись ли Кальвен с дочерью из поездки.
Раздираемый сомнениями, Ричи направился к дому Корнелии. Если фургон окажется на месте... Но его не было. Фабио испытал невообразимое облегчение оттого, что отсутствию Корнелии нашлось объяснение, о котором она предупреждала. И всё же... Кто знает, придёт ли она в условленное место, когда вернётся?
Мелькнула циничная мысль, мол, после того, что между ними было, куда она денется? С женщин общество спрашивает строже. Теперь у неё один выход — бегать за ним. Но тут же это непривычно мерзкое суждение, родившиеся из старых обид, к которым дочь возчика не имела отношения, заглушил голос совести, укорявший: «Ты воспользовался её желанием тебя выслушать и помочь! Накачался пивом и позволил себе слишком много! Она отдала тебе больше, чем могла себе позволить, доверилась тебе, а теперь ты рассуждаешь так, точно тебя это не слишком касается?!»
Этот голос был так строг и непримирим, что юноша поёжился и невольно начал оправдываться: «Да ведь я только того и хочу, что быть с ней! Я лишь пытаюсь себя убедить, что она придёт! Разве нет у меня причин сомневаться после того, как Стефания отказалась иметь со мной дело?!» «А ты не путай одно с другим. Ты знаешь, что перед Стефанией тебе не в чем себя винить. Попробуй сказать то же о Корнелии!» «Знаю! Но если она сама не придёт на встречу?!» «Ты должен её разыскать! И вообще, ты отлично знаешь, что обязан теперь сделать!» «Разве я не пытался разыскать Стефанию? И что это дало? Вдруг, здесь выйдет так же?» «Ты сам всё знаешь». «Но...» «Никаких "но". Не смей представлять дело так, будто случившееся — только её забота. Иначе Стефания окажется права, что бросила такого как ты, и Корнелии ты тоже не стоишь». «Я просто боюсь, что повторится та же история. Разве у меня нет повода для этого?» «Если позволишь ей повториться, то это то, чего ты стоишь на самом деле!»
Эта внутренняя отповедь заставила Фабио понурить голову. Мысли о Корнелии продолжали неотвязно преследовать его и были куда ярче, тех, что внушала ему Стефания.
Ганна Ричи увидела, что сын вернулся печальным и задумчивым пуще прежнего, и даже спросила, здоров ли он. Юноша ухватился за эту подсказку и, сказав, что действительно неважно себя чувствует, ушёл к себе. В своей комнате он принялся рассчитывать путь до Авила и обратно, но поскольку не знал ни скорости фургон, ни точного расстояния, ни числа и продолжительности остановок, равно как и отклонений от прямого маршрута, ничего у него не вышло. Разница в два три дня при различных условиях, не давала никакого представления о том, когда вернётся возчик и привезёт назад свою дочь. Фабио постарался отвлечься, но перед глазами помимо воли вставало глубокое декольте Корнелии, а стоило неимоверным усилием отогнать это видение, ему на смену приходило куда более нескромное зрелище пышной упругой груди, подпрыгивающей в такт движениям девушки.
Время близилось к обеду. Юный Ричи не желал внушать родным излишнюю тревогу, а потому остался дома, разделил трапезу с отцом и матерью, а после изъявил желание прокатиться верхом.
Семья Ричи владела конюшней, где у Фабио был собственный тёмно-гнедой мерин местной породы. Юноша с трудом дождался, пока конюх оседлает его скакуна, сел в седло и торопливо выехал со двора. Он пустил коня быстрой рысью, с наслаждением подставляя лицо холодному ветру.
Фабио ехал без особой цели, но, очнувшись от своих мыслей, понял, что обогнул город и выехал на Золотую дорогу, уводящую в сторону Анвила. Ричи вгляделся вдаль, сам не зная, что надеется там увидеть. Фургон, выехавший рано утром, давным-давно скрылся из виду и уж тем более рано было ждать его возвращения. И всё же юноша проехал чуть дальше по наезженному пути и только потом повернул обратно.
Эту прогулку он проделывал ежедневно утром и вечером, и его сердце вздрагивало при виде каждого фургон, направляющегося в Скинград. Фабио не сам не смог бы сказать, как он надеется отличить нужный. Может, Корнелия будет сидеть на козлах, и он заметит её, может, она будет внутри, но увидит его и подаст ему знак, может, просто сердце ему подскажет... Если бы он прежде больше интересовался перевозками, то хоть знал бы, в какое время суток ожидать возвращения девушки.
Разумеется, в первые пару дней он не слишком беспокоился, понимая что так быстро доехать до Анвила и обратно, причём потратив время на разгрузку, просто невозможно. Но время шло и в сердце юноши угнездилась тревога. Что, если что-то случилось? Или Корнелия уехала навсегда и не думала возвращаться? Но тогда к чему было всё, что произошло между ними? Или именно это и заставило её уехать? Вдруг отец узнал о случившемся и решил защитить доброе имя дочери, увезя её на край света?
Полный подобных мыслей, Ричи развернул мерина, на сей раз отправившись домой через город. По пути он заехал к дому Корнелии и застыл, точно поражённый громом. Фургон был во дворе! Сердце Фабио заколотилось, как безумное. Почему он решил, что непременно встретит его на дороге? Как давно возчик вернулся из поездки? В то же день или на следующий, сказала Корнелия... Вдруг она ждала его в условленном месте, а он...
Кровь бросилась юноше в лицо. После того, что он себе позволил, не явиться на свидание!.. Да ведь Корнелия тогда и знать его не захочет, и будет права! Почему он, не заезжал каждый день к её дому, вместо того, чтобы бесцельно торчать на дороге?!
Что ему делать теперь? Постучался в дом и попытаться вызвать Корнелию? По-хорошему, так и следовало сделать, но прошлый опыт сковывал его волю, не позволяя решиться. Слишком много раз он оставался перед закрытой дверью. Страх, что это повторится, был чересчур силён. Но тогда... Вдруг, время ещё не вышло?.. Может, возчик с дочерью приехали нынче или накануне? Тогда у него ещё есть шанс успеть на свидание!..
Юноша взглянул на небо. До полудня ему никак не успеть поставить коня в стойло и вернуться. Оставалось отправиться в условленное место верхом и понадеяться, что Корнелия извинит его за появление с лошадью. Если ещё вообще не слишком поздно.
Он медленно поехал в сторону статуи Рислава Праведного. Чем ближе был назначенный час, тем сильнее юношу одолевали сомнения. Придёт ли Корнелия? Если нет, потому ли, что не захотела, или же он сам свалял дурака и пропустил день её приезда, а то и следующий за ним? Волнение хозяина передалось мерину и тот загарцевал, тревожно раздувая ноздри. Пока Фабио пытался успокоить скакуна, на улице показалась Корнелия. Можно было не сразу заметить пешего, но не всадника. Девушка улыбнулась и издали помахала ему рукой. Движение привлекло внимание юноши и он, увидев ту, кого ждал и боялся не увидеть, радостно помахал ей в ответ.
К тому моменту, как Корнелия приблизилась, Фабио спешился и взял мерина под уздцы. Девушка непринуждённо поздоровалась с Ричи, а затем переключила своё внимание на коня. Ей, выросшей при, конюшне, хватило беглого взгляда, чтобы определить пол животного и оценить его стать.
— Какой красавец! — восторженно воскликнула она. — Как его зовут? — её рука уже умело гладила замшевый нос скакуна.
— Мускат.
— Обожаю лошадей! Как ты догадался?!
Фабио не привык лгать, но глаза девушки сияли таким восторгом, что огорчить её правдой казалось кощунственным. И он пошёл на сделку со своей совестью, солгав:
— Я хотел пригласить тебя прокатиться. Тем более, что мы условились ждать друг друга под конной статуей. Памятник хорош, чтобы встретиться и не разминуться, но после нет причин не оставить его.
— Жаль, что ты не предупредил меня заранее, я бы сразу приехала на Рози!
Тут только Фабио сообразил, что ехать верхом, когда девушка идёт рядом, по меньшей мере некрасиво. Брать её с собой в седло на глазах половины города — преждевременно... Оставалось или вместе идти пешком, ведя мерина в поводу, или...
— Не хочешь прокатиться до конюшни на Мускате? — Ричи ещё не успел договорить, а Корнелия уже сидела в седле, куда взлетела гораздо ловчее, чем это удавалось ему. Девушка не лгала — лошади были её страстью.
На конюшне она собственноручно оседлала свою лошадку, и молодые люди поехали кататься. Фабио наконец-то собрался с духом и задал мучивший его вопрос:
— Когда ты приехала?
— Нынче утром, — отозвалась девушка, не придавая своему ответу особого значения.
Фабио едва удалось скрыть вздох облегчения. Не иначе, как сами боги сегодня направили его через город.
— Я не спросил, в какое время вы обычно возвращаетесь... — он не решился сказать, что караулил её на дороге.
— Если ничто не помешает, то по утрам, как откроют ворота. Тогда целый рабочий день впереди.
У Ричи запылали уши: в то время, когда он только продирал глаза, другие уже в дороге, за работой. Конечно, так он мог бы ждать до конца эры!
Теперь, когда этот вопрос прояснился, юноша хотел продолжить разговор с Корнелией, но, ему, как нарочно, ничего не приходило в голову. Он корил себя за то, что во время своих бессмысленных, как оказалось, поездок думал лишь о встрече с девушкой, но не о том, что ей сказать. Почему-то тогда казалось, что слова явятся сами собой, однако они всё не приходили. Если бы молодые люди шли пешком, затянувшееся молчание было бы совсем неловким, но даже конная прогулка не избавляла от необходимости поговорить. Корнелия тоже молчала, не то думала о своём, не то ждала, как поведёт себя Фабио. Ей и вправду нужно было понять, к чему он пришёл за то время, что они не виделись, чтобы не совершить оплошности или неверного шага. То, что Ричи ждал её, было добрым знаком, а вот воцарившуюся тишину, нарушаемую только топотом копыт, можно было толковать по-разному.
Фабио судорожно перебирал в голове всевозможные слова, и отвергал их, боясь, что может оттолкнуть девушку. Всё казалось фальшивым, а дорыться до искреннего он никак не мог. И вдруг у него само собой вырвалось:
— Прости, что я... Что позволил себе... Я не должен был... Прости!
Корнелия выпрямилась в седле. Это тоже можно было трактовать двояко. Она проговорила с лёгкой печалью:
— Ты жалеешь о том, что произошло?
Юноша уцепился за эти слова:
— Я жалею лишь о том, что позволил себе то, на что не имел права. Но не могу сожалеть о лучшем времени в своей жизни. Я боялся, что когда очарование праздничной ночи развеется, ты больше не захочешь меня видеть. Что ты уехала и не вернёшься. Я ждал тебя на дороге каждый день, даже зная, что вы ещё и до Анвила не добрались. Но ждал не в то время и вот пропустил...
Щёки Корнелии порозовели от удовольствия. Добыча даже не пыталась ускользнуть. Видя, что девушка приняла его признание довольно благосклонно, Фабио немного осмелел, и между ними завязался разговор о её поездке, о холодной погоде, откуда плавно свернул на то, как им повезло, что в день праздника было теплее.
Обсуждая это, Ричи не сводил глаз с Корнелии, как бы спрашивая, повторится ли случившееся тогда вновь. Она скромно опустила глаза.
— Мы оба тогда зашли слишком далеко... Но — праздник, а ты был так расстроен...
— Я знаю! Ты сделала для меня больше, чем могла себе позволить! Я очень ценю это!
— Рада это слышать, — в голосе девушки зазвучали прохладные нотки, подействовавшие на юношу как выплеснутый в лицо ковш студёной воды на не сдававшемся морозе. Парень растерянно заморгал. Что он сказал не так? Вдруг сейчас он потеряет эту, как потерял ту?! И тут до него дошло...
— Корнелия! Я не хочу, чтобы то, что было между нами, осталось украденным тайком. Если ты сожалеешь лишь о том, что позволила мне зайти слишком далеко... — он запнулся, пока девушка усилием воли подавляла улыбку. Позволила?! Да его мало что не за уши пришлось тащить, а для верности ещё и подталкивать! Но вот этого он никогда не должен узнать. А Фабио, набрав побольше воздуха, быстро договорил:
— Корнелия... Ты согласна выйти за меня замуж?..
Дочь возчика умело изобразила замешательство:
— А как же слово, данное Стефании?
— Слово? Неплохо было бы подтвердить его делом, и отнюдь не с моей стороны. Я сделал всё что мог, чтобы сдержать его. Я закрывал глаза на несправедливость, но ты помогла мне увидеть, насколько это было бессмысленно. Ещё утром того дня я пытался добиться от неё хоть какого-то ответа, но не преуспел. А теперь поздно. Я люблю тебя, Корнелия. И тебя, давшую мне так много без всяких обязательств, в то время, как другая, имея их, не дала и малости, так вот, только тебя я хочу видеть своей женой. Скажи, ты выйдешь за меня?..
— Ты говоришь серьёзно? Твоя семья не заставит тебя передумать?
— Пусть попробует! Даже если они лишат меня всего, я не отступлюсь!
Корнелию такой ответ не слишком порадовал, поскольку изрядное состояние было самой привлекательной чертой юного Ричи. Но, само собой она не подала виду.
— Я не могу принять от тебя такую жертву. Пусть уж моя останется единственной.
— Корнелия, мать с отцом желают мне счастья! Если ты дашь своё согласие, я сумею их убедить. Прошу тебя, дай мне немного времени, чтобы подготовить и убедить их, и нам не придётся ничем жертвовать!
Это «нам» сгорело девушку не хуже горячего вина с пряностями.
— Хорошо, я согласна. Но я верну тебе слово, если этот брак рассорит тебя с родными. Я хотела помочь и утешить тебя, а не ломать тебе жизнь...
— Корнелия... Ты любишь меня?..
— Я думала, это понятно и так...
— Прости, я болван! У меня нет права сомневаться! Просто мне так хотелось услышать это от тебя...
— О! Это ты прости! Я не подумала о том, как с тобой обошлись... Конечно, я люблю тебя!
— Корнелия, я никогда ещё не был так счастлив!.. Я тоже люблю тебя! И сделаю всё, чтобы ты жила, ни в чём не нуждаясь. Я сумею убедить родителей, что моё счастье в тебе, а не в Стефании, которой я оказался не нужен.
— Теперь похоже, будто мне нужны твои деньги, — Корнелия зажмурила глаза, точно от боли. — Наверное, нам не следовало поддаваться порыву... Что ни делай, найдутся те, кто осудит...
— Пусть себе болтают! Мой отец не стал никого слушать, и счастлив. Уж кто, как не мои родители, должны нас понять?!
Молодые люди провели вместе довольно долгое время, но Фабио достался всего один поцелуй. Правда, юноша был рад и этому, а условившись о новой встрече, летел домой как на крыльях.
В тот же день юноша попытался начать разговор с родными, чтобы подвести их к мысли о своей женитьбе на Корнелии. Однако практически сразу стало ясно, что они почти готовы отказаться от его брака со Стефанией, раз уж так вышло, но новая невеста, будучи представлена в этом качестве слишком быстро, вызовет у них тревогу и настороженность, победить которые будет нелегко.
Он вовремя свернул разговор, не назвав имени Корнелии, просто заявил, что считает себя свободным от обязательств перед кузиной и будет искать своё собственное счастье. Желание добиться своего и страх всё испортить сделали его осторожным.
Молодые люди продолжали встречаться. Иногда Фабио упоминал об этом дома, но о большем не заговаривал, дожидаясь подходящего момента. Корнелия тоже до поры не торопила события. Каждое свидание она довольно умело использовала для того, чтобы крепче привязать юношу к себе. Кроме того, девушка была теперь практически уверена, что главный козырь у неё на руках. Но использовать его надлежало так, чтобы он не был побит. А для этого время ещё не настало.

***

На исходе зимы в душе дочери возчика зашевелилось нетерпение. Что бы ни надумали законники, она предпочла бы стать официальной невестой юного Ричи прежде, чем решится дело о наследстве Ларции и Стефании. Независимо от его исхода, Корнелия не хотела, чтобы её помолвка как-то связывались с этим событием.

В начале месяца Первого зерна на очередном свидании она выглядела задумчивой и печальной. Фабио встревожился, поскольку это было слишком непохоже на её обычное настроение. Однако, пока они не остались наедине, на все его расспросы девушка отвечала молчанием.
Юноша сходил с ума от беспокойства, неизвестность пугала его, напоминая о Стефании. Вдруг в эту самую минуту он, сам того не зная, безвозвратно теряет своё будущее во второй раз, даже не зная причин?
Но вот они оказались там, где посторонние уши не могли их услышать. К этому моменту Ричи, перебиравший в уме всевозможные варианты того, что могло случиться, добрался до мучительной мысли о более удачливом сопернике. Кулаки молодого человека невольно сжались, а голос напряжённо зазвенел, когда он осмелился задать прямой вопрос:
— Ты встретила другого?..
Чутьё подсказало Корнелии, что вспышка ревности способна сделать простоватого юношу по-настоящему опасным. Нужно было только направить эту народившуюся энергию в нужное русло. Девушка грустно покачала головой:
— Нет. Да это и невозможно, после того, что мы с тобой натворили. Ты просил меня выйти за тебя замуж, я согласилась, равно как и подождать, пока ты сможешь убедить родных. Но, видимо, это оказалось не так уж просто. Что ж, мне остаётся только уехать, прежде чем то, что давно уже ясно мне, станет очевидным для других.
Фабио уставился на неё, пытаясь уразуметь, о чём она говорит, и вдруг до него дошёл смысл её слов. Он схватил девушку за руки:
— Корнелия! Ты хочешь сказать... Что ты?.. Что мы тогда?.. Что у нас?.. — он сбился, и только с мольбой вгляделся в глаза девушки, точно упрашивая понять его сбивчивую речь и ответить, на возникшую у него догадку.
— Да, Фабио. Праздник Новой жизни оправдал своё название. Поэтому раз тебе не удалось добиться согласия родителей на наш брак, мне остаётся лишь уехать туда, где меня никто не знает...
— Прости... Мне нужно удостовериться, что я верно тебя понял, — радость, трепетавшая в голосе Ричи, составляла яркий контраст с печалью, которой сочились слова Корнелии. — У тебя будет ребёнок? Наш ребёнок? Я стану отцом?!
— Да... — еле слышно ответила девушка, низко опуская голову, точно придавленная грядущим позором.
— Но это же чудесно! Это всё меняет! Тебе не придётся уезжать! Прошу тебя, подожди ещё пару дней! Обещаю, что по прошествии этого времени о нашей помолвке будет объявлено во всеуслышание.
Корнелия ничего не ответила и не подняла головы, но лишь потому, что боялась выдать охватившую её радость. Фабио расценил молчание девушки по-своему. Он шагнул к ней, обнял за плечи и мягко произнёс:
— Верь мне. Дитя, зачатое в праздник Новой жизни — добрый знак. Сами боги столкнули нас в тот день и загодя благословил наш союз.
Справившись с собой, Корнелия кивнула и подняла на юношу глаза светившиеся счастьем, за которым даже более опытный знаток человеческих душ уже не разглядел бы скрытого торжества.

***

Если с первого свидания Фабио летел домой как на крыльях, то с нынешнего возвращался точно воин, идущий на битву, которую обязан выиграть любой ценой.
Он пришёл домой раньше обычного и сразу же справился у прислуги, дома ли родители. То, что оба оказались на месте, показалось ему добрым предзнаменованием. Он попросил передать им, что ждёт их в малой гостиной — комнате, где обычно обсуждались самые важные дела, касавшиеся семьи, и где Ричи изредка собирались по вечерам, чтобы провести время в кругу родных, поскольку в этом помещении было что-то удивительно умиротворяющее и уютное.
Сейчас, однако, оно не приносило успокоения юноше, взволнованному предстоящим разговором. Он расхаживал из угла в угол, отчаянно ероша каштановые волосы и уже приведя их в полнейший беспорядок. Мать, встревоженная его призывом, пришла первой. Шорох платья возвести о её появлении, и Фабио бросился к ней.
— Матушка, ты сможешь меня понять, как никто другой! Я надеюсь на твою помощь!
Материнское сердце тревожно дрогнуло, но не могло не растаять, не податься навстречу призыву, исходящему от сына, которого в душе она любила больше, чем младшую дочь Элайну, хотя всячески корила себя за это. Ганна ответила ему ласковой улыбкой, но тут же привычно попеняла за растрёпанные волосы. Фабио улыбнулся в ответ:
— Ты права, но это сильнее меня. Сейчас я всё исправлю!
Он подошёл к зеркалу и постарался привести свою шевелюру в порядок насколько это было возможно без помощи гребня.
Едва Фабио успел покончить с этим занятием, вошёл Тибур.
— Ты хотел видеть меня, сын? — спросил он, слегка нахмурившись, поскольку опасался, что подобное приглашение могло быть связано с неприятностями, в которые нередко умудряются попасть молодые люди. С наибольшей тревогой он думал об азартных играх или дурных пристрастиях, которые могли бы пустить по ветру доставшееся им состояние, а самого юношу утянуть на дно. Однако Фабио твёрдо встретил отцовский взгляд, не выказывая стыда или смятения, которые приличествовали бы попавшему в силки порока.
— Да, отец. И тебя, и матушку. Мне нужно с вами поговорить, и я надеюсь на ваше понимание.
При этих словах Ганна сделала движение, точно собиралась вцепиться в юбку, но тут же с преувеличенным тщанием принялась её разглаживать и расправлять. Комкать одежду при сильном волнении было у матери такой же неискоренимой привычкой, как ерошить волосы — у сына. Сделав над собой усилие, чтобы её голос звучал ровно, Ганна Ричи сказала:
— Так говори же!
— Мама! Отец! Вы оба знаете, что в разрыве со Стефанией нет мой вины. Что я не видел её вот уже без малого полгода, хотя больше половины этого времени упорно добивался встречи с ней. Так же я говорил вам, что праздник Новой жизни провёл с Корнелией, которая, видя в каком отчаянии я был после очередной неудачи, захотела помочь мне развеяться.
Его родители дружно кинули. Всё это действительно было им уже известно. Он ненадолго умолк, собираясь с духом.
— Но есть кое-что, о чём я умолчал. Корнелия пригласила меня зайти в таверну, поговорить и потанцевать. Сперва мне не хотелось рассказывать ей о своих горестях, но мне нужно было с кем-то поделиться, и в итоге я поведал ей всё. Она проявила удивительную чуткость и понимание, а вот я повёл себя далеко не лучшим образом. Я выпил больше, чем требовало благоразумие и... позволил себе слишком много. Её вины здесь, нет, она лишь хотела меня утешить, а я... Я не оставил ей выбора, воспользовался её отзывчивостью...
Фабио говорил совершено искренне, в его памяти события запечатлелись именно таким образом. То, что именно Корнелия завела его на сеновал, не имело значения, поскольку, как ему казалось, не сделай она этого, он бы набросился на неё прямо в таверне, на глазах у всех. А то, что девушка не сбежала от него, очутившись на улице, юноша объяснял себе её великодушием и боязнью нанести ему новую рану вдобавок к оставленным Стефанией.
— Так... — произнёс Тибур, продолжая хмуриться, но не слишком сурово, — продолжай.
— Сегодня я узнал, что моё неподобающее поведение не осталось без последствий. Корнелия ждёт ребёнка. И я — его отец.
Тибур вздохнул. Видимо, сейчас сын станет просить помочь ему выкрутишься из этой истории, достойный выход из которой всего один. Что можно сделать в противном случае? Дать девушке денег, чтобы уехала насовсем или на время и держала язык за зубами? Лишь бы не вздумала и дальше тянуть из них соки, как плату за своё молчание. Впрочем, если она родит неизвестно где и от кого, доказать что-либо станет невозможно, разве что совесть заставит Фабио подбрасывать ей что-нибудь, чтобы помочь содержать себя и ребёнка. Ну, будет расход, как на лишнюю служанку... При этой мысли старший Ричи посмотрел на свою жену, которую до сих пор нежно любил и которая прежде была лишь прислугой в доме его отца. Задумавшись, он едва не пропустил следующие слова Фабио и с трудом поймал их смысл, оказавшийся для него довольно неожиданным.
— То, что я обязан сделать, полностью совпадает с моим желанием. При следующей нашей встрече я пообещал, что женюсь на ней и с тех пор только укрепился в этом намерении. До сих пор я откладывал разговор с вами, опасаясь, что вы сочтёте моё решение скоропалительным и преждевременным, но то, что я узнал сегодня, всё меняет. Свадьба должна состояться как можно скорее. Я надеюсь, что вы благословите этот союз, тем более, что я люблю Корнелию и буду счастлив назвать её своей женой.
Он закончил говорить и вскинул голову, точно желая показать, что не отступится от своего решения. Даже ценой ссоры с родными. Он был готов отказаться от богатства, но не от Корнелии.
Тибур с Ганной переглянулись. Намерение сына нести ответственность за свой поступок пришлось по душе обоим, тем более, что любовь значила для них гораздо больше, чем богатство или общественное положение.
— Так познакомь нас со своей избранницей, — произнёс отец. — Пригласи её, например, завтра к обеду.
— Я сейчас же пойду к ней!
— Но прежде всё-таки пообедай сам сегодня! — мать улыбнулась его поспешности, лучше всяких увещеваний убедившей её, что юноша в самом деле влюблён.
— Хорошо, но потом я сразу же отправлюсь к Корнелии! — тоже с улыбкой отозвался Фабио.
Против этого никто возражать не стал, и юноша, едва дождавшись окончания трапезы, оседлал Муската и помчался в город. По пути он сообразил, что при столь серьёзных намерениях с его стороны ему тоже следует как минимум познакомиться с родными девушки. Ему повезло — Корнелия была дома и даже, увидев из окна знакомого всадника, сама вышла ему навстречу.
— Корнелия! — воскликнул юный Ричи, спешиваясь и протягивая ей руку, — я поговорил с родителями и они приглашают тебя завтра к нам на обед, чтобы познакомиться с тобой! Я всё им рассказал и заявил, что непременно женюсь на тебе. Никто из них не стал возражать, и это хороший признак! Но...
— Но — что? — девушка слушавшая его со всё нараставшей радостью, мгновенно насторожилась.
— После того, как согласие моих родителей будет получено, настанет время просить твоей руки у твоих отца и матери. Но ведь такие вещи не делаются одновременно со знакомством! Как бы они не сочли такое поведение неподобающим и не стали чинить нам препятствий.
— Нет ничего проще! Они как раз дома! Пойдём, я вас познакомлю! — и девушка потянула Фабио за руку. Он, не противясь, пошёл за ней, ведя в поводу Муската.
Корнелия, привыкшая заботиться о лошадях, подсказала юноше, куда поставить скакуна, и молодые люди вошли в дом.
— Мама! Отец! — громко позвала девушка, слегка сжав руку Фабио, точно призывая его ничего не бояться и обещая свою поддержку. Тот ответил ей благодарным пожатием, мимолётно подумав о том, что никогда не получал подобного подтверждения чувств от Стефании. Юноша тут же подосадовал, что вообще до сих пор вспоминает кузину, хотя все сравнения неизменно оказывались не в её пользу. Однако надолго задержаться на этих мыслях ему не удалось, поскольку родители Корнелии явились на зов дочери.
— О! Да у нас гость! — приветливо воскликнул Кальвен, а Мирта молча улыбнулась своей доброй и чуть застенчивой улыбкой.
— Познакомьтесь, это Фабио Ричи — мой хороший друг, представила его девушка и, повернувшись к нему, добавила: — А это мой отец, его зовут Кальвен, и мама — Мирта.
Юноша учтиво поклонился, чем окончательно смутил хозяйку дома, не привыкшую к такому обхождению.
— Ричи? — переспросил возчик, — Не из тех ли Ричи — богатых земледельцев, которым принадлежат лучшие виноградники к востоку от Скинграда?
— Да, — скромно отозвался молодой человек, — это моя семья.
— Рад знакомству! — Кальвен шагнул вперёд и крепко пожал Фабио руку.
Мирта подошла ближе и предложила Фабио чувствовать себя как дома. Тот поблагодарил и добавил:
— Мои родители приглашают Корнелию завтра отобедать у нас.
— Вот уж не знал, что у тебя знакомства в таком кругу! — добродушно-шутливым тоном, в котором слышались вопросительные нотки, произнёс возчик.
Фабио ощутил, что настал его черёд прийти девушке на выручку.
— Корнелия ещё не знакома с моими родными, и их приглашение как раз даёт возможность устранить это досадное обстоятельство.
— Что ж, мы не против... — отозвался возчик. Было заметно, что вопросов у него не убавилось, скорее наоборот. Зачем семейству Ричи потребовалось знакомиться с Корнелией? Обычно подобное устраивают, если имеют на девушку определённые виды. Но одна из богатейших семей среди окрестных земледельцев? Это казалось странным даже на фоне расстроившейся внутри этого рода помолвки, о чём судачил весь город.
Кальвен решил прояснить для себя, что возможно, а потому решительно отвёл Фабио в сторону и напрямую спросил, что связывает того с Корнелией. Юноша ответил предельно честно, не упоминая, однако, обстоятельств, которые заставляли их спешить:
— Я люблю вашу дочь и хочу на ней жениться. Мои родные не против этого брака, но для начала хотели бы увидеть Корнелию и хоть немного её узнать.
— Вполне понятное желание. Но ходили слухи, что ты уже был помолвлен.
— Да, с рождения, со своей двоюродной сестрой. Таково было желание наших отцов — моего и Стефании, но после смерти дяди его вдова и дочь ясно дали мне понять, что выполнять его волю желания не имеют. Поэтому я считаю себя свободным от каких-либо обязательств, способных помешать мне жениться на Корнелии.
Сказано это было прямо и открыто, а такие вещи возчик ценил. Он предложил Фабио остаться у них до ужина, но юноша торопился домой, сообщить родным, что их приглашение принято. Кальвен вышел проводить гостя и не мог не оценить холёного красавца-коня. То, как Ричи обращался с Мускатом, также произвело благоприятное впечатление. Кто добр к лошадям, тот, должно быть, и мужем окажется хорошим. А вот той, что выйдет замуж за того курьера, что не щадил коня, не позавидуешь.
С такими мыслями возчик простился с Фабио и вернулся в дом. Мирта ждала его, чтобы поговорить. Кальвену и самому хотелось обсудить с женой то, что они только что услышали, но сперва он отозвал дочь в сторонку и обратился к ней:
— Ричи говорит так, словно его женитьба на тебе — дело решённое. Выходит, он успел заручиться твоим согласием?
— Да, отец. Мы любим друг друга.
— И почему-то я узнаю об этом только сейчас.
— А о чём было говорить, пока дело не дошло хотя бы до знакомства с родными? В конце концов, иногда расторгаются даже официальные помолвки, а здесь и подавно всё могло окончиться ничем.
— Само собой. Но мне казалось, мы с твоей матерью имели право знать, что твоё сердце не свободно.
— И переживать, что оно может оказаться разбитым? Нет уж! Если бы вышло так, то пусть уж задело бы меня одну.
— Корнелия! Мы тебе не чужие и готовы делить и твою радость, и твои горести.
— Я знаю! Вот поэтому я охотно делюсь хорошим и неохотно — плохим. Не хочу вас огорчать. А скажи я раньше, что это принесло бы вам, кроме лишних тревог?
— Спасибо, дочка! И всё же лучше рассказывай мне и матери обо всём.
— Лучше ли?! — расхохоталась девушка, делая едва уловимый жест, намекающий на открытие пивной бутылки.
Кальвен отлично понял намёк, но вместо того чтобы рассердиться, улыбнулся и махнул рукой:
— Ладно, ты права. У всех свои секреты! Но этот-то наш общий! — прибавил он с оттенком невольной обиды.
— Только потому, что мы сообщники! — продолжала веселиться Корнелия, — Иначе скампа драного ты бы им со мной поделился!
— Тоже верно, — добродушно проворчал возчик, — убедила. Так что? Если дойдёт до сватовства, нам с матерью отвечать согласием? Ричи — далеко не последние люди в окрестностях, но и мы можем себе позволить сказать им слово поперёк.
— Отец! Я мечтаю стать женой Фабио и очень вас прошу помочь моему счастью, а не мешать ему!
— Решено. Удачи тебе на завтрашнем обеде. Пусть всё сложится как можно лучше.
Корнелия обняла отца и помчалась к себе выбирать наряд, подходящий для знакомства с семьёй Фабио.
Мирта, увидев, что муж вознамерился поговорить с дочерью, удалилась в мастерскую, чтобы им не мешать, потому девушка без опаски могла позволить себе намёки на их с отцом общий секрет. Теперь же Кальвен последовал за женой и нашёл её погружённой в работу — вечное спасение от любых волнений и тревог. Сплетая нити ткачиха полностью отдавалась этому занятию, на время забывая обо всём прочем.
— Мирта... — тихонько окликнул её возчик.
Она оставила станок и обернулась, в её коротком взгляде застыл вопрос.
— Корнелия утверждает, что они с молодым Ричи любят друг друга, и что она до поры не хотела беспокоить нас, поскольку не была уверена в серьёзности его намерений. Она просила нас благословить этот брак, если дело дойдёт до сватовства.
— Ричи — богатая семья. Примут ли они нашу дочь?
— Разве много в округе тех, кто ровня им по состоянию и при том с дочерьми на выданье? Мы тоже далеко не бедняки, а слава о твоём мастерстве давно переросла пределы Скинграда. Они всего лишь земледельцы, которым удалось хорошо подняться. Будь они из знати, пусть хоть самой завалящей, дело другое... А так... Мать Фабио была простой прислугой в доме его отца и деда. Ничего, вышла замуж, родила и вырастила в браке сына, растит дочь, живёт — не тужит.
— Кто знает, будет ли это в помощь Корнелии или же наоборот? Может, Ганна-то и захочет уравнять своё происхождение кем-то познатнее или побогаче, чем наша дочь?
— Она-то может захотеть, вопрос, что скажет её муж. А главное — захочет ли Фабио? Нет, кто сам женился по любви, не станет неволить другого в выборе, — возчик с нежностью посмотрел на жену.
— А если нет?.. — еле слышно прошептала Мирта. — Что если Ганна вышла за Тибура ради его богатства? И что, если Корнелия?..
— Брось! Если и так, я не слышал, чтобы это помешало ладу в их семье. А что до Корнелии... Я вижу, что она искренне хочет выйти замуж за Фабио. Чего бы дочь ни хотела от этого брака, полагаю, он сделает её счастливой.
— Даже если она решилась на это шаг в погоне за роскошью?
— Разве у неё есть другая возможность достичь этого? Похоже, Фабио ей по меньшей мере нравится, и не нам ставить парню в вину, что он богат, если сам он искренне готов взять Корнелию в жёны.
— Ты прав... Мы одно время думали, что она выйдет за Одвара, это позволило бы нам некоторым образом породниться с Авилой, коль скоро она его мачеха...
— Таково было наше желание. Но дети сами почти перестали видеться. К тому же Корнелию не прельщает крестьянской труд.
— Но ведь семья Ричи зарабатывает тем же самым...
— Только уже не своими руками. И уж точно они не заставят нашу дочь гнуть спину на виноградниках или в овчарне, если она войдёт в их дом женой Фабио, а не наёмной работницей!
— Что ж... Если Ричи посватается к ней, пусть будут счастливы.
— Пусть. Фабио — лакомый кусок. Кому-то хватит его богатства, чтобы выдать за него дочь, не думая ни о какой любви.
— Каждая мать желает, чтобы её дитя было не менее счастливо, чем она сама, — тихо прошептала Мирта, опуская глаза.
Хотя эти слова прозвучали едва слышно, Кальвен сумел не то разобрать их, не то почувствовать и крепко обнял жену, которую не перестал любить за годы прожитые вместе, и она прильнула к супругу так же доверчиво, как когда-то.

***

Пока Фабио ездил приглашать Корнелию к завтрашнему обеду, в доме Ричи состоялся похожий разговор.
Увидев, что сын уехал, Тибур, отослав слуг, обратился к Ганне:
— Ну и что ты об этом думаешь?
— Могу сказать только, что мальчик желает этого брака, а не... — она замешкалась, подыскивая слова, чтобы выразить свою мысль. Муж, получивший лучшее образование, как обычно пришёл ей на помощь:
— А не склоняется к нему под бременем долга, ты это хотела сказать?
— Именно это. То, что могло раздосадовать другого, Фабио радует, поскольку, как честные люди, мы должны теперь одобрить его брак...
— И быть снисходительнее к невесте. Как бы то ни было, в случае нашего отказа благословить этот брак, именно она потеряет очень много, а наш сын — считай, ничего. Могла ли она пойти на это ради поимки богатого жениха?.. — произнеся эти слова Тибур осёкся, а его жена опустила глаза. Углубившись в рассуждения, он слишком поздно сообразил, что точно так же в корыстном интересе можно было заподозрить и Ганну. Она тоже ощутила некую двусмысленность своего положения, и это вынудило её встать на защиту Корнелии.
— Я думаю, что девушкой руководило искреннее чувство и желание помочь Фабио. Ты же помнишь, как тяжело он переживал разрыв со Стефанией. Если бы не Корнелия, одним богам ведомо, куда завело бы его отчаяние. Он сам признаёт, что слишком много выпил на празднике и потому случилось то, что случилось. Быть может, встреча с этой девушкой уберегла нашего сына от много худшей участи.
— Этого нельзя исключать. К тому же, если её привлекло богатство, это лишний повод для неё быть хорошей и неперечливой женой, дабы не утратить обретённого.
И снова предположение мужа заставило Ганну краснеть и с тревогой вглядываться в его лицо, чтобы не упустить признаков подобных подозрений в отношении неё самой. На сей раз, она не выдержала и спросила:
— Ты же не думаешь что я?..
— Во имя Мары! Что ты говоришь?! Нас соединила любовь! Я ни на миг не усомнился в этом.
— Тогда почему у нашего сына не может сложиться так же? Если на то пошло, именно его женитьба на Стефании отражала желание родителей, но не детей. И то, что случилось, стоило Павию умереть, ясно показывает, что этот союз не принёс бы Фабио счастья.
— Это верно. Впрочем, если всё так, как он нам рассказал, отвергнуть эту девушку, даже если она нам не понравится, было бы низостью. Я опасался, что сын напротив попытается избежать обязательств, и был рад, что он готов и хочет принять на себя ответственность за этого ребёнка. Хотя благовоспитанной девице следует быть осторожнее...
— Тибур, ты несправедлив! Ты не знаешь, как далеко может завести девушку сочувствие к тому, кто покорил её сердце. К тому же Фабио сам признался, что был пьян и не оставил ей выхода.
— Они были в городе во время праздника, — судя по тону, Тибур не спорил и не обвинял, а просто пытался нарисовать себе картину случившегося, — она могла закричать, позвать на помощь...
— И опозорить того, кого любит?.. Потерять его?.. Потому что после такого никто не станет продолжать отношений... — Ганна не сознавала, что уже говорит о любви Корнелии к Фабио, как о чём-то не вызывающем сомнений.
И именно эта уверенность супруги окончательно убедила её мужа. Так же незаметно для себя и он принял взаимное чувство молодых людей как данность.

***

Таким образом Корнелию, явившуюся в сопровождении Фабио на следующий день, в доме Ричи ждал вполне благосклонный приём. Девушка не зря проводила время у Детрилла Селаса. Она хорошо научилась понимать, где и какой наряд уместен. Платье, выбранное ею, было гораздо скромнее того одеяния, в котором она была на празднике Новой жизни. При том оно не выглядело ни слишком простым, чтобы не казалось, что девушка стеснена в средствах и может иметь корыстный интерес, но не казалось и чрезмерно дорогим, поскольку сойти за транжиру было немногим лучше.
Фабио заблаговременно зашёл за ней, решив, что с его поддержкой девушка будет чувствовать себя увереннее, а её визит окажется обставлен более надлежащим образом. Так и вышло. По пути юноша сообщил Корнелии, что рассказал родным о будущем ребёнке, чтобы та знала, как себя вести и чего ожидать.
Благожелательное расположение семейства Ричи к Корнелии, созданное их сыном, за время обеда только усилилось. Девушка умела держать себя гораздо лучше, чем сперва удавалось Ганне, никаких признаков распущенности, которые родные Фабио опасались увидеть в его избраннице, им разглядеть не удалось. Кроме того, их сын, привыкший опекать Стефанию, ухаживал за Корнелией с не меньшей предупредительностью, но с большим жаром, а та отвечала ему теплотой и благодарностью, каких никогда не проявляла дочь Павия.
Была и ещё одна мысль, которую Тибур гнал, как неподобающую, но волей-неволей постоянно возвращался к ней. Поскольку их семья занималась не только виноградарством, но и овцеводством, а также держала неплохих лошадей, он неплохо разбирался в племенных качествах скота. И теперь не мог не думать о том, что Корнелия, крепкая, полная жизненной силы, способна дать жизнь более здоровому потомству, нежели чахлая и блёклая Стефания.
К окончанию обеда родители Фабио были если и не в полном восторге от его избранницы, то имели твёрдую готовность и желание принять её в семью.
Было решено, что на следующий день Тибур отправится к Кальвену и Мирте, чтобы просить для сына руки их дочери, и в случае согласия, сомневаться в коем не было причин, условиться о свадьбе, тянуть с которой в сложившихся условиях не следовало.

***

С утра в доме возчика царило оживление — готовились к встрече с Тибуром, но вместо него явился Фабио, смущённый и раздосадованной. У Корнелии, первой увидевшей юношу и разглядевшей выражение его лица, ёкнуло сердце. Неужели, всё пошло прахом? Всплыло что-то из её более ранних похождений? Но ведь она была так осторожна!
Кальвен с Миртой тоже встревожились. Они желали дочери счастья, а Ричи уже расторгли одну помолвку, что им стоило передумать и отказаться от другой?
Возчик поспешил навстречу Фабио, снедаемый тревогой, готовой перейти в гнев, если чаяния Корнелии окажутся обмануты.
Но Юноша сам торопился изложить весть, которую привёз, а потому, едва спешившись и ещё издали прокричав приветствие, поспешно подошёл и добавил:
— Мой отец приносит тысячу извинений, но его неожиданно вызвали в связи с делом о наследстве. Он просил меня передать, что если всё уладится в разумные сроки, он непременно приедет к вам, но, увы, никак не поспеет к назначенному часу.
Его слова успокоили Кальвена, но встревожились Корнелию, успевшую выбежать на крыльцо. Что там ещё за проблемы с наследством? Не отнимут ли у её избранника часть состояния? Конечно, семья Ричи останется одной из самых богатых среди тех, в чей круг могла надеяться войти дочь возчика и ткачихи, но ей не хотелось терять хоть что-то из того, что она уже начала считать почти своим.
Фабио пригласили в дом. Корнелия, искусно маскируя подлинные причины своего волнения, принялась расспрашивать юношу, что произошло, но тот и сам терялся в догадках. Он знал, что возникли какие-то сложности с получением Ларцией и Стефанией наследства, которое оставил сыновьям старик Ричи, но не мог взять в толк, какое отношение ко всему этому мог иметь Тибур, успевший получить причитавшуюся ему, согласно завещанию, долю. Верно, нужно было формально засвидетельствовать что-то касательно отца или брата...
Объяснения Фабио вполне удовлетворили семью возчика. Юношу приняли уже практически как родного, а то с какой тревогой и ожиданием он просматривал на дверь, уверило присутствующих, в том, что предстоящий брак значил для него очень много.
Время шло, а Тибур всё не ехал. Его сын сидел как на иголках, не представляя, что могло послужить причиной такой задержки. Переживания парня встретили всеобщее сочувствие. Мирта, чуть помявшись, спросила:
— Ты не голоден? У нас ведь всё готово — садись, поешь. Так и ждать веселее.
— Нет-нет, спасибо! Я не голоден. Я боюсь, не случилось ли чего с отцом по дороге, потому что не представляю, почему он до сих пор не приехал...
В этот момент раздался топот копыт. Кто-то гнал коня со всей скоростью, какую можно себе позволить на городской улице без риска устроить несчастный случай.
Фабио встрепенулся и бросился к окну. Он боялся, что это просто случайный проезжий или гонец, посланный от отца с дурным вестями, и отчаянно надеялся, что это всё-таки наконец-то он сам.
Надежды собравшихся оправдались — всадником действительно оказался Тибур.
Он въехал во двор, спешился привязал своего коня рядом с Мускатом, и поспешил в дом. Первым делом, отец Ричи учтиво попросил прощения за опоздание, как человек, признающий, что доставил другим неудобство, пускай и помимо своей воли.
Но прежде, чем тот успел перейти к цели визита, Фабио не удержался и спросил:
— Отец, что им от тебя понадобилось? И почему так долго? Наверняка же просто какая-то формальность!
— Ну нет, всё оказалось сложнее, и без меня было не обойтись. Если хозяевам будет угодно, я расскажу, но это может занять время, которого и так немало потеряно из-за этой истории. Полагаю, сперва следует покончить с тем, ради чего мы и собрались сегодня.
Юноша смутился и умолк. Вышло, будто ему важнее какое-то крючкотворство властей, чем собственная свадьба!
Кальвен пришёл ему на помощь:
— Нам всем было бы интересно услышать, что случилось. Но мы вполне готовы подождать. Надеемся только, что ничего дурного.
— Нет-нет, по крайней мере — для нас, — отозвался Тибур.
— Именно это я и хотел узнать, отец! — вставил Фабио, благодарно взглянув на будущего тестя. Как ни хотелось юноше услышать, что плохое и для кого могло случиться, он почёл за лучшее отложить расспросы, чтобы не навредить себе в глазах Корнелии и её родных.
Мирта пригласила всех к столу и беседа наконец плавно потекла к сговору о союзе двух юных сердец.

***

В это же время в другом доме происходили не менее значимые, но заметно более бурные события. Ларция металась по комнатам, точно гарпия, у которой похитили яйцо из гнезда. Стефания напротив замерла в уголке, глядя неподвижными глазами на раздражённую мать и не осмеливаясь спросить её, что произошло.
А случилось следующее. Дело о наследстве, казавшееся вдове Павия простым и ясным, как день, вовсе не представлялось таковым тем, кто им занимался. Проблема заключалась в том, что её супруг умер, не успев вступить в права владения имуществом, оставленным стариком Ричи. А тот, будто предвидя такой поворот, отказал всё, что имел, своим сыновьям, отдельно оговорив, что невесткам не даёт ничего. У него были на то свои резоны. Он не доверял бескорыстности обеих, хотя в любовь служанки Ганны к Тибуру верил всё же сильнее, чем в чувства гордячки-нибенейки Ларции к Павию. Несмотря на то, что все считали Ричи коловианцами, основателем их фамилии был бретонец. И не иначе как изворотливый в делах предок нашептал старику, каким образом не передать своё состояние не в те руки.
На случай, если к моменту смерти завещателя останется в живых лишь один из его сыновей, последний получает всё, а после свадьбы Фабио и Стефании, считавшейся решённым делом, обязан передать им в качестве свадебного подарка не менее двух третей того, что должен был унаследовать его брат.
Всё осложнялось тем, что когда умер старый Ричи, Павий был ещё жив, но отправился в Этериус прежде, чем успел завладеть завещанным, что создавало для законников неприятную задачу — решить, считать его юридически живым или мёртвым на момент дележа наследства.
Полгода они крутили и вертели это завещание, рассматривали все положения и приписки, вполне ясную часть Тибура давно передали в его владение, чтобы не путалась под руками, и продолжали совещаться в толковании воли покойного относительно второй ветви его рода.
И вот, полгода спустя, пришли к выводу, что поскольку Павий умер прежде, чем завладел наследством, юридически это равносильно тому, как если бы отец пережил его, а поскольку тот ясно дал понять, что невесткам он не готов оставить ничего, то и остатки его имущества переходят к Тибуру, а тот волен передать сколько захочет, но не менее двух третей этого имущества Фабио и Стефании по случаю их брака.
Была у этого завещания и другая странность. Хотя обычно текст подобных документов зачитывается вслух сразу после похорон в присутствии всех заинтересованных лиц, старик Ричи отдельно указал, что полное оглашение возможно только при окончательном разделе его имущества, а до той поры озвучивается лишь бесспорная часть. Это странное условие было заверено по всей форме, так что и тут завещатель оказался в своём праве. Посему ни Тибур, ни Ларция до последнего не имели представления, какие условия налагались на часть Павия. И, хотя в народе ходили слухи, что пережившему брату может достаться всё, на них никто не обращал особого внимания — мало ли, что болтают! Источником пересудов, вероятнее всего, послужил кто-то из законников, занимавшихся последней волей старика, не сумевший удержать в тайне такой необычный случай.
После смерти мужа Ларция сделала всё, чтобы разлучить свою дочь с Фабио, надеясь, получив богатое наследство, выдать её за знатного нибенийца и таким способом вернуться вместе со Стефанией в тот круг, из которого сама она выпала из-за разорения её собственной семьи.
Теперь же получалось, что расстроив этот брак, вдова Павия получала лишь то, что завещал им он сам, а его состояние было изрядно уменьшено запросами любимой жены ещё при жизни супруга, да и после, в ожидании большего, та весьма вольно тратила, то, что ей досталось.
Решение, признанное окончательным, подействовало на женщину подобно молнии, ударившей прямо у её ног. Ошеломлённая, она, тем не менее, протолкалась к Тибуру и, нацепив любезнейшую из своих улыбок, в которой непросто было заподозрить фальшь, обратилась к нему:
— Теперь, когда все формальности улажены, нам бы следовало уговориться, когда мы поженим наших детей, как желал мой бедный Павий, и на чём, судя по завещанию, настаивал ваш с ним отец.
Однако Тибур не ответил на сочащуюся мёдом улыбку.
— Мой сын несколько месяцев добивался встречи с твоей дочерью, желая предложить ей свою любовь и поддержку. Его письма не принимались, его не пускали даже на порог. Я полагаю, что всё достаточно ясно. К тому же, мой отец вовсе не настаивал на этом браке. Он лишь обязывал меня обеспечить молодых за счёт доли брата, если женитьба состоится. На что Фабио, как и мы с Ганной, давно потеряли надежду.
— Полно, стоит ли принимать всё это так близко к сердцу? Стефания была так подавлена после смерти деда и отца... Право, она никого не хотела видеть!
— Что ж, если одиночество ей милее общества того, кто разделял её горе и готов был оказать поддержку — передай, что она своего добилась. Фабио возвращает данное ей слово. Стефания свободна.
— Но послушай! Нам стоило бы собраться, как одна семья, всё обсудить...
— Здесь нечего обсуждать. Если тебе доставит удовольствие это услышать, горе Фабио от потери родных усугублялось предательством невесты. Мой сын долго страдал, но он утешился и нашёл в себе силы перевернуть эту страницу своей жизни. Скажу больше, он оправился настолько, что прямо отсюда я направляюсь просить для него руки девушки, которая сумела залечить его разбитое сердце.
Тибур отвернулся и быстро зашагал к выходу, оставив Ларцию кусать губы в бессильной досаде и злости. Наконец она справилась с собой и с ледяным достоинством удалилась.
По пути домой женщина лихорадочно обдумывала сложившейся положение. Наверняка деверь сказал ей о том, что едет сватать за сына другую девицу, только из желания посильнее уязвить. Сложно было поверить в такое совпадение и всё же... Всё же следовало поспешить, чтобы исправить то, что за полгода оказалось практически разрушено. Фабио должен жениться на Стефании... А после... Они оба молоды, но ведь и Павий был ещё не стар... Эта мысль, тенью мелькнувшая по краю сознания, не смутила Ларцию, не заставила содрогнуться. Ещё не замысел, но уже идея, показавшаяся ей довольно соблазнительной. Впрочем, об этом будет время подумать... После свадьбы. А она должна состояться! Должна!

***

— Так значит, решено? Свадьба через три недели в начале месяца Руки дождя?
— Решено. Назовите дату.
— Пусть будет четвёртое.
— Договорились.
Молодые люди, слушая завершение сговора их отцов, держались за руки и пожирали друг друга глазами. Их свадьба должна состояться! Должна!

 

Предыдущая глава: Праздник Новой жизни

 

Следующая глава: Любой ценой

[Joke_p]

Сегодня собралась с силами и более или менее вычитала новую главу. 

 

Любой ценой

 

Любой ценой

Ларция вернулась домой, и та кипучая энергия, что в пути заполняла только её мысли, вырвалась наружу. Она заметалась по комнате, точно раненый хищник. Ей было ясно, чего необходимо добиться любой ценой, но каким образом это сделать?
Стефания смотрела на мать почти со страхом. Подобные вспышки активности у той случались нечасто, но отчаянно пугали девушку. Ей казалось, что в такие минуты мать способна на всё. Надо сказать, дочь была недалеко от истины. Только если другой в подобном настроении мог бы накричать на подвернувшегося некстати, а то и ударить, будь то прислуга, домашнее животное или собственное дитя, Ларция, не позволяя себе таких выходок, могла замыслить что угодно и, более того, затеять с последующим выполнением.
— Стефания, ты должна пойти к Фабио и заставить его сдержать слово, которое вы и ваши отцы дали друг другу! — внезапно остановившись, заявила женщина ровным и холодным тоном.
— Но ведь он меня бросил и ни разу не навестил с того дня как... — голос девушки дрогнул. Ей настолько не с кем было поговорить, что она впервые озвучила нечто, касавшееся смерти и похорон отца, и оказалась не готова произнести это вслух. Душевная рана, которая зажила бы от дружеского или родственного участия, в одиночестве едва закрылась и малейшего касания хватило, чтобы она вновь начала кровоточить. Если бы Фабио был рядом, насколько легче было бы Стефании пережить своё горе! А теперь мать посылает её к нему! Как это возможно?..
— Ну, пару раз он заходил, — пробормотал Ларция, — но раз не был при тебе неотлучно, я решила, что без таких подачек ты уж точно обойдёшься. Хотя, возможно, он желал объясниться...
— Мама! Фабио приходил, а ты ничего мне не сказала?!
— Я боялась, что он явился лично сообщить о разрыве, и не хотела, чтобы это ранило тебя ещё сильнее. Неизвестность — почти надежда.
— Мама!..
— Да-да... Ты могла бы выйти за отпрыска знатного нибенейского рода, мы уехали бы в Бравил, в остатки нашего родового имения, где и думать бы забыли о твоём недотёпе-кузене... На дедовы деньги мы вернули бы гнезду наших предков его былую славу и блеск, ты была бы принята в графском замке!
— И что изменилось?
— А то, что старый Фермий Ричи так составил свою последнюю волю, — в эти слова Ларция вложила столько презрения, что дочери привиделось, будто они сочатся липкой зеленоватой жижей, — что нашу долю, размер которой зависит от прихоти Тибура, можешь получить только ты, выйдя замуж за Фабио. Вернее, вы с ним вдвоём. Нечего сказать, хороша забота о внуках!
Женщина скрипнула зубами. Стефания едва слушала её. Фабио приходил. А она ничего не знала об этом! Уж, верно, при встрече она сумела бы умолить его не лишать её последней опоры! Он всегда был так добр! Заботился о ней, как не умела она сама, и за всё время — ни единого упрёка с его стороны. Да, мать права, нужно пойти к нему, поговорить... Девушка рванулась к двери. Ларция не стала её задерживать. Возможно, в другой раз дочери не хватит решимости, а исправлять ситуацию нужно, и чем скорее, тем лучше.
Стефания почти бежала. Она отвыкла от долгой ходьбы, сидя в четырёх стенах, и теперь в своей отчаянной спешке поминутно спотыкалась, но продолжала торопиться. При виде дома дядюшки девушка остановилась, и сердце её тревожно забилось. Она не смела подойти и постучать.
На её счастье на крыльцо вышла служанка. Девушка робко окликнула её. Женщина обернулась на зов и издала удивлённый возглас. Она знала Фабио и Стефанию с малых лет, как, разумеется, и то, что молодые люди перестали встречаться, и что юноша сильно переживал по этому поводу. Более того, накануне он приводил домой другую девицу, ради которой был накрыт полупраздничный обед. Поэтому служанка настороженно молчала, не приветствуя посетительницу и ожидая, что та скажет.
Преодолев робость Стефания приблизилась на несколько шагов.
— Мне нужно поговорить с Фабио. Он дома?
— Нет... — женщина явно поискала подходящее случаю обращение, ничего не придумала и после заминки продолжила: — Ни его, ни господина Тибура. Дома только госпожа Ганна.
— А... Когда он вернётся?.. — с трудом выдавила девушка, тоже не представляя, как обращаться к прислуге в сложившемся положении.
— Не могу знать, — отозвалась та и, не предложив Стефании войти, на всякий случай поспешила вернуться в дом.
Девушка осталась стоять у крыльца, как столько раз оставался её кузен, о чём она не имела ни малейшего представления. Равно как и о том, что ей просто сказали, что его дома нет и не позвали внутрь, а его гнали, сообщая, что она не желает его видеть.
Стефания не знала, что делать. Принятие решений никогда ещё не зависело от неё. Она всю жизнь подчинялась отцу, матери, даже Фабио. Её это устраивало, она не умела и не желала жить иначе. И сейчас осталась на месте, а не ушла домой, хотя эта мысль и приходила ей в голову, только потому, что уход подразумевал действие, а ожидание — его отсутствие. Таким образом, её поведение могло было быть принято за настойчивость, хотя на деле являлось просто неспособностью самостоятельно решиться на простейший поступок.
Если бы горничная при выходе не набросила ей на плечи тёплый плащ, девушка наверняка бы замёрзла. Даже об этом она не позаботились сама, ошарашенная тем, что сообщила ей Ларция.
Оставшись ожидать возвращения Фабио, Стефания ещё немного простояла у дверей, затем у неё мелькнула мысль посмотреть, пешком или верхом должны вернуться дядюшка и кузен. Она дошла до конюшни и увидела, что стойла, где обычно располагались их лошади, свободны.
Девушка отступила в тень и стала ждать. Увидеть Фабио значило снова получить шанс обрести одну из утраченных опор, ни о чём другом она думать не могла.

***

Отец и сын возвращались домой. Младший Ричи был вне себя от счастья. Ещё три недели — всего три недели! И Корнелия станет его женой! Он будет в праве сжимать её в объятиях когда вздумается, а оставшись наедине срывать поцелуй с нежных губ или одежду с упругого тела! Сможет любоваться ритмичным колыханием её груди хоть при лунном свете, хоть в солнечных лучах, хоть в слабых отблесках ночника или догорающего камина. Мысли об этом будоражили юноше кровь, его волнение передавалось Мускату, тот сбивался с размеренной рыси и пускался вскачь или напротив, останавливался и начинал приплясывать, точно разделяя и выражая доступным ему способом восторги хозяина.
Тибур, спокойно ехавший рядом, только улыбался в начинавшие седеть усы. Он видел, что сын счастлив и искренне радовался за него. Однако нужно было спешить домой, чтобы рассказать Ганне о событиях дня. Одно дело послать днём записку сыну, чтобы поехал предупредить родителей невесты о внезапной задержке и извиниться перед ними за её возникновение, и совсем другое продержать весь день любимую жену в тревоге за исход обоих дел: о наследстве и о свадьбе сына, и ведь некого было даже послать с вестью!
— Поехали скорей! Мать волнуется, — довольно добродушно проворчал отец, призывая сына к порядку, и сам понукнул коня.
Фабио, устыдившись, приструнил Муската и пристроился рядом с родителем.
Вскоре они уже въезжали на свой двор.
— Иди к маме отец, — предложил юноша, — она, верно, и правда уже не знает, что думать. А о лошадях я позабочусь.
Тибур благодарно кивнул сыну, спешился, передал ему поводья и скрылся в доме.
Фабио повёл коней в конюшню, рассуждая, что если конюх окажется там, можно будет перепоручить животных ему, если же того не окажется на месте — расседлать их самостоятельно и самому же поухаживать за ними. Юноша был даже рад возможности побыть наедине с собой, подумать о Корнелии и предстоящей свадьбе. Три недели, недавно рисовавшиеся такими недолгими, теперь казались ему почти вечностью. Женитьба на кузине, прежде представлявшаяся определённой и неизбежной, вечно маячила в тумане будущего и не вызывала желания назначить этому событию день и час, постараться приблизить его.
Точно в ответ на его мысль от конюшни отделился тонкий светлый силуэт и сделал пару несмелых шагов ему навстречу. Фабио так хорошо знал эту фигуру и походку, что полгода разлуки не смогли этого изменить, и даже внезапность появления кузины не могла его напугать. Однако и радости не принесла. Три месяца назад он был готов отдать всё на свете за эту встречу, за возможность поговорить, но с тех пор много воды утекло, слишком многое изменилось.
— Стефания? Что ты здесь делаешь? — спросил юноша. Эти слова, помимо его воли, прозвучали довольно холодно.
— Я пришла поговорить с тобой... — еле слышно прошелестело в ответ.
— Приятно узнать, что за полгода ты не забыла дорогу, и что у тебя наконец нашлось время для этого визита, — с этими словами Фабио завёл лошадей в конюшню и принялся рассёдлывать отцовского коня.
— Фабио... Мне так тебя не хватало...
— Неужели? Настолько, что ты ни разу не согласилась меня принять? Что даже письма к тебе у меня отказывались брать, объясняя это тем, что ты знать меня не желаешь?!
— Мама говорила, что ты расторг помолвку и бросил меня... Я ей верила...
— А сейчас, в тот самый день, когда наследство оказалось поделено не в вашу пользу, вдруг перестала верить? Ай, перестань! — в свете фонаря, который юноша зажёг, чтобы видеть, что делает, его лицо исказилось презрительно-недоверчивой гримасой.
— Мама сказала, что пару раз ты приходил... И я тут же отправилась к тебе...
— Пару раз?! Я три месяца таскался к твоему дому чуть ли не каждый день. Надеялся увидеть тебя хоть в окне! Поговорить, узнать, почему ты не хочешь меня видеть! Я не желал смириться с этим, не понимая причин! А ты? Ты просто взяла и поверила, что я тебя бросил! Не поговорив со мной, не сделав даже попытки заглянуть в глаза!..
— Но я же не знала...
— Я тоже не знал. Не знал, не понимал, но искал и добивался встречи. Если бы ты со своей стороны приложила хоть половину моих усилий, мы бы непременно встретились! Наш дом был в любое время открыт для тебя. Тебя держали взаперти, как в тюрьме?
— Не совсем, но... Мама не велела мне появляться на людях, поскольку разрыв с тобой мог повредить мне в чужих глазах...
— И это оказалось для тебя важнее выяснения причин этого разрыва.
— Но что я могла сделать? Прийти к тебе, и узнать, что ты меня бросил?..
— Я же приходил. Приходил, чтобы услышать это от тебя самой, — Фабио говорил не глядя на Стефанию и продолжая заниматься чистой коня. И только по излишне резким движениям его рук можно было догадаться, что он далеко не так спокоен, как хотел бы выглядеть.
— Тебе проще, ты — мужчина...
— И поэтому у меня нет ни чувств, ни гордости? Я могу раз за разом получать от ворот поворот, но всё равно надеяться встретиться и услышать от тебя, в чём я провинился?! Если даже ты не могла прийти сама, наверняка можно было найти способ послать весточку! Через слуг, или, если бы они отказались, передать записку со случайным прохожим, дав небольшую монетку! Но нет. Иногда я часами бродил возле твоего дома, надеясь, что ты выглянешь из окна, что я хоть на миг увижу тебя и по твоему лицу прочту свой приговор. Тщетно!
— На улицу окнами выходит только моя, спальня... Днём я там не бываю...
— Тебе это запрещено?
— Нет... Но...
— Но подумать о том, что если я где-то и смогу появиться, то на улице, поскольку во внутренний двор можно попасть только через дом, ты могла? Единственное, чего я не сделал, это не проник через окно в закрытый от меня особняк, рискуя быть схваченным и ославленным как вор! Если бы при подобной попытке раньше не свернул себе шею, что, учитывая, как построено это здание, и как защищён первый этаж, было вполне вероятно. Всё-таки я не каджит!
— Но как я могла знать, что ты окажешься на улице?..
— Никак. Проще поверить, что я предал тебя, и не испытывать угрызений совести, передавая самой.
Он перешёл ко второму коню. Стефания тенью последовала за ним.
— От нашего городского дома далеко досюда, меня бы хватились...
— Вы не сразу туда перебрались. И здесь я тоже пытался тебя увидеть. Я хотел знать, почему ты отвергаешь меня, почему, если ты вдруг раздумала становиться моей женой, мы не можем остаться хотя бы братом и сестрой? В чём ты меня обвиняешь? Мой отец ездил к твоей матери и тоже не был принят. А ты, если идея разрыва в самом деле исходила не от тебя, просто приняла это как данность!
— Если исходила не от меня?.. Ты мне не веришь?..
— Я не знаю, чему верить. Кроме того, что если бы получение тобой дедова наследства не зависело от нашего брака, я и сегодня не имел бы чести видеть тебя и получить хотя бы жалкое подобие объяснений.
— Фабио! Зачем ты так говоришь?..
— А что? Не так? Ничего, ровным счётом ничего не изменилось, кроме этого обстоятельства. Но вот ты здесь. Ах да, кроме этого и ещё одного. Я женюсь. Женюсь на девушке, которая помогла мне пережить утрату иллюзий по поводу твоего отношения ко мне, перенести пренебрежение и расставание без объяснения причин. Сегодня состоялась моя помолвка.
— А как же мы?..
— Никаких «нас», как выяснилось, нет и не было. Был я, как дурак ломившийся к бывшей невесте, которая, не требуя доказательств, поверила, что я мог её бросить. Что ж, в конечном итоге, ты оказалась права. Утешайся этим, поскольку больше мне нечем тебя утешить.
— Ты сказал, что мог бы остаться мне братом...
— Ещё вчера, пока не зашла речь о деньгах — мог бы. Сегодня... Не уверен. Было время, когда я ничего не пожалел бы за объяснение с тобой, тогда оно было бы другим. Теперь поздно. Во всех смыслах. Тебе пора домой.
Стефания стояла перед ним вся дрожа и кусая губы. Слёзы катились по её щекам одна за другой.
— Иди домой, — повторил Фабио уже мягче, — Передай матери, что она добилась своего. Я возвращаю тебе свободу и искренне желаю счастья.
— Моё счастье, быть рядом с тобой...
— Увы, это в прошлом. Может, позже мы сможем быть братом и сестрой. Но даже этого я сейчас не могу обещать наверняка.
— Фабио, но ведь мы наконец-то выяснили, что никто из нас не бросал другого! Что мы ждали встречи и надеялись на неё!
— Только один из нас делал всё возможное ради этой встречи, а другая не предприняла ничего, чтобы хотя бы его усилия не остались тщетными, не говоря уж о том, чтобы предпринять собственные. Ты говоришь, никто из нас не бросал другого? Прости, но я вижу это иначе. Ты именно бросила меня. Не по велению сердца, не из-за какого-то моего проступка — просто послушавшись чужих слов. Я долго не мог смириться, не мог успокоиться, искал пути узнать, что случилось, и главной препоной стало даже не нежелание твоей матери допустить нашу встречу, а твоё бездействие, сделавшее эту преграду непреодолимой. И вот я встретил девушку, которая искренне посочувствовала мне, выслушала, поддержала. Она по праву заняла место, с которого ты так легко позволила себя увести, и дала мне куда больше, чем я когда-либо получал от тебя. Теперь я помолвлен с ней и счастлив стать её мужем. Я не бросал тебя, когда ты в это поверила, это случилось гораздо позже и произошло от отчаяния, в которое меня повергала необъяснимая разлука с тобой, отказ общаться, пусть исходивший не от тебя, но тобой подержанный. Можешь считать, что я тебя бросил, но если у тебя осталась хоть капля справедливости, помни: не я первый.
Фабио закончил ухаживать за вторым конём, вышел из конюшни, потушил фонарь и направился к дому. И только уже стоя на крыльце он повернулся к кузине и достаточно мягко, но явно завершая разговор, произнёс: «Доброй ночи!»
Не дожидаясь ответа, юноша скрылся в доме и едва не столкнулся с Тибуром, отправившимся выяснять, куда он запропастился.
— Почему так долго? Ты что, снова сам занимался лошадьми? Зачем я только держу этого старого бездельника-конюха?..
— Он пожилой человек, отец. Мог ненароком задремать в своей комнатушке — уже темно. К тому же, это к лучшему, что его не было. Пришла Стефания, пыталась мириться, уверяла, будто мать убедила её, что я расторг помолвку сразу после похорон. Пока я обихаживал коней, мы поговорили. Наверное, мне надо было проводить её домой, но я не смог...
— Правильно. Не дело, чтобы вас видели вместе. Если она ещё там, я сам отведу её домой. Остальное расскажешь позже.
Тибур отстранил сына и быстро вышел во двор. Он увидел блёклую фигурку, печальным призраком медленно бредущую к воротам.
— Стефания? Подожди, девочка, я тебя провожу. Не годится тебе одной шарахаться в темноте.
Девушка послушно приостановилась и даже прошелестела пару приветственных слов дядюшке. Его появление вернуло ей некоторую надежду. Быть может, Фабио отказался мириться из-за обиды, а после пожалел об этом и попросил отца стать вестником мира? Или же это сумеет сделать она сама?
Тибур зашагал рядом с племянницей. Она не знала с чего начать и потому молчала. Даже сейчас, когда решалась её судьба, она всё не могла взять происходящее в свои руки.
— Давненько ты не бывала у нас, — нарушил молчание Тибур. Девушка тут же благодарно ухватилась за его слова:
— Мама сказала, что Фабио меня бросил сразу после похорон моего отца, отказался жениться! Потом мы уехали, она говорила, что так будет лучше... Я всё это время так скучала по Фабио, мне его не хватало, я не знала, что происходит...
— Произошло именно то, чего твоя мама и хотела. Она считала, что мой сын не пара тебе, как едва был парой ей самой мой брат. Убедив тебя, что Фабио разорвал помолвку, она добилась того, что эта ложь стала правдой. Он не заслужил того, что перенёс за время разлуки, в отличие от утешения, которое боги послали ему на пути.
— Но я тоже тосковала по нему, чувствовала себя брошенной...
— Это не его вина. Я бы хотел сказать, что и не твоя, но, увы, не могу. Наш дом был всегда открыт для тебя. Скажи, ты сделала хоть одну попытку связаться с Фабио, с нами?
Ей хотелось солгать, чтобы переломить эту ситуацию, получить прощение. Более того, кузен подсказал ей, что и как она могла сделать. Так просто... Несколько слов... И она станет невинной жертвой, которую не в чем упрекнуть. Но разве не являлась она таковой на самом деле? Разве могла знать, что Фабио не только не бросил её, но и приходил с намерением увидеться? С чего бы у неё могли возникнуть такие подозрения, если ей сказали, что он разорвал помолвку?
— Я пыталась... — точно со стороны услышала Стефания собственный голос.
— Вот как? Когда же? Как? — голос Тибура звучал не как на допросе, казалось, дядюшка всецело был на стороне племянницы и спрашивал её с искренним сочувствием, желая убедиться, что она действительно искала встречи с его сыном.
— Я... Пыталась передать Фабио записку...
— Через кого? Когда это было? Я уверен, что никто из наших слуг не утаил бы её и не забыл передать. Всё видели, как расстроен Фабио, и любой был бы рад принести ему весть от тебя, если уж твой посланец не решился доставить её кому-то из нас.
Стефания лихорадочно придумывала подробности несуществующего события. До отъезда из загородного поместья? Нет, там были слуги, которые выполнили бы такую просьбу, невзирая на любой запрет со стороны Ларции, и, возможно, с тем большим жаром, чем строже им было наказано этого не делать. Сношения между обеими ветвями семьи и их прислугой там были столь тесны, что преданность последней распространялась на всех Ричи, даром, что жили они не под одной крышей. Именно поэтому мать и перевезла Стефанию в город. Дольше нескольких дней, пока можно было внушить слугам, что девушка не готова никого видеть после постигшего её горя, в поместье невозможно было удержать молодых людей вдали друг от друга.
Значит, безуспешно дать подобное поручение она могла только уже оказавшись в Скинграде. И, наверное, почти сразу после прибытия — иначе встанет вопрос, с чего вдруг по прошествии времени ей пришло в голову написать Фабио, и почему прежде она молчала.
— Мы только переехали, и я хотела сообщить Фабио об этом, попросить о встрече. Мама отпустила меня в сопровождении служанки купить то, что мне могло понадобиться на новом месте. Я написала записку и спрятала под списком покупок, а после того, как мы приобрели всё необходимое, я отослала служанку за сладостями, завернула монету в письмо и подала мальчику-попрошайке, с просьбой отнести бумажку к вам домой и отдать хозяевам. Он согласился, но ответа я не дождалась.
Девушка внутренне вздохнула с облегчением. Вроде бы всё получилось гладко и без лишних деталей, на которых можно было попасться.
Тибур ничего не ответил. В темноте Стефания не могла разглядеть выражение его лица. Ларция напрасно считала семью мужа простаками, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца. У них хватало практической житейской смекалки, а необходимость общаться с самыми разными людьми, от работников до торговцев, научила Ричи мгновенно чувствовать подвох и довольно быстро распознавать его. Вот и сейчас в простом рассказе племянницы ощущалась какая-то неувязка, где-то концы не сходились с концами.
Не зная, удалось ли ей убедить дядюшку, девушка лихорадочно придумывала подробности, которые могли бы придать достоверности её словам. Но вопрос, которым Тибур нарушил повисшее между ними молчание, застал Стефанию врасплох:
— Что было в той записке?
Мысль, занятая детальной проработкой внешности выдуманного посланца запнулась и заскрипела, точно механизм, в который попал камешек. Некоторое время девушке не удавалось заставить ум работать в нужном направлении, пауза становилась нелепой, компрометирующей, а Стефания всё не могла не только выдать более или менее правдоподобно содержание письма, но и вообще представить себе, что она могла бы написать, поскольку ни разу даже мысленно не пыталась поговорить с Фабио, лишь бесконечно билась о вопрос «почему?» точно птица, влетевшая в окно и не способная найти обратный путь.
— Я не могу вспомнить слово в слово... — проговорила она наконец, чтобы что-то сказать и выиграть ещё немного времени, позволяющего собраться с мыслями.
— Я и не прошу. Я просто хочу знать, что в ней было.
— Я писала Фабио, что скучаю о нём, просила прийти и поговорить со мной хотя бы как с сестрой, если не как с невестой, — Стефания уцепилась за фразу, сказанную ей кузеном.
— Ты называла время? Место?
— Да, я приглашала его к нам на будущий день за час до полудня... Но он не пришёл.
— А не могли ли его отправить восвояси без твоего ведома, если он пришёл немного раньше или позже?
Эти простые и естественные вопросы заставали Стефанию врасплох. У неё не было времени прикинуть, как лучше отвечать. Промедлив с сочинением содержания записки, она теперь боялась пауз и начинала говорить, едва дядюшка умолкал.
— Нет-нет, я очень волновалась, встала рано и весь день провела внизу. Если бы он приходил, я бы услышала.
— Ты не помнишь, на который день после переезда это было?
— Нет, не могу вспомнить... Слишком много всего тогда навалилось... Смерть отца... Иногда мне день казался неделей, иногда наоборот...
Тибур молча кивнул. Он уже примерно понимал, что не сходилось в этой истории, но хотел сперва переговорить с сыном, чтобы окончательно увериться в своих предположениях.
Тем временем они дошли до дома, где Стефания жила со своей матерью. Заходить следом за племянницей Тибур не стал, лишь пожелал ей доброй ночи и отправился домой. По пути у него было довольно времени, чтобы ещё раз обдумать услышанное.

***

Только скрывшись за дверью, Стефания перевела дух. Поверил ли ей дядюшка? А почему, собственно, он не должен был ей поверить? Разве она не сказала правды в самом главном? Она действительно нуждалась в Фабио и хотела увидеться с ним. То, что она поверила, будто он её бросил, равно как и то, что ей не пришло в голову искать встречи с ним, не давало им права обвинять её! В этой ситуации она была жертвой! И если потребовалась ложь, чтобы доказать эту истину, у неё были все основания к ней прибегнуть! Мать лгала, что Фабио расторг помолвку? Возможно. А что если лгут как раз кузен и его отец, оправдывая нарушение данного слова попытками увидеться, которых, на деле, никто не предпринимал? Правда, Ларция сказала что пару раз Фабио приходил. Но это тоже может быть ложью. Всё может быть ложью. И на фоне её нагромождения она, Стефания, не сделала ничего дурного, просто защитилась тем же оружием, которым пытались сразить её! Каждая следующая мысль звучала в её голове всё громче и отрывистее, точно девушка выкрикивала их в лицо невидимому обвинителю, прижавшись спиной к двери, как загнанный в угол зверёк.
Так её и застала Ларция, услышавшая, что дочь вернулась.
— Ну что? Ты с ним говорила?
— Да. Фабио считает, что я его бросила, и вскоре женится на другой. Сегодня состоялась его помолвка.
— Да, что-то такое говорил и Тибур... Он верно, заплатил законникам за решение в его пользу и подгадал дату помолвка как раз к этому дню! Он обманул нас, не иначе! Но он не отнимет у тебя то, что твоё по праву! Как долго ты говорила с Фабио?
Стефания попыталась припомнить, но не смогла, однако получалось, что довольно долго, раз тот успел расседлать и вычистить двух лошадей.
— Вас кто-нибудь видел?
— Нет, там не было даже конюха, потому Фабио всё и делал сам.
— Отлично... — тихо прошипела Ларция. Кто-то, кроме Фабио, знал, что ты приходила?
— Служанка... Она выходила на крыльцо, сказала, что Фабио и дядюшки нет дома, и не знала, когда они вернутся. Я осталась их ждать...
— Тибур тебя видел?
— Сразу по приезде — нет. А потом, после того, как мы поговорили... Фабио вошёл в дом, я ещё не успела уйти со двора, а дядюшка догнал меня и пошёл провожать.
— Далеко?
— Он довёл меня до самого дома...
— По пути вас кто-то видел вместе?
— Какие-то прохожие на улицах были, но я не заметила, встретился ли кто-то знакомый. Мы разговаривали...
— О чём?
— Фабио обвинял меня в том, что я не стремилась поговорить с ним. Но мне это просто не пришло в голову! Если бы я пыталась, ему не в чем было бы меня упрекнуть. Он сказал, что я могла послать хоть записку... Я и сказала дядюшке, что раз написала письмо, а уж остальное от меня не зависело. Ответа не было, и я не стала пробовать заново...
— Ты правильно сделала! Слушайся меня и выйдешь замуж за Фабио! На их обман мы ответим своим, и тогда им не отвертеться! Главное, делай, как я скажу.
Стефания кивнула, ощутив внезапное облегчение оттого, что ей не нужно ничего решать и делать самой. Даже странный огонёк в глазах матери, обычно пугавший девушку, сейчас не тревожил её. Надо просто довериться тем, кто знает, что делает. Раз отца больше нет, пусть это будет Ларция. Потом мать передаст её Фабио, и решать будет уже он. Как хорошо!.. Главное, не противиться, плыть по течению, оно вынесет, куда нужно.
Она не задумывалась над тем, что именно мать разрушила её помолвку, преследуя собственные цели. Теперь они обе хотели одного и того же, значит, всё будет хорошо.
Ещё раз взяв с дочери слово безропотно выполнять всё, что от неё потребуется, Ларция отправила Стефанию спать. Сама же, отослав прислугу, начала торопливо собираться.

***

Свежий ветер, поднявшийся к ночи, приятно холодил разгорячённое лицо Тибура, шагавшего к дому. Он чувствовал, что племянница лжёт. Сам человек прямой и честный, землевладелец испытывал подсознательное отвращение к фальши. Любила ли Корнелия самого Фабио или его деньги, она делала это искренне и была готова стать хорошей женой его сыну. Тот же явно был без ума от девушки и того, что произошло между ними.
Что же до Стефании... Сейчас она попыталась убедить Тибура, что не просто безучастно сидела, даже не зная, что её жених безуспешно старается с ней увидеться, но и сама совершила попытку связаться с ним. Пусть всего одну, но это значило бы, что девушка способна на самостоятельный поступок и что она дорожила отношениями с Фабио. Однако история с письмом слишком походила на попытку оправдаться, защититься от упрёков в бездействии и принятии слухов о предательстве кузена на веру.
На первый взгляд, сказанное Стефанией могло оказаться правдой. Мальчишка мог, конечно, не отнести записку, поскольку награду уже получил. Правда, обычно они цепляются за подобные поручения, поскольку выполнить их ничего не стоит для шустрых ног, а удачливого гонца могут и наградить чем-то сверх, если и не тот, кто отсылал, так тот, кому посланец доставил требуемое. Странно было и то, что девушка будто бы вовсе не заботились о судьбе записки. Не велела дождаться ответа, не посулила ещё монетку за труды, если вернётся и расскажет, как выполнил поручение... Фабио гонялся за каждой призрачный надеждой на встречу, а тут — точно через плечо записку бросила — кому надо — пусть наклоняется.
Если посланный мальчишка не пришёл назад, она не могла знать, сделал ли тот, о чём просили, а значит, имело смысл попытаться ещё раз. И это равнодушие к тому, что будет с письмом, подсказывало Тибуру, что оно вовсе никогда не было написано. Не было никакого мальчишки-посланца, была лишь наскоро состряпанная попытка показать, будто Стефания не отвернулась от Фабио с чужих слов, столь мало доверяя ему, что и не подумала узнать у него самого, что случилось.
Уже подходя к дому, старший Ричи подумал, что внезапный визит Стефании напрочь затмил более важное событие этого дня и ощутил укол вины перед Корнелией, которая поддержала его сына в трудную минуту, поставив в итоге себя в довольно сложное положение, каковое теперь должно было разрешиться ко всеобщему удовлетворению.
Ганна и Фабио ожидали возвращения главы семьи, не в силах избавиться от смутной тревоги. День был слишком насыщен новостями. То, что касалось сговора о свадьбе и получения ими наследства, было слишком уж хорошо и теперь появление Стефании казалось почти пугающим, способным как-то нарушить сложившееся благополучие.
Очутившись под родным кровом, Тибур почувствовал, что страшно устал. Но прежде чем отдыхать необходимо было переговорить с сыном, чтобы окончательно уяснить, сколько правды было в словах племянницы...
— Фабио, — отец вздохнул, собираясь с силами, — Нам нужно поговорить.
— Не в дверях же! — от слов Ганны повеяло таким теплом и заботой, что груз, незримо лежавший на плечах её мужа, разом уменьшился вдвое. Это был его дом, его семья, его крепость. Вскоре сюда войдёт ещё и жена сына. И это будет Корнелия, а не Стефания.
Ричи, исключая двенадцатилетнюю Элайну, снова собрались в уютной маленькой гостиной, и Тибур, устроившись в кресле, заговорил:
— Фабио, постарайся как можно точнее вспомнить свой сегодняшний разговор со Стефанией и перескажи его нам.
Юноша задумался, а затем медленно, боясь упустить любую мелочь, начал говорить. Когда он дошёл до своих упрёков в том, что девушка не сделала ничего, чтобы связаться с ним, Тибур подался вперёд и весь превратился в слух. Затем, жестом прервав сына, спросил:
— Она именно так и сказала: «Что я могла поделать?»
— Да, а я ответил, что если не могла, боялась или стеснялась прийти сама, могла бы хоть передать записку с прислугой или за небольшую плату найти другого гонца...
— А она?
— А что она могла сказать? Из окна, мол, она меня видеть не могла, поскольку в спальне бывала только по ночам, а всё другие окна выходят не на улицу...
— Подожди. На слова, что она могла бы послать кого-нибудь к тебе, Стефания хоть что-то ответила?
— Ни словечка.
— И ты не думаешь, что она могла пытаться?
— Да нет же! Она от меня требовала ответа, что ей было делать, и говорила, что мне проще, поскольку я мужчина.
Тибур кивнул, покусывая ус.
— А в чём дело, отец? Почему ты об этом спрашиваешь?
В ответ отец рассказал ему то, что услышал от Стефании. Юноша вспыхнул и сжал кулаки.
— Это ложь! Если бы она и в самом деле пыталась, то сразу же сказала бы об этом в ответ на мои слова!.. — он поперхнулся от возмущения, поняв, что сам подсказал Стефании, что можно придумать в оправдание.
— Погоди, сын. Не горячись. Мне помнится, после похорон ты ежедневно наведывался к ним, а после переезда и вовсе пропадал целыми днями. Ты помнишь, что и как делал тогда?
Тибур видел, что его расспросы бередят только-только затянувшиеся душевные раны юноши, но что-то подсказывало ему, что эта история ещё не закончилась, и очень важно доподлинно выяснить, лгала Стефания или просто от растерянности не сказала кузену того, что позже поведала дядюшке.
Фабио зажмурился так крепко, что на лбу возле переносицы пролегли глубокие складки, и, сжав зубы, отрывисто заговорил:
— Пока они оставались здесь, я каждое утро отправлялся к ним, в надежде увидеть Стефанию, но мне говорили, что она так поражена смертью отца, что никого не желает видеть. Я бродил в окрестностях, чтобы увидеть её, если она вдруг выйдет на прогулку, и ближе к вечеру возвращался домой... Однажды, придя как обычно, я увидел, что слуги грузят на телеги вещи, и сперва порадовался, полагая, что в суматохе сумею увидеть кузину, но мне сообщили, что обе хозяйки, старшая и младшая, накануне вечером налегке перебрались в свой городской дом, оставив распоряжение привезти следом то, что могло им понадобиться. Возвращаться они не собирались, но поскольку за домом и хозяйством надо было следить, слуг и работников не увольняли. Это всё, что мне удалось узнать. Я расспрашивал всех, кого мог, в чём причина такого внезапного отъезда, но доподлинно никто ничего не знал, лишь кое-кто из женщин считал, что вдове и дочери Павия здесь слишком многое напоминало об утрате. Это было похоже на правду, но если так, Стефания должна была как никогда нуждаться в поддержке. И я отправился в город, где наткнулся на новую прислугу и впервые услышал, что кузина не желает видеть именно меня. Смириться с этим я не мог и до вечера проторчал на улице возле их дома. И так несколько дней кряду. Приезжал чуть ли не с рассветом, в пристойное время стучался в дом, затем болтался по улице и ждал. Служанка порой выходила за покупками...
— Через главный вход? — перебил его Тибур.
— Да, с чёрного пришлось бы пройти несколько домов, прежде чем попасть в переулок, ведущий на торговую улицу. А с главного до неё — рукой подать.
— Служанка выходила одна?
— Одна. И только раз с Ларцией. Когда они ушли, я решил было, что это мой шанс проникнуть к Стефании, но дверь открыла кухарка, заявившая, что если я не уберусь, она окатит меня помоями, пусть даже ей потом до вечера всё крыльцо драить. Что молодая госпожа знать меня не желает, и мне нечего делать возле их дома.
— И ты думаешь, что Стефания не могла выйти со служанкой с чёрного хода?
— Я ни разу не видел там никакой прислуги, кроме кухарки и той женщины, что и так ежедневно ходила за покупками мимо меня. Но даже если предположить, что у Стефании имелась собственная служанка, что она вышла с ней через чёрный ход, что я проглядел как они пересекли улицу по пути туда или обратно... Хотя это уже почти невероятно, но в первый месяц не было ни дня, когда бы я не приходил. Если бы она просила меня прийти, то уж, верно, ждала бы и не могла пропустить момент, когда меня прогнали. Или хоть увидела бы стоящим напротив! Как можно ждать кого-то и не выглянуть в окно — не идёт ли?! Я, ожидая её, поминутно бегал бы смотреть! А она за всё время ни разу?! Я же торчал там с утра до ночи! Хорошо ещё, что у нас есть работники, да и урожай весь был уже убран... Помощи от меня, считай, не было... Я просто выбросил на ветер часть своей жизни, не получив взамен ничего, кроме горечи, обиды и непонимания!
То, что говорил Фабио, полностью согласовывалось с сомнениями самого Тибура, которые он не стал озвучивать сыну. Не только чувства, но и логика говорили, что Стефания солгала. Пусть, пытаясь оправдаться; пусть это уже ничего не могло изменить, но... Что «но», старший Ричи пока и сам хорошенько не понимал, лишь знал, что больше не сможет питать доверия к словам племянницы.

***

— Говорил я тебе, нынче толку не будет, — проворчал старший из двоих, засевших в узком проулке в ожидании запоздалых прохожих, и зябко поёжился, — сидели бы сейчас в тёплой таверне и в ус не дули.
— Да, вроде, и не поздно, и погода сносная, и стражи никого, — оправдываться младший, подбивавший товарища идти на дело.
— Вот то и есть. Ни стражи, ни прохожих. Чуял же, не будет удачи! Дёрнуло ж меня тебя послушаться! — он досадливо сплюнул.
— Ладно-ладно! Впредь буду тебя слушать. Верно ты и правда удачу чуешь.
— А то как же! Поживи-ка с моё...
— Давай ещё немного подождём, если так и никого — пойдём в таверну.
— Ладно, раз уж выперлись... — грабитель недовольно заворчал, точно старый пёс.
Оба умолкли. Пару минут спустя младший дёрнул товарища за рукав:
— Глянь-ка, идёт кто-то! Не зря остались!
— Погоди радоваться. Поди-знай, кого там банекины несут... От иной встречи самим бы ноги унести... — однако и он приободрился, глянул по сторонам — не появился ли где стражник — и уставился на приближавшуюся одинокую фигуру.
— Смотри, женщина! Одна идёт! И явно не из простых! — младший с трудом справлялся с голосом, звеневшим от восторженного азарта и предвкушения удачи: — Видишь, не зря я...
— Тих-хо!.. — шикнул на него товарищ таким тоном, что тот поперхнулся, не договорив фразы, — Ты спятил или ослеп?! То-то и оно, что женщина, не из простых, идёт ночью без сопровождения. И не боится! Другая по собственному коридору опасливее ходит.
— И что? Она одна, нас двое... Чем она беспечнее, тем нам проще.
— Вот дурак ты на мою голову! — старший испуганно выругался, — Если так спокойно идёт, значит знает, что ей ничего не грозит. А почему?..
Его настрой передался товарищу.
— А ведь ты прав... — протянул он, и слегка подался назад в более густую тень. Тем временем женщина в чёрном платье и густой вуали успела поравняться с ними. Старший всё же напрягся, прикидывая, как бы напасть сзади, слегка придушить шёлковой удавкой и обобрать, а в случае чего и пырнуть ножом под лопатку. Требовать кошелёк в обмен на жизнь он бы сейчас не рискнул. Фигура запоздалой похожей внушала ему безотчётный страх. Вдруг товарищ снова схватил его за рукав, но теперь не для того, чтобы привлечь внимание, а чтобы удержать на месте. Тот обернулся и даже в темноте увидел испуганно расширившиеся глаза напарника.
— Ты ведь знаешь историю про чёрную-чёрную женщину?! Неужто сама?..
— Бабьи сказки... — непослушными губами с трудом выговорил старший, невольно пятясь ещё дальше, — Да помогут нам Девять, только бы не обернулась!..
Женщина не обернулась. Не замедлила шаг. Быстро решительно и бесшумно она продолжала путь к своей цели.
Когда она скрылась из виду, растворившись во мраке улицы в той её части, где не было фонарей, грабители перевели дух. В этот момент где-то глухо и мрачно пробило полночь. Не сговариваясь, оба подскочили и бросились вглубь проулка. Они бежали, спотыкаясь и задыхаясь, пока не ввалились в небольшое заведение, открытое допоздна, где и собирались провести минувший вечер.
— Поглоти тебя Обливион! — накинулся старший на младшего, когда зубы наконец перестали выбивать частую дробь. — Чтоб я ещё хоть раз тебя послушался!..
— Ещё твоих проклятий не хватало!.. — жалобно проскулил тот в ответ. — Без них жутко! Сказал бы, что беду чуешь, так и я бы не пошёл! А то ж просто: «толку не будет...» Так это ж ещё посмотреть надо...
— Посмотрел?!
— Да-а-а... Вперёд ты решай, идём или нет. Да не мямли, как в этот раз! А как думаешь, нешто правда она?..
— Даэдра её знают, она или нет, но что-то в ней жуткое было. Меня чуйка не подводит. Молись богам, что она в нашу сторону головы не повернула!
— Темно ж было... — неуверенно возразил младший, стараясь отогнать подальше липкие щупальца страха.
— Что ей темнота?! Ха! — возразил старший и крупно вздрогнул.
Выпивка помогла приятелям немного расслабиться, но никакая сила не могла нынче заставить их выйти на улицу до рассвета. Они хорошо заплатили хозяину за разрешение переночевать тут же на лавках, укрывшись собственными плащами и тот, ворча, согласился. Но даже здесь им мерещилась страшная чёрная женщина, чей взгляд несёт неминуемую смерть каждому, на кого упадёт. В итоге они сдвинули вместе две скамьи и только прижавшись спина к спине смогли забыться сном.

***

Женщине в чёрном не было до этих двоих никакого дела. Однако интуиция, никогда не подводившая старшего из грабителей, предостерегала его от нападения. Невесть какие силы охраняли Ларцию этой ночью, но глаза её горели тем опасным светом, который всегда так пугал Стефанию. Приняв решение, вдова двигалась к цели с той уверенностью, перед которой отступало всё, способное ей помешать.
Она носила чёрные одежды не потому, что скорбела о муже, но потому, что этот цвет подчёркивал белизну её кожи и благородство стана, указывая на происхождение, которым нибенейка так гордилась. Сейчас же чёрное платье и густая вуаль были нужны для того, чтобы затеряться в ночном мраке и остаться неузнанной. Убедившись, что дочь спит, вдова покинула дом, зная, что там, куда она направлялась, её примут в любое время.
Так оно и вышло. Дверь оставалась закрытой лишь немногим дольше, чем если бы посетительница явилась днём, затем отворилась и впустила Ларцию внутрь. Кричащее убранство и назойливый аромат, которые должны были бы претить изысканному вкусу вдовы, лишь вселили в неё уверенность в успехе. Ждать ей пришлось недолго. Одной из особенностей избранного Атией рода деятельности была готовность к тому, что к ней могут обратиться даже в самый неурочный час.
Через несколько минут две нибенейки уже пристально разглядывал друг друга. Годы наложили на лицо сводницы свой неизгладимый отпечаток, который, впрочем, придал её чертам своеобразный шарм, которого им недоставало в молодости. Потворство чужим порокам не оставляет столь явных следов, как потворство собственным, и лишь во взгляде Атии читалось, сколь мало значат для неё вопросы морали и добродетели. Да, ей случалось устраивать честные браки и даже вполне счастливые, но те, кто обращался к ней за подобными услугами, даже не догадывалась, сколь малую долю среди её дел они составляли.
Ларция ни разу прежде не имевшая дела с этой женщиной, старалась проникнуть горящим взглядом в глубины её души, понять, согласится ли сводница сделать то, что вдова намеревалась попросить. Увиденное обнадёживало вдову. Атия казалась именно тем человеком, который был ей нужен. Та в свою очередь изучала стоявшую перед ней окутанную вуалью фигуру, полагавшую покров своей таинственности непроницаемыми. На деле же вид поздней посетительницы говорил о многом. Например о том, что дело пойдёт не об обычном сватовстве, что скорее всего просьба окажется в лучшем случае на грани законного, а скорее всего и за гранью. Что, как и любое дело такого рода, оно будет стоить просительнице немалых денег, но что, если уж она решилась посетить этот дом, так заранее готова на многое. Сводница мысленно улыбнулась и любезно обратилась к визитёрше:
— Доброго вечера, — последнее слово прозвучало с едва заметным намёком на то, что столь поздний час следует именовать уже ночью, но что здесь готовы выслушать пришедшую и немного сместить общепринятые понятия, дабы придать происходящему благопристойный вид. — Чем могу служить?
Ларция отлично уловила интонации собеседницы и осталась очень довольна игрой, которую та вела. Вот что значит, настоящая нибенейка! С такими всегда приятно иметь дело! Не то что с этими мужланами-коловианцами, каким был её покойный Павий! Нет, Стефания должна вырваться из этого круга и занять достойное место среди тех, к кому принадлежит по праву рождения! Пусть, для этого сперва придётся опуститься ещё ниже — выйти за сына коловианца и служанки, зато это принесёт деньги, с которыми можно рассчитывать на куда более подходящую партию. В нужный момент это беспородное недоразумение — Фабио — сойдёт со сцены. Обладая деньгами и умом не так уж сложно отправить простоватого молодого человека туда, откуда нет возврата. Дочь ничего не заподозрит.
С первых же слов Атия поняла, что разговор будет долгим, но начало пробудило в ней интерес. Обычно обращённые к ней просьбы были довольно заурядными, редко встречалось нечто, выходящее за пределы обыденности. Этот случай был из таких.
Ларция не стала упрашивать известную сводницу посодействовать примирению Фабио со Стефанией и спасти разрушенные надежды на их брак. Такой вариант даже не приходил вдове в голову. У неё был собственный план, реализовать который она надеялась с помощью Атии. Та внимательно слушала, изредка кивая в знак понимания. Хотя посетительница старалась сохранить инкогнито и не называла своих обстоятельств, сводница, бывшая в курсе большинства городских сплетен, вскоре по косвенным признакам догадалась, с кем имеет дело.
Она пообещала вдове выполнить её просьбу, потребовав весьма солидное вознаграждение за его необычность, обеспечение тайны со стороны всех вовлечённых и отдельную надбавку за срочность.
Когда же речь зашла о месте, Атия, услышав, что Ларция планировала снять ненадолго какой-нибудь дом, покачала головой.
— Ни один дом не сохранит тайну лучше собственного, и ни один секрет не стережёт себя лучше, чем тот что притворяется отсутствием такового.
Вся беседа двух нибенеек происходила примерно в таком же стиле, и Ларция давно уже прислушивалась к собеседнице, признавая её опыт.
— Так что ты предлагаешь? — спросила она, слегка наклоняясь к Атии и понижая голос.
— Устрой небольшой званый обед, куда, среди прочих гостей, придёт и особый. Пусть он останется, когда прочие удаляется, но так, чтобы каждый был уверен, что тот ушёл раньше него. Потом найдёшь способ незаметно выпроводить и его.
— Но тогда он будет знать, в чьём доме был!
— Не всё ли тебе равно, если он будет молчать?
— Разве можно быть в этом уверенной?!
— Можно, если за это заплачено особо.
— А если он решит, что выгоднее вспомнить об этом визите?..
— Не потому ли ты обратилась ко мне, что моя репутация предполагает надёжность?
Ларция прикусила губу. Она пришла к Атии, поскольку не знала никого другого, кто мог бы помочь провернуть это дело, но о ней подумала именно благодаря тому, что ни разу обращение к своднице не имело публичных последствий для её клиентов, не то об этом знал бы весь город и дурная слава мигом разрушила бы то, что эта женщина создавала годами. Пожалуй, имело смысл прислушаться к её совету, ей на старости лет скандал точно ни к чему.
— Пусть будет так. Когда? Я не могу ждать!
— Если ты пригласишь гостей на вечер фредаса этой недели, это будет на грани приличий, но ещё не за гранью.
— Тогда пусть будет лордас, один день ничего не решает. А наш гость?
— Явится с моей рекомендацией. И имей в виду, что тот, кто отвечает всем твоим запросам, едва ли будет удобен в плане обхождения. Если не сумеешь с ним поладить — вина не моя.
— Тогда за что я тебе плачу?!
— За то, чтобы я нашла того, кто согласится в этом участвовать, а потом безмолвно исчезнуть из вашей жизни, ничем не напоминая о себе, чтобы он, при отсутствии щепетильности, был нибенейцем, да ещё и неплохого рода. Чтобы он вообще мог сделать то, что ты хочешь. За срочность, поскольку ты не можешь не понимать, что такие фрукты не на каждой ветке растут — только руку протяни! Но гостя придётся уважить во всём, чего он запросит. Моя цена — в деньгах, но у него может быть свой интерес.
— Договорились. Лишь бы он сделал своё дело...
— Как ты понимаешь, гарантировать успех всё равно не может никто из смертных...
— Но сделать его вероятнее?.. Есть способы?..
Атия только загадочно улыбнулась и Ларция потянулась за кошельком.
— Вот, возьми, — сводница протянула ей два небольших пузырька, — Как раз один нужно выпить нынче с утра, другой — в день обеда и тоже пораньше, ещё до завтрака.
Ларция на всякий случай запомнила, какой из флакончиков сводница приподняла первым, какой вторым, и спрятала порознь.
— Что я должна тебе за них?
Атия запросила сотню септимов, и вдова тут же отсчитала ей их. Затем, простившись, исчезла в ночи.

***

Выпроводив полуночную гостью, сводница поднялась к себе в комнату и заперла дверь. Теперь она знала достаточно людей, следующих путями разврата и порока, чтобы иметь возможность выполнить даже такое условие... Но...
Атия достала из запертого на хитрый замок ларца небольшой артефакт, поставила его на стол и произвела необходимые манипуляции. Над предметом быстро сгустилось лиловатое облачко, в котором показалось лицо Люмьера, выражавшее смесь недовольства и любопытства.
— Что у тебя? — с ленцой спросил он вызывавшую.
Та быстро пересказала просьбу ночной визитёрши.
Бретонец после секундного раздумья назвал того же молодого нибенейца, о котором думала и сама сводница.
— Мне кажется, больше никто не подойдёт, — живо откликнулись она. Я даже предупредила клиентку об особых запросах, имея в виду именно его. Ты знаешь, где он сейчас?
— Считай, что уже у тебя. Завтра же придёт, — отмахнулся Люмьер. — Покажи женщину.
Атия постаралась как можно яснее представить Ларцию, но в лицо она её не знала, а та была под вуалью. Впрочем, кажется, Бретонец нашёл за что зацепиться чтобы поймать образ и сорвать с него покров. Некоторое время он пристально вглядывался куда-то мимо собеседницы, затем с досадой откинулся назад:
— Здесь нас опередили, — заявил он, поднося к губам наполненный бокал. — Жаль... Если бы не это, могли бы заполучить весьма интересный экземпляр. Но поздно, поздно...
Не прощаясь, бретонец оборвал связь. Атия убрала артефакт на место и спокойно легла спать. Раз Люмьер пообещал, гость Ларции будет доставлен к сроку. Многолетнее взаимовыгодное сотрудничество бретонца со сводницей устраивало обоих, хотя нибенейка и не желала особенно задумываться о над тем, чего ради старался Люмьер, и почему казалось, что время не властно над ним. Впрочем, в глубине души она догадывалась о многом, но полагала, что неведение защищает её от каких-либо последствий.

***

На следующий день обещанный Люмьером молодой человек действительно постучался у дверей Атии, получил переданное через неё приглашение на обед к Ларции и получил разъяснения, что от него требуется. Его глаза довольно заблестели. Гостя ожидала вкусная еда и удовольствие на десерт, и за всё это не нужно было платить. Он не знал, кому это было нужно, и потому просто не мог бы досаждать заказчице в дальнейшем, но осторожности ради в подобных случаях Люмьер умел делать так, что определённые события совсем стирались из памяти участников.

***

Ларция в точности выполнила всё, что посоветовала ей сводница. Следующим же утром она заставила дочь выпить зелье и тут же разослала приглашения гостям на обед в лордас, выдумав для этого какой-то более или менее внятный предлог. Хотя времени оставалось и немного, но ради хорошего стола и развлечений, которые умело устраивала вдова, приглашённые были готовы закрыть глаза на некоторое нарушение общепринятых правил. Состав гостей, продуманный женщиной за ночь, был рассчитан на то, чтобы всем было с кем пообщаться, а затесавшийся в их среду незнакомец не остался белой вороной.
Стефания, привыкшая к приёмами, которые устраивала мать, не видела в происходящем ничего нового, хотя и не понимала, какой теперь в этом прок, если ожидаемого наследства они не получили, стало быть, интереса для разорившейся знати она, как невеста, теперь не представляет, и тем более, как это связано с обещанием Ларции вернуть Фабио, который даже не был приглашён.
Девушка покорно выпила зелье, принесённое матерью, не спрашивая, что это и зачем. Дав слово слушаться, она полностью отказалась от попыток влиять на свою жизнь, предоставив решать тем, кому виднее.
Утро лордаса началось для неё с новой порции зелья и подбора одежды для предстоящего приёма. Ларция и в этом приняла деятельное участие, причём особое внимание уделила изяществу белья Стефании.
Вдова умело скрывала своё волнение, когда гости начали прибывать. Опознать посланца Атии было несложно — среди приглашённых он был единственным, кого в этом доме не знали в лицо. Невысокий рыхловатый молодой человек лет двадцати трёх несомненно был нибенейцем, причём, судя по манерам, достаточно родовитым. И хотя его внешность, несмотря на молодость, носила отпечаток жизни разгульной и порочной, это не смущало Ларцию. Личность другого склада едва ли согласилась бы на ту роль, которую назначила гостю хозяйка дома. Рекомендация, подтверждающая, что он — именно тот, кого ждали, была незаметно передана вдове Павия и оказалась в полном порядке. Приличия ради, среди приглашённых были и другие особы женского пола, посему Ларция осторожно указала молодому человеку на Стефанию. Тот изобразил лёгкую гримасу:
— Слишком худая. Не в моём вкусе. К подобному блюду придётся добавить специй, уж не взыщите.
— Вы вольны делать всё, что вам угодно. Важен результат.
Нибенеец сделал изящный жест пухлой короткопалой рукой, на которой сверкнуло золото с рубинами, точно говоря, что за успех отвечают высшие силы, но со своей стороны он готов внести тот посильный вклад, который требовался от него.
Точно так же Ларция указала дочери на этого гостя и приказала ни в чём ему не отказывать и не перечить.
На вопросительный взгляд Стефании, мать жёстко ответила:
— Так надо. Ты поняла? Ни в чём!
— Да, мама... — покорно и безучастно отозвалась дочь. Она не задумывалась над тем, что стоит за этими словами. Ей говорили, что делать, и это было хорошо.
Девушка безупречно играла свою роль, принимая гостей. К этому она успела привыкнуть и отлично знала, что от неё требуется. Наконец, гости стали расходиться, незнакомый нибенеец исчез не первым и не последним, чему Стефания не придала особенного значения, пока проводив остальных приглашённых, рассыпавшихся в благодарностях за великолепный обед, не очутилась в своей спальне наедине с указанным матерью молодым человеком. Только тут она встревожилась, но обещание, данное Ларции связывало её по рукам и ногам.
Гость исполненный благодушия, вызванного вкусной и сытной трапезой, щедро сопровождавшейся добрым вином, взирал на неё как на не слишком аппетитный десерт, отказаться от которого, тем не менее, возможности не было.
Он не испытывал ни малейшего смущения в связи с возложенной на него миссией, даже видя, что девушка не вполне понимает, для чего они здесь.
Тоненькая бледная Стефания действительно была не в его вкусе, но были вещи, выходящие за рамки общепринятого, которые могли подхлестнуть его желание и даже доставить известное удовольствие. Посему он обратился к девушке практически с теми же словами, что и мать:
— Будешь делать то, что я скажу.
Снова ей не нужно было ничего решать. Был тот, кого велено было слушаться, кому её передали и кто продолжал ей говорить, как и что. Мысль о том, что это лишь элемент послушания, отчасти заглушала для Стефании боль и стыд от слишком внезапной и довольно извращённой утраты невинности с незнакомым и ничуть не привлекательным для неё человеком.
Она едва сознавала, что происходит, боялась ослушаться и сделать что-то не так, и этот страх, смешиваясь с отвращением и смутным осознанием непоправимости происходящего, полностью парализовал её волю. Стефания выполняла всё, чего от неё требовал нибенеец, действуя с точностью и отрешённостью автоматона. Его, впрочем, это вполне устраивало. И лишь когда он ушёл, девушка забилась в угол просторной кровати и уставилась в пустоту широко раскрытыми горячими и сухими глазами. Мысли двигались с трудом, казалось, у неё в голове тяжело со скрипом поворачивается огромные заржавленные шестерни. Возможно, если бы она сумела заплакать, ей стало бы проще, слёзы, подобно смазке, заставили бы заедающий механизм её мыслей работать как должно, но она оставалась наедине со скрежетом зубчатых колёс, цепляющих друг друга, но не имеющих сил действовать в лад.
Она чувствовала себя разбитой, тело было истерзано непривычным вмешательством и сопутствовавшим излишествами, к которым прибегал подосланный Атией гость. Шестерни в голове Стефании никак не могли перемолоть мысль о связи произошедшего с Фабио. Разве теперь он не должен был оказаться потерянным для неё навсегда? Но мать говорила, что это ради того, чтобы его вернуть... И что же?.. Тогда кузен проделывал бы с нею все эти штуки? Это и есть та любовь, ради которой заключают браки? Представив Фабио на месте нибенейца, девушка содрогнулась от отвращения. Если все так делают, она не желает иметь с этим ничего общего! Пусть кузен так поступает с кем угодно, но не с ней! Но как же его защита? Как же опора, в которой она так нуждалась? Ради этого можно потерпеть и ещё, разве нет? Может, Фабио прислушался бы, если бы она попросила его обойтись без этого всего? А вдруг, только за этим и женятся, и у всех всё происходит именно так? И у её отца и мамы?.. У дядюшки Тибура с тётей Ганной?.. И она сама появилась на свет... Вот так? И Фабио — тоже? И все-все, кого она знает?.. И кого не знает тоже?.. Как ей теперь заставить себя смотреть вокруг прежними глазами?! Мерзость порождающая мерзость, вот что такое все люди и меры! Но в этом бесконечном круговороте мерзостей ей всё равно нужна опора. Поэтому нужно слушаться тех, кто знает, что надо делать. Мать... Фабио... Ей нужно, чтобы он был рядом, особенно теперь, когда не стало отца. Слушалась ли она Павия больше, чем маму?.. Или сама Ларция слушалась мужа?.. Или делала вид, а сама вертела им, как вздумается?..
Мысли обрывались, зацикливались, заедали. Стефании казалось, что она слышит скрежет шестерней, неспособных провернуться. Проходили часы, ночь волнами перекатывалась через девушку, точно желая утопить в непроглядном мраке. Никто из слуг не заходил к ней. Не было и Ларции. Уже далеко за полночь что-то нарушило оцепенение, в которое впала её дочь. Та сама не смогла бы сказать, что именно, но она зашевелилась, с трудом овладевая затёкшим телом. Неловко поднялась на ноги и побрела к умывальнику. Вода давно остыла, но девушка, не замечая этого, принялась за мытьё. Она действовала старательно и методично, но по-прежнему отрешённо, точно существовала отдельно от собственного тела и просто приводила его в порядок, как делают уборку в помещении. Стефания не зажигала лампу, ей хватило лунного света, проникавшего через окно. Наконец она ощутила, что избавилась от остатков чужого запаха, а её тело стало чистым даже на ощупь. Девушка вытерлась, натянула ночную сорочку, подошла к постели... И не смогла заставить себя лечь туда, где совсем недавно происходило болезненное и унизительное действо. Она подобрала сброшенное с кровати покрывало и декоративную подушечку, а затем угнездилась с ними в оконной нише, сжавшись в комочек, и в тревожном полусне провела время до утра.
Утром к ней зашла мать, бодрая и довольная точно кошка, добравшаяся до свежих сливок. Стефании пришлось заново пережить вчерашний вечер, отвечая на дотошные расспросы Ларции.
— Отлично! — заявила та, отмахнувшись от робкого вопроса дочери, все ли делают так же, как этот нибенеец: — Не бери в голову! У всех свои вкусы. Ему вот не по нраву стройные девочки, вроде тебя, поэтому пришлось прибегнуть к тому, что он любит. С мужчинами, порой, ещё и не такое приходится проделывать. А кому-то достаточно женского тела и пары минут.
Услышанное лишь усилило отвращение её дочери ко всему, что связано с телесной близостью, но вдову заботило другое.
— Теперь мы можем сказать, что это Фабио лишил тебя невинности, когда оставался с тобой наедине, и потребовать, чтобы он на тебе женился! А уж если у тебя будет ребёнок, то он ни в жизнь не отвертится!
Стефания промолчала. Это был просто ещё один обман, она не видела особой разницы между тем, что она сама сказала дядюшке о попытке связаться с Фабио и ложью предложенной матерью. То, что сам кузен всегда будет знать, что не делал этого, девушке в голову не приходило. Главное, что его заставят быть с нею рядом. Она даже не спросила у матери, как та намеревалась разрешить это обстоятельство. Ларция же отсутствие подобного вопроса восприняла как понимание и принятие дочерью её планов, вовсе не включавших длительного присутствия сына коловианской служанки в их жизни.
Если всё выйдет так, как было задумано, и у Стефании родится дитя, оно будет хорошего нибенейского происхождения, Фабио выполнит своё предназначение, узаконив появление ребёнка на свет, а главное, принесёт им вожделенное состояние. А потом... Его дядюшка Павий тоже был ещё не стар, что не помешало ему отправиться в Этериус. Строго говоря, мог бы не так спешить. Получил бы сперва отцовское наследство, а потом попадал себе в несчастные случаи сколько душе угодно. Не сказать, что Ларция сама желала мужу смерти. Её устраивало, что деньги в основном тратит она, а делами занимается он. Впрочем, состояние, которое её супруг должен был унаследовать, могло бы кое-что изменить, особенно с учётом его упорного желания выдать дочь за Фабио, но в том-то и беда, что Павий слишком поторопился преставиться. Некоторые в принципе не способны сделать что-то вовремя и к тому же подумать о других, даже о самых близких. Коловианец! Что с него взять?
Теперь следовало как можно скорее переговорить с Тибуром, заявить, что Фабио обязан жениться на Стефании, и что другая помолвка, если только она действительно состоялась, должна быть расторгнута.

***

Тибур выслушал вдову брата молча. Затем негромко, но уверенно произнёс:
— Я провожал Стефанию до дома и не видел ни единого признака того, о чём ты говоришь.
— Моя дочь не так воспитана, чтобы кричать об этом на каждом углу! Она надеялась, что это приведёт к примирению с Фабио, и доверилась ему! Однако, с того момента о нём не было ни слуху ни духу, и сегодня, опасаясь что совершила чудовищную ошибку, она во всём мне призналась. Теперь твой сын обязан жениться на моей девочке. Если даже он обещался другой, эта помолвка должна быть расторгнута! Я не знаю, чего ради он так поступил со Стефанией: не устоял перед её доверчивой невинностью, хотел отомстить или просто посмеялся над ней, но меня это не волнует. Что сделано, то сделано — она должна стать его женой!
Тибур исподлобья посмотрел на Ларцию и веско произнёс:
— Даже если рассказанное тобой правда, во что я, признаться, не верю, брак Фабио и его избранницы — дело решённое. А он не орочий вождь, чтобы жениться на двоих. Прежде чем упрекать моего сына, что он бесчестно поступил со Стефанией, подумай над своей ролью в этом деле. Во-первых, тебе не следовало влезать в их отношения, во-вторых, лучше воспитывать свою дочь, а в-третьих — если уж не преуспела во втором — тщательнее следить за ней.
Не давая возмущённой этой отповедью Ларции возможности возразить, Тибур отвернулся, показывая, что разговор окончен, и зашагал прочь.
Вдова осталась стоять в досаде и некотором недоумении. Она никак не ожидала, что уже на этом этапе могут возникнуть затруднения. Уж точно женщина не ждала их раньше, чем Фабио начнёт пытаться убедить всех, что не дотрагивался до Стефании! Предполагалось, что даже Тибур встретит заверения сына с известным недоверием, а вместо этого... Больше всего нибенейку сбивало с толку, что деверь не просто не поверил её обвинениям — это как раз было бы естественной защитной реакцией — но ясно дал понять, что даже окажись сказанное правдой, это ничего не изменит. Причины были Ларции не ясны, но сдаваться она не собиралась.

***

Тибур снова обдумывал услышанное. Несомненно, ему придётся и это обсудить с Фабио, но прежде он должен был сам по возможности разобраться, что происходит. Случись разговор с Ларцией неделю назад, ему было бы сложнее отмахнуться от него, не принимая на веру. Но заведомая ложь Стефании, уверявшей, что пыталась отправить кузену записку, подорвал доверие землевладельца к речам вдовы и дочери брата.
Фабио не стал бы рисковать счастьем с Корнелией, благодаря которой постепенно исцелился от душевной раны, нанесённой ему бывшей невестой. Чего ради ему было вступать в близость со Стефанией, особенно в сложившихся обстоятельствах? Желание отомстить? Надругаться, обнадёжить и бросить, чтобы она пережила то же, что и он сам, только будучи ещё унижена телесно? Но это было слишком непохоже на Фабио, который желал не мщения, но освобождения от мучительной неопределённости и незаслуженной обиды. Обиды... Обида и жажда справедливости могут завести довольно далеко... Не могло ли так случиться и с Фабио? Будь он несчастлив, за это трудно было бы поручиться, но юноша только что был обласкан судьбой, его семья получила богатство, на которое совершенно не рассчитывала, только-только была назначена дата свадьбы с любимой девушкой... Подобные вещи и более мстительным натурам внушают великодушие...
Кроме того... Если даже предположить, что обида на Стефанию могла затмить разум Фабио настолько, что он решился обесчестить её, это могла быть только ярость, заставляющая наброситься, взять силой, причинить боль. Последствия такого нападения племянница не смогла бы скрыть ни от провожавшего её дядюшки, ни от матери. Это всплыло бы раньше. А предложить Стефании отдаться на конюшне, подав надежду на возобновление отношений, а затем бросить... Может, кто-то и мог бы выдумать подобную месть, но уж точно не Фабио. Да и девушка едва ли согласилась бы вот так... Нет, с какой стороны ни посмотри, ну никак не могло быть такого. И ведь парень успел обиходить двух лошадей, а пробыл на конюшне практически столько времени, сколько для этого требовалось. Когда бы он успел сделать то, в чём обвиняла его Ларция?
Тибур старался припомнить всё до мелочей. Никакого беспорядка в одежде сына или племянницы, естественный для сложившихся обстоятельств тон обоих… Решительно ничто не содержало даже намёка на то, что между ними произошло нечто большее, нежели неприятный разговор, сопровождающий разрыв отношений, которые уже и без того, по сути, закончились. А коли так, хорошо, что Фабио встретил Корнелию! Тибур ощутил прилив теплоты к будущей невестке, ведь она спасла его сына от брака с лживой девицей, верно, также как мать презирающей неродовитых коловианцев. Яблочко от яблоньки недалеко падает. Если же Стефания не солгала в главном и, как рассталась с Фабио, так и пыталась помириться, — только по указке Ларции, из брака с такой тоже ничего хорошего не выйдет. Но с сыном всё же следовало поговорить. Он должен был знать, в чём его пытаются обвинить. Нужно было найти что-то, что позволило бы неопровержимо доказать его невиновность.
Тибур отправился к конюху, работу которого в тот вечер собственноручно исполнил Фабио. При виде хозяина тот отложил сбрую, которую приводил в порядок и поднялся ему навстречу. Поняв, что речь пойдёт о вечере, когда он не принял господских лошадей, конюх виновато зачесал в затылке.
— Прошу прощения, господин Тибур, погода тот день была прохладная, когда вы вернётесь — неведомо, я и зашёл к себе, а там пригрелся у очага да как-то и задремал ненароком... Фабио бы кликнуть меня погромче, я бы и подоспел! Я ж на то и есть, за то и плату получаю! Вы уж простите меня, что проморгал, в другой раз не повторится.
— Оставь, я не сержусь, — махнул рукой Тибур. — Ты знаешь, что и Фабио, и я порой любим сами обиходить своих лошадей, если бы он не хотел этим заниматься, пошёл бы и разбудил тебя. Скажи-ка лучше, когда ты обнаружил, что кони на месте и о них уже позаботились?
— Да ведь, пожалуй, сразу, как молодой Фабио в дом зашёл. Моя-то увидела свет из ваших дверей, да и толкнул меня, сходи, мол, проверь, никак хозяева вернулись. Я и пошёл. Увидел ещё, как вы, господин Тибур, вышли, нагнали возле ворот племянницу, да и отправились её провожать.
— Как же ты, да ещё спросонок, разглядел, что это была Стефания? Темно ведь было!
— Это вы меня зазря обижаете, господин Тибур! Я ж сонный был, а не пьяный! Все мы отлично помним дочь покойного господина Павия! Другой такой тоненькой да хрупкой поищи — не сыщешь! Да и вся манера её — где ж тут ошибёшься?!
— Ладно, это хорошо. Скажи, жена твоя до того, как увидела свет из открывшейся двери ничего не видела, не слышала?
— Нет, господин Тибур! Ничего такого... А она у меня знаете, какая любопытная?! Как ещё тот момент, когда вы приехали, да в дом вошли, пропустила! Не то я бы у Фабио коней-то как раз и принял!
— Позови-ка её.
— Одну минуточку! Сейчас явится!
Всё ещё испытывая чувство вины за свою несвоевременную сонливость, конюх сбегал за женой и сам подошёл вместе с ней.
Тибур расспросил женщину о том вечере. Он сразу понял, что стоит задать её воображению направление, и она «вспомнит», что было и чего не было, а потому не давал ей никаких подсказок, лишь выяснил, что она сама видела или слышала. Ровным счётом ничего не указывало на то, о чём говорила Ларция.
Конюх, не знавший о причинах вопросов, стоял рядом и слышал всё, что говорила его супруга. Наконец Тибур удовольствовался ответами женщины и обратился к обоим:
— Вы сейчас рассказали, что могли. Что в самом деле видели и слышали тогда, хоть это и немного. Так вот, пусть никакой соблазн рассказать занятную историю, не подскажет вам подробностей, которых не было, если только вы хотите и впредь сохранить за собой своё место.
Ричи были хорошими хозяевами, терять работу у таких — дураков мало. А ведь Тибур не требовал ничего, кроме как не приукрашивать правду, которую ему поведали, не зная, какими узорами её можно было расцветить. Это было справедливо и, верно, важно, раз зашёл такой разговор. Посему, вернувшись к себе, конюх велел жене держать язык на привязи, зная, что за той водится грешок посплетничать и посудачить о том о сём, а то и присочинить чего-нибудь по случаю.

***

Начиная разговор с Фабио, Тибур был уже убеждён в его невиновности. Но он правильно понял, что подобное обвинение выбьет юношу из колеи. Тот начал возражать так горячо, что у кого-то могло возникнуть чувство, будто совесть у парня и в самом деле не чиста.
— Успокойся, — отец приобнял сына за плечи, — я знаю, что ты этого не делал. Мать тоже не поверит этим россказням. Мы знаем, как ты был счастлив, что родители Корнелии дали согласие на ваш брак, если бы Стефания не явилась, ты в тот вечер едва ли вообще вспомнил бы о её существовании.
— Конечно! Когда-то я был готов отдать что угодно за возможность объясниться с нею, но в тот момент её появление вызвало у меня только досаду. Но в любом случае, зачем мне было так с ней поступать?! Ведь это значило предать обеих сразу! Как-никак, Стефания остаётся моей кузиной. Разве хоть один человек в здравом уме стал бы, найдя своё счастье, ломать жизнь сестре?! Тем более, поведи она себя иначе, я, быть может, никогда не сошёлся бы с Корнелией! Мне есть за что благодарить Стефанию, и я желаю ей счастья, равного моему!
— Помнится, ей ты говорил другое...
— Да, потому что был раздосадован её приходом, который напомнил мне далеко не лучшие месяцы моей жизни. А теперь, успокоившись и поразмыслив, я думаю и чувствую именно так. Но зла я ей не желал даже тогда! Я старался убедить Стефанию, что в дальнейшем нас могут связывать только отношения брата и сестры. Как это вяжется с тем, что говорит её мать?!
— Будь это правдой, Стефания иначе вела бы себя, пока я её провожал, и говорила бы другое. Я уверен, что это Ларция ищет способа добраться до наследства моего отца единственным оставшимся способом.
Ганна Ричи так же не поверила обвинениями против сына, а её взаимная неприязнь к Ларции, переросла в настоящую ненависть.

***

Вдова Павия не сдалась. По городу поползли сплетни, что молодой Ричи лишил невинности свою кузину, а теперь отказывается на ней жениться. Распространённые через слуг, слухи эти вспыхивали то там, то тут как сухой хворост, а треск пожара был слышен уже в среде богатых горожан и даже достигал ушей знати.
Любопытные взгляды, оказались устремлены на семью Ричи. Однако же, хотя сплетня получалась жирной и вкусной, никому, кроме Ларции не было важно, чтобы её мишенью оказался именно Фабио. И если от подученных ею слуг пошёл шепоток, обвиняющий его, то от языка той жёнушки конюха потянулась ещё более интригующая ниточка. По её словам, сын хозяина никак не мог сделать того, в чём его обвиняют, поскольку он, якобы, виделся с кузиной прямо на глазах у рассказчицы, да при этом чистил лошадей, после чего повернулся, и ушёл себе в дом. Не приврать женщина не смогла, несмотря на все предупреждения, но её ложь послужила правде. Болтушка, видя, какой успех имеют её слова, прибавляла, что если Стефания с кем и спозналась, так уж точно не с молодым Ричи. Не прошло и недели, как умами завладела именно эта версия, а жала сплетников оказались нацелены на девушку, всегда более уязвимую в таких делах.
Неожиданную поддержку Фабио получил и в более высоких кругах. Разумеется, слухи, ходившие по Скинграду и его окрестностям, не миновали и бдительного слуха Корнелии. Будь в её чувствах к жениху чуть меньше расчёта, эти сплетни могли бы привести к ссоре, но девушка, сама жаждавшая богатства и красивой жизни, сделала тот же вывод, что и его отец: эти наветы имели корыстную цель и являлись обычной ложью.
Однако, слишком рассудительный подход к делу юноша мог принять за недостаток чувства с её стороны. Разумеется, этого нельзя было допустить.
Когда Фабио пришёл повидаться с ней, он застал невесту перебирающей вещи, как делают те, кто готовится к отъезду. На сей раз Корнелия не засияла от радости, при виде жениха, а отвернулась, точно скрывая поступающие слёзы. Она продолжала своё занятие и только движения её рук стали резче, а в манере появилась излишняя суетливость.
— Корнелия...
Тишина и шорох одежды, складываемой в аккуратные стопки.
— Корнелия, что ты делаешь?..
— То, что остаётся делать той, кому нужно скрыть последствия неосторожной любви. Уезжаю.
— Корнелия, но ведь день нашей свадьбы уже назначен! Я как раз пришёл предложить взять на себя часть расходов, чтобы ты красовалась в наряде, достойном тебя! Ты можешь заказать самое роскошное платье под стать графине!
— Что толку в платьях, если ты принадлежишь другой?! Стоило ей появиться, и ты не смог устоять! Об этом весь город говорит! О, нет! Я не стану мешать твоему счастью!
— Но моё счастье, это ты, Корнелия! Кто бы ни распускал эти слухи, а я догадываюсь, кто и зачем, им только того и надо — поссорить нас с тобой! Но всё это ложь! Я люблю только тебя! И только тебя хочу назвать своей женой! Поверь мне!
— Поверить? После того, как все судачат, что ты и Стефания...
— Да не было ничего!!! Клянусь Девятерыми! Она явилась к нам на двор как раз вечером после нашей с тобой помолвки! Ты представить себе не можешь, какую досаду это у меня вызвало!
— Ну почему же? Очень даже могу! Ещё бы, стоило подождать ещё чуть-чуть, и ты бы мог без помех жениться на Стефании, а тут так неудачно поспешил!
— Да ты вообще меня слышишь?! Я не хотел её ни видеть, ни слышать! И воспользовался её появлением, чтобы сообщить ей, что между нами всё кончено!
— Между вами или между нами? — Корнелия состроила ироническую гримаску.
— Конечно между на... — Фабио, разгорячённый попытками оправдаться, ринулся было в расставленную ловушку, но в последний момент разглядел опасность: — Тьфу ты! Между мной и ней, разумеется! Корнелия! Зачем ты так?!
— А ты?!
— А что я?! Почему это вечно я оказываюсь виноватым, ни сделав ничего дурного?!
Корнелия почувствовала, что перегибает палку. Она опустилась на край кровати, точно силы внезапно оставили её. Слеза скатилась по её округлой румяной щеке.
— Я не тебя виню, а себя. Мне не следовало...
— Корнелия, ты спасла меня! Подарила мне счастье любить и быть любимым! Не отнимай его теперь! Единственное, в чём я виноват перед тобой, это в том, что зашёл так далеко, что наше дитя оказалось зачато до свадьбы, но всё, чего я хочу, это быть твоим мужем и его отцом! Ты смогла понять меня тогда на празднике Новой жизни, когда мы были едва знакомы, неужели я за это время настолько утратил твоё доверие, что какие-то слухи... — голос юноши, только что умолявший, снова зазвенел от несправедливой обиды и гнева.
Корнелия поняла, что ещё немного, и эта горечь обратится на неё. Она взяла Фабио за руку, заглянула ему в глаза и тихо-тихо произнесла:
— Сделай, как тогда. Просто расскажи мне всё, что случилось в тот вечер. Больше всего я хочу тебе поверить, но именно поэтому ложь разрушит всё. Расскажи правду, какой бы она ни была.
Фабио, не выпуская руки невесты опустился на колени перед кроватью и без утайки пересказал все подробности встречи с кузиной.
Нужно ли говорить, что его рассказ завершился жарким объятиями, слезами примирения и горячими клятвами в любви и верности, какими обмениваются только наедине в порыве страсти?

***

Родным Корнелия передала свои выводы о корыстных замыслах Стефании и её мамаши с такой уверенностью и негодованием, что Кальвена и Мирта, питавшие симпатию к Фабио, сразу поверили в его невиновность. Возчик в своей среде с возмущением рассказывал об этом оговоре и встречал среди товарищей поддержку, замешанную на негодовании. Но обитатели роскошных гостиных Скинграда позаимствовали уверенность в добропорядочности юного Ричи не у трудового народа.
Разумеется, Корнелия, которую Фабио всячески желал порадовать, не жалея на это денег, заказала себе свадебный наряд у Детрилла Селаса. Тот был несколько огорчён, что юная помощница так рано оставляет его, ибо невозможно, чтобы замужняя женщина продолжала демонстрировать посетителям исподнее. Но, обсудив с девушкой некоторые нюансы фасона будущего платья, портной понял, что её работа на него в любом случае вскоре завершилась бы.
Само собой, он был в курсе свежих сплетен, Корнелия же поведала ему версию Фабио, которую Детрилл признал более правдоподобной. Данмер догадался, что девушка рассказала ему об этом с умыслом, и отлично понял, чего она от него хотела. При его работе со знатными и богатыми заказчиками и особенно заказчицами, ему ничего не стоило полушутя коснуться этой темы, небрежно махнуть рукой, и посетитель уйдёт, унося в памяти нужное восприятие событий, как непреложную истину.
И Детрилл Селас не преминул воспользоваться своим умением направлять мысли клиентов в нужное русло. Побудила его к этому не только и, пожалуй, не столько симпатия к Корнелии и деловые контакты с Миртой, сколько соображения непосредственной выгоды. В самом деле, Ларция с дочерью, оставшись без изрядно доли состояния, на которое рассчитывали, вряд ли стали бы для портного источником серьёзного дохода. Зато семья Ричи — совсем другое дело. К тому же, чем больше народу примут приглашение на свадьбу Фабио, тем больше нарядов изготовит мастерская Детрилла в ближайшее время, да ещё с прибавкой в цене за срочность.
Пожалуй, данмер поступился бы своей выгодой и промолчал, не будь он уверен, что правда не на стороне вдовы и дочери Павия Ричи. Но, без необходимости вступать в сделку со своей совестью, не позаботиться о барышах было бы попросту глупо.
Сделать это было тем проще, чем сильнее нужная тема занимала умы. А она была на устах повсюду — от лачуг бедноты до графского замка. Ко дню свадьбы на того, кто всё ещё сомневался в невиновности Фабио Ричи, смотрели с насмешливой жалостью, как на обделённого разумом или тронутого Шеогоратом.

 

Предыдущая глава: Надежды и чаяния

 

Следующая глава: Венец трудов

[Joke_p]

И вот, в кои-то веки, не продолжение, но окончание этого переплетения историй... Которое всегда служит началом чему-то новому, но "Коловианский роман" подошёл к завершению.
 

Венец трудов

Венец трудов

Перед самой свадьбой Фабио и Корнелии Ларция предприняла ещё одну попытку, убедить Тибура в том, что его сын должен жениться на Стефании. На сей раз в качестве главного довода вдова использовала ребёнка, которого ожидала её дочь. Однако и это не подействовало на деверя так, как ожидалось. Нахмурившись, как и в прошлый раз, он проговорил:
— Не рановато ли судить об этом, когда и месяца не прошло?
— У Стефании нет времени ждать, дополнительных подтверждений! Фабио вот-вот женится на другой, и это после того, как!..
— Как он сказал твоей дочери, что к прошлому возврата нет? Вполне справедливо.
— Ты знаешь, о чём я говорю!
— О том, что не могло являться правдой.
— Напрасно ты выгораживаешь своего сына! Пусть лучше выполнит то, что надлежит, иначе вам обоим придётся пожалеть.
— Он и выполнит то, что надлежит. Женится на девушке, которую любит и которой дал слово. А вот тебе, если ты не выдумала историю с ребёнком, следует подумать, как защитить Стефанию от позора, который, кстати, грозит запятнать имя всех Ричи.
— Вели Фабио жениться на ней и никакого позора не будет! Этого же хотел и твой покойный брат! Неужели богатство настолько затмило тебе разум и лишило совести, что даже воля умершего тебе не указ?!
— Напротив, я поступаю согласно воле усопшего — нашего с Павием отца. Что же касается остального, произнеси это глядя в зеркало, и тогда сказанное тобой станет правдой. Вы со Стефанией, а не я, не Ганна и уж точно не Фабио разрушили союз, о котором мы с братом некогда условились. Мы мечтали о счастье для наших детей, но теперь вместе им его не обрести. И я знаю, кто приложил к этому руку, ведомый собственным высокомерием. Закончим этот бесполезный разговор.
Вновь Тибур развернулся и зашагал прочь, не вступая в дальнейшие пререкания с Ларцией. Но и теперь ещё она не признала себя побеждённой.

***

В день свадьбы Фабио и Корнелии все были в особенном волнении, поскольку опасались вмешательства вдовы Павия. Не только участники, но и гости напряжённо гадали, пройдёт ли церемония своим чередом, оставят ли молодых в покое? До публичного скандала Ларция опускаться не стала, ни она, ни Стефания не явились, хотя и были приглашены, как ближайшие родственницы со стороны жениха.
Ганна и Тибур постоянно поглядывали поверх голов, высматривая возможную опасность, но всё было спокойно. Наконец положенные клятвы были принесены, брачный союз освящён жрецом, и сияющая Корнелия с драгоценным кольцом Мары на пальчике очутилась в объятиях Фабио, которого теперь с полным правом могла считать своим. Под приветственные возгласы юноша подхватил молодую жену на руки и вынес из храма.
Все вздохнули свободнее, но только за праздничным столом, накрытом в усадьбе Ричи, хозяева и гости по-настоящему расслабились, и веселье утратило оттенок напряжённости.
Свадебный наряд Корнелии превосходил тот, что Детрилл в своё время пошил для Мирты, поскольку девушке теперь предстояло войти в круг, который был недоступен её матери. Кальвен любовался своей дочерью, которая в этот миг была настоящей красавицей, и нежно прижимал к себе жену, украдкой вытиравшую слёзы умиления при виде излучавшей счастье молодой четы. Не меньше радовалась и Умара, со своей стороны приложившая руку к тому, чтобы эта свадьба состоялась, но до последнего сомневавшаяся, стоило ли ей вмешиваться. Индарио стоял рядом с ней, сжимая тонкими изящными пальцами кисть возлюбленной. Его лицо казалось бесстрастным, взгляд бриллиантовых глаз следовал за новобрачными, но было решительно непонятно, то ли мер созерцательно любуется парой, то ли погружён в себя, и взор его просто скользит без всякой цели, точно блик по поверхности воды. Умара отвечала на пожатие дорогой руки с трепетом, говорившим, что ей понятны чувства белокожего мера, скрытые от прочих. Ещё одна возможность стать матерью, пускай и приёмной, прошла мимо, и в том, что у них нет детей, как бы она ни утешала любимого, — его вина. Почему он уродился таким? Почему в нём причудливо перемешались черты разных рас, хотя обычно одна берёт верх над прочими? Что он такое? Мер или неведомое чудовище? Ошибка природы? Её насмешка? Плод неведомых чар? Явился ли он в мир плоть от плоти своих родителей, которых разыскивал с таким рвением, или вовсе был подменышем, чуждым природе смертных?
Эти вопросы не занимали Индарио полностью, а лишь проплывали, подобно грозовым облакам, по краю сознания. Он научился жить с ними, не позволяя им взять над собой власть. И за это он тоже должен был благодарить своих наставников. В какой-то мере — пожилую бретонскую госпожу и в огромной — Эстромо. Думая о талморце, он понимал, что ничего толком не знал о нём, но теперь, сам многое пережив и набравшись жизненного опыта, догадывался, что в душе у того было немало накрепко запертых дверей, надёжно удержи­вавших такое, с чем мало кто сумел бы совладать. От этого восхищение альтмером только возросло, но теперь к нему добавился горьковатый привкус сочувствия.
Индарио заставил себя выйти из задумчивости и сосредоточиться на происходя­щем. Не хватало ещё испортить Умаре её искреннюю радость за племянницу!
Свадебное торжество продолжалось долго, все видели неподдельное счастье мо­лодых, которое лучше всяких слов убедило сомневавшихся или явившихся в надежде на скандал, что обвинения против Фабио были ложными. Хотя отсутствие на празднике Ларции и Стефании можно было трактовать по-разному, мнение гостей сложилось не в их пользу.
Наконец новобрачные удалились к себе, сопровождаемые приличествующими случаю пожеланиями счастья, крепкого потомства и прочих благ.

***

Корнелия с восхищением осматривала празднично убранную спальню, подготов­ленную для них с Фабио. В этой комнате, господствующее место в которой занимала краси­вая кровать с постелью из дорогой ткани и множеством подушек, словно воплотились мечты девушки о счастье, каким она его представляла. Богатство! Она богата! И чтобы заполучить всё это ей не пришлось выходить замуж за немощного старца, способного разве что на беззу­бый слюнявый поцелуй! Или за урода, на которого глянуть противно, не то что делить с ним ложе. Её мужем стал юноша приятной наружности, немного младше неё самой. Выбрав его для достижения своих жизненных целей, Корнелия намеревалась быть ему хорошей женой и по мере сил сделать его счастливым.
Пока новобрачная осматривалась, Фабио не сводил с неё глаз. Вовсе не потому, что в его сердце закралось подозрение в корыстности своей избранницы. Любой человек, оказавшись в незнакомой комнате, начнёт её разглядывать, особенно если она предназначает­ся ему. Нет, молодой человек просто искренне любовался своей женой. Платье, созданное Детриллом Селасом, идеально сидело на Корнелии подчёркивая достоинства её фигуры, при этом не оставляя ни малейшего повода заподозрить, что под его изящными складками бьётся не одно, а два сердца.
Однако сам Фабио не забывал об этом ни на минуту. То, что он станет отцом, вы­зывало в нём горделивый трепет, и оттого ещё оскорбительнее казались притязания Стефа­нии, которая если и ждала ребёнка, то уж никак не от него!
Вспомнив о кузине, молодой супруг ощутил досаду и гнев, которые, однако, бы­стро отступили на второй план перед нежностью и обожанием к Корнелии. Та тем временем со счастливой улыбкой, раскинув руки, рухнула поверх расшитого покрывала. Взметнувшая­ся юбка свадебного платья и мелькнувшие под ней ножки живо напомнили Фабио их первую встречу, перевернувшую всю его жизнь.
— Ты не устала? — заботливо спросил он.
Корнелия повернулась к нему. Она так и сияла, отчего выглядела настоящей кра­савицей.
— Я? Нисколько!
— Я боялся, что долгий праздник, танцы... Что это может повредить... тебе, — чуть заметная пауза подсказала новобрачной, что муж думал не только о ней, но и о ребёнке.
— Не переживай, — беззаботно отозвалась она. — Я... мы прекрасно себя чув­ствуем!
Если бы Стефания была крепкой, как ломовая лошадь, возможно, Корнелия и по­старалась бы для контраста прикинуться неженкой. Но она была рада, что существовавшая между ними разница позволяла ей быть собой.
То, что жена сама намекнула на их будущего ребёнка, несказанно обрадовало Фа­био. Он подсел к ней, провёл ладонью по её животу и проговорил:
— Вот бы у нас родилась дочь! Красивая, как ты или любая из наших матерей, или такая обаятельная, как твоя тётушка! В жизни не видел такой улыбки, как у неё!
Корнелия нахмурилась с шутливой ревностью:
— Ах, вот как? Не успели мы пожениться, как ты прямо на свадьбе начал загляды­ваться на улыбку моей тётушки?!
Фабио не принял вызова. Он по голосу слышал, что упрёк сделан не всерьёз, а по­тому, вытянувшись рядом с любимой, чуть лениво возразил:
— Что ж с того, что улыбка её очень красит? Твоя не хуже, только ты-то у меня красивая в любом настроении, — в подтверждение своих слов он приподнялся на локте, по­вернулся к Корнелии и начал любоваться ею. Снова его взгляд, скользнув по шее, украшен­ной роскошным колье, пробежался по сверкающим подвескам и скатился в ложбинку пыш­ной, высоко приподнятой груди. Это зрелище было столь привлекательным, что все прочие мысли вылетели у Фабио из головы, и он потянулся к супруге, чтобы избавить её от платья.
Детрилл Селас был настоящим мастером своего дела. Платье, где положено сидев­шее, точно вторая кожа, а где нужно ниспадавшее свободными мягкими складками, легко снялось в несколько движений, не доставив молодожёнам лишних хлопот. Изящное бельё, также пошитое специально для новобрачной, сделало её совершенно неотразимой.
Фабио сгорал от нетерпения. Наконец-то Корнелия принадлежит ему! И теперь он уже с полным правом может снова сделать то, о чём мечтал с самого праздника Новой жизни. Однако такой почти бесконечной череды взлётов и падений на волнах страсти на сей раз не вышло.
— Кажется, это я устал... — чуть смущённо проговорил юноша.
— Ещё бы! Столько волнений! — утешила его Корнелия, про себя подумав, что нужно будет всё-таки запасти побольше зелий вроде того, каким она попотчевала Фабио в прошлый раз, и договориться с тётушкой, чтобы та и дальше поставляла их ей. Возможно, дело действительно в усталости и напряжённом ожидании каверз от Ларции или Стефании, но новобрачная надеялась, что сможет получать от мужа больше. Пусть даже не каждый раз, но... Он и сам не должен заподозрить, что та безумная страсть посетила его лишь единожды и более не повторится. Решит ещё, что разлюбил, и начнёт искать ту, что подарит ему ощуще­ния, испытанные в первый раз! Нет уж! Завтра же она сбегает к Умаре, остановившейся на несколько дней погостить у сестры, и обсудит с ней, как лучше поступить.
Подумав о тётушке, Корнелия вернулась мыслями к полушутливому разговору, прерванному любовной близостью.
— Так ты бы хотел, чтобы у нас родилась именно дочь?
— Конечно, если она будет похожа на тебя!
— А если будет мальчик?.. Ты будешь разочарован?
— Что ты! Я вовсе не то имел в виду. Сын. Наследник. Это прекрасно! Будет кому продолжать дело моего отца и деда. Просто, мне кажется, сыну бы обрадовался кто угодно, а я хотел сказать, что и дочери буду рад не меньше!
— Ах, вот что! — Корнелия засмеялась тихим счастливым смехом. Несмотря ни на что, её тревожили слухи о том, что Стефания тоже ждёт ребёнка. Вдруг Фабио так хочет девочку, что если у кузины родится дочь, он признаёт дитя своим?! Особенно, если в законом браке будет сын. Но если всё так, как он сказал, бояться нечего!

***

Отсутствие вдовы и дочери Павия на свадьбе было обусловлено несколькими при­чинами. Во-первых, явившись и безропотно присутствуя на церемонии, они словно бы согла­шались признать это брак и смириться с неизбежным. После чего любые дальнейшие притя­зания с их стороны уже не имели бы ни смысла, ни успеха. Во-вторых, попытавшись вме­шаться, они едва ли добились бы желаемого, а скандал, который непременно разгорелся бы, выставил бы их в крайне невыгодном свете. Теперь следовало действовать иначе. В-третьих, что не остановило бы Ларцию, не будь первых двух причин, Стефания испытывала сильное недомогание и была не в силах куда-то идти. Если бы существовал хоть малейший шанс переломить ситуацию своим появлением, мать притащила бы её хоть волоком. Но на данный момент самой выигрышной тактикой казалось не поддержать происходящее, проигнорировав приглашение.
Если бы хоть кто-то мог заглянуть в мысли вдовы Павия, он бы понял, что никто из семьи Тибура не мог чувствовать себя в безопасности. Она порой задумывалась о том, что­бы избавиться от Корнелии, а уж потом, в отсутствие соперницы, вынудить Фабио же­ниться на Стефании. Конечно, и его самого в повторном браке ожидала бы совсем недолгая жизнь. Иногда Ларция прикидывала, не стоит ли попросту извести всю семью, ведь тогда, по праву родства, вообще всё состояние перейдёт к её дочери, и той даже на время не придётся всту­пать в унизительный брак с сыном служанки. Но остатки здравого смысла внушали женщин­е, что их заинтересованность в этом деле слишком очевидна, и что вероятнее всего вме­сто бо­гатства и жизни, достойной знатных нибенеек, их с большой вероятностью ожидает тюрьма и позор, а то и казнь. Что из этого хуже, она решить не могла, и то и другое было невыносим­ым ударом для её гордости. Посему горящий взгляд затухал, хищный трепет ноздрей преры­вался долгим вздохом, и кровожадные планы на время отходили на второй план.
Корнелию же от покушения спасали не столько подобные соображения слишком очевидной выгоды для Стефании, особенно, если та всё-таки выйдет в итоге за Фабио после смерти соперницы, сколько неприятие Ларцией самого факта брака дочери с простолюдином, который она с таким усердием и столь успешно постаралась расстроить. Теперь, когда она была уверена, что Стефания ждёт ребёнка, можно было сделать ставку на другое.

***

Все эти планы и замыслы, весьма близко касавшиеся обеих девушек: как завоевав­шей сердце Фабио, так и утратившей своё место в нём, проходили мимо них. Корнелия на­слаждалась богатством, умело скрывая от прочих, какое наслаждение ей доставляет возмож­ность купить и то, и это, и вообще практически что угодно. Причём тратить деньги она не спешила и всецело поддерживала и одобряла стремление семьи приумножить доходы, так что со стороны казалось, будто корыстных мыслей у неё и в помине не было. С Умарой ей удалось переговорить уже на следующий день. Тётушка покачала головой, сожалея, что тем­перамента юноши, за которого вышла племянница, не хватает, чтобы удовлетворить потреб­ности жены. Но помимо зелья, которое Умара охотно передала своей любимице, ей был дан и довольно мудрый совет:
— Не старайся дать ему это зелье каждый раз перед близостью.
— Если часто использовать, оно может повредить? Или перестать действовать? А заменить другим не выйдет?..
— Само по себе оно не навредит, да и такого, чтобы надо было постоянно увели­чивать количество для получения прежнего эффекта, за ним не замечено. Дело в другом.
— В чём же?..
— В привыкании другого рода. Сама подумай, ты девочка неглупая. Даже самая любимая пища приедается, если питаться только ею, но если подавать это кушанье только по праздникам, то предвкушение сделает его ещё более желанным и усилит наслаждение.
— Ты предлагаешь... Устраивать особые праздники любви? И тогда давать Фабио это зелье, а затем обоим наслаждаться результатом?
— Верно. Тогда он точно так же будет знать, что такое у него бывает только с то­бой, и даже если сунется на сторону, получит не больше самого заурядного из происходящего в семейной спальне. Только, если не позволять страсти приедаться, шансов, что он вообще позарится на другую гораздо меньше. Новизны ищут от скуки, а заскучать-то ты ему как раз и не дашь.
— Тётушка, спасибо! Это самый лучший совет! Конечно же ты права, я так и сде­лаю!
— Вот и умница. И пока я жива, для особых случаев у тебя всегда будет кое-что в запасе.
— Ну что ты такое говоришь! Ты же у меня совсем молодая!
— Уходят в Этериус не только старики, но я пока туда не собираюсь, — Умара улыбнулась своей лучезарной улыбкой, разом делавшей её прекраснее любой записной кра­савицы.
Корнелия бросилась её обнимать.
Когда восторги племянницы немного утихли, женщина задала ей вопрос, который волновал её больше, нежели прочие:
— А никакие другие зелья тебе не нужны? Я имею в виду твоего будущего ребён­ка. Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно, тётушка! Я иногда вообще забываю об этом!
— Забывать не следует. В любом случае, стоит поберечься. Но ты уверена, что всё так хорошо? Никаких недомоганий, ни утром, ни вообще?..
— Нет, что ты! У меня как будто даже прибавилось сил! Я отлично себя чувствую!
— Рада, что ты переносишь всё так легко. Если вдруг что-то изменится — дай мне знать.
— Обещаю!
Корнелия расцеловала Умару и побежала к родителям, от которых получила но­вую порцию поздравлений. Видя дочь такой счастливой, Кальвен и Мирта были рады и гор­ды за неё — всё-таки девочка выбилась в люди, пусть и посредством замужества. Прежде обоих смутно тревожило, чем она будет жить, ведь никаким ремеслом, кроме отцовского, Корнелия не овладела. Но если править лошадьми для девушки ещё куда ни шло, то таскать грузы ей пришлось бы кого-то нанимать. Женщин среди возчиков — единицы, да и то таких, что любого мужика, если захотят — в бараний рог скрутят. Корнелия-то, хоть здоровьем и не обижена, а всё-таки не такова. Теперь же её жизнь была устроена, правда без неё в родном доме сразу стало пустовато, и впервые Кальвен задумался о том, что они с Миртой немало потеряли из-за утраченной возможности завести ещё детей. Но тут уж ничего было не поде­лать.
В отличие от Корнелии, которая не испытывала ни малейших неудобств, связан­ных с будущим ребёнком, и оставалась бодрой и полной сил, Стефания с самого начала пере­носила беременность очень плохо. Она постоянно испытывала сильное недомогание, её ху­денькое, ещё не до конца оформившееся тело, с трудом справлялось с дополнительной на­грузкой. Будущее дитя, с момента унизительного зачатия и вплоть до самого рождения, обер­нулось для дочери Павия постоянной мукой. Ларция, одержимая свой целью, не обращала внимания ни на страдания дочери, ни на то, о чём с тревогой перешёптывались слуги: сумеет ли это тщедушное, изнурённое создание произвести младенца на свет? Сама Стефания об этом не думала, ей хотелось одного, чтобы всё это поскорее закончилось. Она уже не ждала, что Фабио будет с ней. Напротив, ей казалось, что именно он виноват в том, как трудно ей приходится, и та привязанность, что прежде жила в её сердце, постепенно превращалась в ненависть. Как ни странно, это чувство не распространялось на ещё не рождённого ребёнка. Стефания не усматривала в нём источника своих страданий, напротив, ей казалось, что буду­щее дитя — единственное в мире существо, разделяющее их с ней, родное и близкое среди враждебной к ней среды. То, что она испытывала к комочку жизни, который носила под серд­цем, было мало похоже на естественную материнскую любовь, являясь почти болезненной привязанностью. Казалось, лишившись опоры в жизни среди тех, кто был старше или хоть равен ей годами, юная нибенейка попыталась найти её в совсем крохотном создании, ещё не успевшем отделиться от неё самой и потому не дававшем возможности усомниться в своей верности. По счастью, ей не приходили в голову мысли о детях, погибших в материнской утробе, об исторгнутых слишком рано, чтобы суметь выжить, или не переживших рождения. Стефания не думала об этом, потому что ничего не знала о таких вещах. И потому она цепля­лась за маленькую жизнь внутри себя, как за нечто незыблемое, что не предаст и не оставит её.

***

Корнелия и не думала прятаться от посторонних глаз, скрывая, что её дитя явится на свет раньше, чем надлежало бы у благопристойной жены. Оно будет рождено в законом браке, у него есть отец, признающий его своим, остальное — пустяки. Надо сказать, такая линия поведения — без вызова, провоцирующего гнев и желание окоротить гордячку, без проявлений стыда или вины, превращающих женщину в готовую жертву для всяческих напа­док, оказалась наиболее выгодной.
Ларция была вне себя. Она практически забыла, что сама разлучила свою дочь с женихом, и Корнелия лишь завершила начатое ею, прибрав Фабио к рукам. Больше всего вдо­ву Павия бесило то, что та опередила её в замысле с ребёнком. Ясное дело, Тибур знал, что и так скоро станет дедом, а потому столь небрежно отнёсся к известию о беременности Стефа­нии. Не успей эта потаскуха спутаться с Фабио и предъявить результат, наверняка план самой Ларции сработал бы как надо! И, конечно, то, что парень признал ребёнка Корнелии своим, говорило по крайней мере о том, что близость между ними была. Чего и ждать от сына слу­жанки и дочери возчика! Свадьба, чтобы узаконить нагулянное дитя! Женщина совершенно упускала из виду, что собственную дочь она поставила ровно в такое же положение, за ис­ключением того момента, что ребёнку Стефании суждено было быть не только зачатым, но и рождённым вне брака. Ларция как никогда желала Корнелии смерти и смаковала в своём во­ображении картину, когда та вместе с младенцем погибает в родах. Эти картины столь живо вставали перед её мысленным взором, что она почти верила в них как в уже свершившуюся реальность. Если бы ненависть могла убивать на расстоянии, должно быть, так бы оно и вы­шло. Однако злоба вдовы была бессильна перед молитвами, которые Умара истово возносила Дибелле, прося у своей покровительницы благополучия для любимой племянницы и её ма­лыша.
В положенный срок Корнелия произвела на свет крепкого здорового младенца, причём столь легко, что ни зелья тётушки, ни чья бы то ни было помощь оказались ей не нужны.
Тибур был горд за невестку и сына, выбравшего в жёны девушку, точно созданную для производства потомства. Это сквозило в каждом его слове и жесте, когда он смотрел на внука, названного Энцио, и на его мать. Но ещё большую гордость испытывал Фабио, став­ший теперь отцом. Его любовь к молодой жене только усилилась, но в ней появился ощути­мый привкус собственничества. Возможно, причиной послужила история со Стефанией, сперва бросившей его, а затем, пусть и не лично, пытавшаяся привязать его чужим ребёнком. Однако Корнелия по обрывкам недосказанных фраз и красноречивым взглядам поняла, что она в безопасности лишь пока вне подозрений в измене, и что Фабио не простит ей возмож­ной неверности, равно как не сможет уступить её сопернику, а посему скорее будет готов убить своими руками. К чести его следует признать, что сам он вообще перестал замечать представительниц другого пола, точно они все вдруг оказались в другом плане реальности.
Радость Умары омрачалась лишь затаённой болью, притаившейся в бриллианто­вых глазах Индарио. То, с какой лёгкостью племянница его возлюбленной, так похожая на свою тётушку, разрешилась от бремени, яснее слов подтверждало, что в отсутствии у них с Умарой собственного ребёнка виноват именно он. И то, что от него в данном случае ровным счётом ничего не зависело, и что это, равно как и прочие чудачества своего организма, он ни­как не мог изменить, служило белокожему меру слишком слабым утешением.

***

Весть о том, что у Фабио и Корнелии родился сын, заставившая Ларцию скрипеть зубами, не вызвала у Стефании иного отклика, кроме понимания, что кто-то избавился от тя­гот, которые ей предстояло нести ещё много недель. Она не подсчитывала, когда было зачато дитя кузена и соперницы, её не трогало, что это произошло задолго до свадьбы. Всё это про­ходило мимо неё.
Она больше не ждала, что Фабио вернётся и женится на ней, а после единственно­го опыта близости с мужчиной не слишком этого и хотела. Как раз теперь лучшим выходом для неё было бы получить от кузена родственную поддержку, которую тот, пожалуй, смог бы ей оказать, но после того, что затеяла её мать, даже это стало невозможным. Теперь жизнь Стефании сосредоточилась вокруг ребёнка, которого она ждала, и борьбы с болезненным со­стоянием, вызванным этим ожиданием.
Ларция жадным взглядом впивалась в изменившуюся фигуру дочери, с вожделе­нием хищника ожидая появления на свет плода своих замыслов. Ей не приходило в голову, что то, чего она желала Корнелии, с гораздо большей вероятностью грозило Стефании.
Когда настал урочный день, той, и без того измученной, и впрямь казалось, что ей не суждено его пережить. Проходили часы, наполненные болью, оставлявшей всё более крат­кие передышки. Страх смерти, столь свойственный любому живому существу и такой острый поначалу, исчез, оставив одно лишь желание, чтобы всё наконец завершилось, пусть и вместе с жизнью — не велика цена, если в ней не осталось ничего, кроме бесконечных мучений.
Стефания металась на постели, сбившейся во влажный от пота ком. Время от вре­мени она издавала нечто среднее, между криком и стоном, выражавшим бесконечную муку и под конец срывавшимся в рыдание. Что она сделала им всем?! За что они заставили её прой­ти через это?! Все они! Отец и Фабио, покинувшие её, мать, подославшая к ней незнакомца, причинившего ей боль и унижение, венцом которых стал нынешний день. На лбу девушки от напряжения рельефно проступали вены, обычно бедное лицо темнело от натуги. Женщина, которую призвали, чтобы та помогла младенцу появиться на свет, требовала от роженицы де­лать, как она велит, но Стефания едва слышала её, и была не в силах выполнить полученные распоряжения. Отчего та, зная, что вознаграждение будет зависеть от исхода дела, выходила из себя и прикрикивала на исстрадавшуюся будущую мать, усиливая её отчаяние и смятение.
Боль, гневные окрики и оскорбительнее шипение выведенной из себя повитухи слились для Стефании в сплошной непрекращающийся кошмар. Чем сильнее становились попытки заставить роженицу действовать на благо себе и ребёнку, тем менее та была на это способна. Но жизнь и природа всё-таки взяли своё, и, спустя почти сутки, на свет явился мла­денец мужского пола. Повитуха схватила его, и, молясь, чтобы тот оказался живым, не то не видать ей обещанного вознаграждения, отвесила ему такой шлепок, что дом, уже привыкший к криками, доносившимся из этой комнаты, содрогнулся от нового вопля, превзошедшего все предыдущие.
Услышав этот душераздирающий ор, Стефания приподнялась на постели и мут­ным взглядом отыскала его источник. Юная мать сумела осознать, что это её новорождённое дитя, единственное существо, которое она не винила в своих мучениях, а теперь, видя, как младенец надсаживается от крика, уверилась в том, что сын разделил их с ней. Любовь и со­страдание острым осколком пронзили её сердце, и были последним, что она ощутила, прежде чем в изнеможении рухнуть на подушки и потерять сознание. Повитуха, проклиная свою уда­чу, поспешила к ней, опасаясь, что не один, так другая безвременной смертью всё же намере­вается лишить её награды. И это после того, как она больше суток просидела здесь безвылаз­но! Но Девять не допустили такой «несправедливости в отношении бедной женщины», и Стефанию удалось привести в чувство.
Этим чувством оказалась болезненная привязанность к ребёнку, которого она произвела на свет. Удивительным казалось то, что младенец, не в пример своей родительни­це, оказался крепким, здоровым и довольно крупным. Ларция загодя нашла для него корми­лицу, но Стефания впервые в жизни воспротивилась матери и заявила, что будет кормить сына сама. Никакие уговоры и доводы, что это не пристало благородной нибенейке, не возы­мели действия. И в первый раз вдове Павия пришлось уступить дочери.
Поначалу решение, принятое Стефанией, принесло только новые страдания и ей, и ребёнку. Молока у неё почти не было; дитя, требуя пищи, заходилось в плаче и до боли вцеплялось в скудный её источник. Но вновь милосердная природа вкупе с упорством матери и младенца победили, и грудь юной родительницы наполнилась молоком.
Точно так же мягкая и податливая Стефания осталась непреклонной в вопросе вы­бора имени для новорождённого. С его появлением на свет в её характере проявилось что-то от Ларции, всегда шедшей к поставленной цели с напористостью даэдрота. И вновь та спасо­вала перед дочерью, до конца не понимая, как это произошло, но убедив себя, что девочка и так намучилась, и можно пойти на какие-то уступки в том, что, на деле, не так уж и важно. В итоге младенца назвали Сандро, как того пожелала его мать.
Надо сказать, его рождение воскресило старые слухи и кое-кто, уже подзабыв по­дробности этой истории, склонялся к пикантной версии, что отцом внебрачного сына Стефа­нии всё же являлся её кузен. Эти сплетни получили бы ещё более широкое распространение, если бы не нашлось ничего поинтереснее, но Сандро посчастливилось родиться в месяце За­хода солнца, незадолго до праздника Новой жизни. Ходили слухи, что граф, сам нечасто по­являвшийся на людях, решил в этом году устроить грандиозные гулянья с развлечениями для всего города, каких здесь прежде не видывали. И первые признаки приготовления к праздне­ству, замеченные там и тут, будоражили умы обывателей гораздо сильнее, чем происхожден­ие какого-то бастарда.
Ларция не сдалась. Сделав вид, что смирилась с осуществившимся дележом на­следства, она, втайне от Тибура, постаралась обжаловать его, напирая на факт рождения Сандро и приписывая отцовство Фабио.
На беду вдовы, чем выше отказывалась инстанция, в которую она пыталась обра­титься, тем больше времени требовалось на рассмотрение ходатайства, но женщина была на­мерена добиться успеха, пусть даже ей пришлось бы дойти до Имперской канцелярии в сто­лице Сиродила.
Но даже в своём неуёмном стремлении добиться своего, Ларция понимала, что не может позволить себе ускорить процесс с помощью денег, не то, даже получив наследство, они со Стефанией останутся практически с тем же, что имеют сейчас. Приходилось смирить­ся с печальной очевидностью, что если на рассмотрение этого дела даже в родном графстве ушли месяцы, теперь могли потребоваться годы ожидания. Оставалось до поры пытаться вы­жать, что удастся, из поместья, оставленного им Павием и хиревшего без его умелого руко­водства. Тибур мог бы помочь Ларции с ведением хозяйства, но отношения были испорчены, так что вдова была вынуждена как-то выкручиваться своими силами.
Однако же тема предполагаемого отцовства Фабио, снова всплывшая среди слу­хов, достигла ушей Ларции, и эти сплетни были ей на руку. Выждав с неделю после рожде­ния Сандро, дабы убедиться, что дитя достаточно сильно, чтобы не отправиться в Этериус раньше времени, вдова Павия вновь направилась к своему деверю.
Тибур встретил её настороженно, сдержанно поздравив с появлением внука, осве­домился о здоровье Стефании, порадовался, что та жива и уже оправляется после трудных родов. Словом, выполнил всё, что предписывали приличия в пикантном случае, когда в семье родился внебрачный ребёнок.
Слушая его безупречно вежливые, выверенные и уместные слова, сказанные именно так, как надлежало, Ларция слегка закусил губу. Этот коловианский чурбан неплохо пообтесался. Пожалуй, он мог бы и среди знати вести себя так, чтобы быть принятым в этом кругу. Но, разумеется, ему никогда не сравняться с нибенейцем, у которого эти свойства, по её глубочайшему убеждению, являлись врождёнными. Вдова Павия не подумала о том, что сама она не удосужилась прислать даже сухого формального поздравления семье деверя в связи с рождением Энцио. Не сделала она этого и теперь, что, пусть и с трёхмесячным опоз­данием, но могло быть принято, учитывая натянутые отношения сложившиеся между двумя ветвями Ричи. Так что в плане манер коловианский земледелец обошёл нибенейскую гордяч­ку.
— Итак, о чём ты хотела поговорить? — спросил Тибур, когда обмен любезностя­ми был завершён.
— Разумеется, о Стефании и её сыне.
— Ах да, я слышал, что кто-то вновь раздувает слухи о том, что его отцом являет­ся Фабио. И верю этому не больше, чем прежде, как и всякий, у кого есть голова на плечах. У него своя семья, и он не оставит её ради твоей дочери и внука.
— Но ведь Сандро и твой внук. Кем бы ни был его отец, он остаётся роднёй тебе и моему покойному Павию, — с неожиданным смирением произнесла Ларция.
— Пусть так, и что же?
— Бедный малютка не виноват в ошибках взрослых. Он ещё только вошёл в этот мир, а его уже преследуют сплетни и слухи, которые ему рано или поздно предстоит осо­знать.
— Не я и не Фабио это затеяли, — проворчал Тибур, но нибенейка ощутила, что ей удалось зацепить нужную струнку в его душе, и женщина затрепетала от азарта, схожего с возбуждением охотника, находящегося в шаге от вожделенного трофея. — Ладно, чего ты хо­чешь? К чему этот разговор?
— Твой брат уж точно не хотел бы такой участи для своей дочери и внука, да и ты... Брак между Стефанией и Фабио не состоялся, и таким образом Сандро оказался лишён той части состояния, на которую вполне имеет право, как на часть наследства своего прадеда. Передай эту долю ему — ведь он и тебе кровная родня. Пусть ты не веришь, что дважды свя­зан с ним узами родства, но линию Павия отрицать невозможно.
— И каким же образом наследство моего отца поможет оградить Сандро от злых языков? Не заставляй меня думать, что этот младенец был зачат единственно с корыстной це­лью.
Ларция постаралась сделать вид, что удар не достиг цели. Хотя на деле Тибур рас­кусил самую суть.
— О, конечно, здесь ему не будет житья ни с деньгами, ни без, но... Мы бы уеха­ли... Туда, где нас никто не знает. Ты же знаешь, какие пути открывает богатство...
Тибур задумался. Он испытывал досаду, вызванную отнюдь не скупостью, хотя, будучи рачительным хозяином, знал, как заставить работать каждый септим. Его мучило то, что прикрываясь младенцем, Ларция практически добилась своего. Разве виноват этот бед­ный мальчик в том, что затеяли его мать и бабка? Он вызывал только сочувствие, а зна­чит... Значит, план нибенейки сработал. И всё же...
— Вот что, — сказал Тибур после долгого и тяжкого раздумья, — Если ты собира­ешься увезти Стефанию и Сандро, а для них это и впрямь наилучший выход, то тебе не нуж­но ни мужнино поместье, коим ты не занимаешься, ни городской дом, где вы сейчас живёте. Я готов выкупить у тебя и то и другое по цене большей, чем их подлинная стоимость. Нико­му другому ты не сможешь продать своё имущество так выгодно. А получать доходы от по­местья, живя вдали от него, будет затруднительно. Проще и выгоднее вложить вырученные деньги где-нибудь поблизости от места, где вы решите обосноваться. Советую тебе согла­ситься, поскольку другого предложения не будет, а хорошенько подумав, я могу отказаться и от этого. Благодари малыша Сандро, что оно вообще прозвучало.
В голосе Тибура под конец неожиданно для него самого прозвучал гнев.
Ларция, скрипнула зубами. Она поняла, что не выиграла эту партию. Согласив­шись, она максимум сведёт её к ничьей. Но ей также было ясно, что деверь не шутил, и что нужно принимать то, что он готов предложить, пока не стало поздно.
— Хорошо, — почти прошипела она, — пусть будет по-твоему.
— Я сделаю тебе ещё одну уступку. Последнюю. Можешь сама найти оценщика. И если названная им сумма не будет совсем уж несообразной, я добавлю сколько-то сверх.
Ларция сверкнула глазами, но промолчала. Поняв, что лучшего предложения ей не дождаться, она не стала спорить, боясь упустить и это. На сей раз она отвернулась первой, предварительно мрачно кивнув в знак согласия. Женщин шла медленно, погружённая в не­весёлые размышления. Дома и землю она и так думала продавать, но если есть покупатель, готовый заплатить заведомо больше, чем они стоят, это возместит хоть часть наследства, ко­торого она сама нечаянно лишила дочь. А ведь можно было... Вдова остановилась посреди людной улицы, глядя перед собой застывшим полубезумным взглядом. Казалось, её глаза вот-вот вылезут из орбит, точно она увидела разверзшуюся бездну Обливиона. Как бы то ни было, того, что находилось прямо перед ней, вдова не замечала. Какой-то краснолицый воз­ница едва успел с руганью отворотить коня, чтобы эта застывшая дурища не угодила под колёса. Встанет на пути, как столб, а собьёшь, кого винить станут? То-то! Но даже грубая брань и щелчки бича возле самого уха не достигли восприятия женщины.
После смерти мужа она могла напротив поторопиться со свадьбой Стефании и Фа­био, те получили бы причитавшееся им, а потом... Тибур с его безродной жёнушкой отправи­лись бы следом за Павием, а вскоре, чтобы им не скучать по сыну, а ему — по родителям, и тот присоединился бы к ним. Если не спешить и обставить все смерти в виде несчастных случаев, происков рока, ополчившегося на этот род, можно было бы даже избежать подозре­ний. И тогда все владения семьи Ричи перешли бы к ней и к Стефании! Почему она не поду­мала об этом раньше?! Она своими руками сделала так, что теперь вынуждена довольствов­аться крохами, вместо того, чтобы заполучить всё!
Ларция издала нечто среднее между стоном и рычанием. От падения в омут без­умия её удержала лишь одна мысль — Сандро рождён от нибенейца! Единственное, в чём она выгадала от и до! Странная, болезненная, дикая любовь к младенцу, в котором она преж­де видела лишь инструмент, внезапно поразила вдову. Мрак, подёрнувший её внутренний взор, заколыхался, взвихрился пурпуром и багрянцем и раздвинулся, точно занавес на теат­ральных подмостках. Она увезёт внука в остатки родового имения и там воспитает истинным нибенейцем. На то, что удастся выручить от продажи здешнего имущества, они вернут свое­му гнезду достойный блеск! Мальчик! Чистая кровь Нибенея! Она не прогадала, просто ча­стью богатств загодя оплатила его блистательное будущее.
Стефания восприняла известие о переезде вполне равнодушно, и Ларция неза­медлительно развила бурную деятельность. Она нашла оценщика, обсудила с ним, насколько реально завысить цену, чтобы был шанс найти покупателя, и, когда тот назвал цифры, приба­вила от себя ещё немного, зная, что искать никого не придётся. Тибур, верный своему слову, накинул ещё несколько процентов, после чего его ветвь семьи стала единственной владели­цей всего, принадлежавшего фамилии Ричи. Несмотря на существенные затраты, умелым ру­ководством новый хозяин, пусть и не сразу, заставил окупиться каждый потраченный септим.
Городской дом сначала был сдан в наём, затем выгодно перепродан. В загородное жильё Павия перебрались Фабио с Корнелией и Энцио. Таким образом, живя совсем рядом, два поколения семьи не стесняли друг друга, обустраивая свой быт по собственному разуме­нию.

***

В доме Бьорна вести о замужестве Корнелии не нашли особого отклика. Одвар лишь пожал плечами, когда Авила осторожно спросила его об этом:
— Она хотела жить в роскоши, добилась своего и, кажется, счастлива. Я рад за неё, потому как всегда знал, что не смогу дать того, что ей нужно.
— Вот ещё! Разве наше хозяйство не расширилось за эти годы так, что отец впол­не может выделить тебе или Фрейе собственное, если кто-то из вас или даже вы оба, обза­ведётесь своей семьёй?
— До Ричи нам всё равно далеко, да и не гонимся мы за красивой жизнью. Ну, по­ложим, Корнелии хватило бы наших денег на красивые платья. И что с того? Перед кем бы ей тут в них щеголять? Перед пчёлами? Перед овцами да лошадьми? Ей другое надо. Нам, почи­тай, и говорить-то давно с ней не о чем стало, окромя лошадей.
— Так ты не жалеешь?
— Ничуть! Говорю же, я рад за Корнелию и желаю ей только счастья. Но ещё больше я бы радовался, если бы вышла замуж Фрейя. А мне жениться не к спеху.

***

Атия сидела на открытой террасе выходящей к морю, наслаждаясь ароматным кофе. Лёгкий бриз освежал её лицо. Как непохож был этот воздушный изящный домик на по­бережье на прежнее, пропахшее благовониями и точно впитавшее дыхание порока, городское обиталище нибенейки. Средства, нажитые ею, позволили в один прекрасный день оставить Скинград и тайно уехать туда, где её никто не знал и не мог докучать своими просьбами раз­ной степени циничности и пристойности. Свобода от чужих дел приносила пожилой женщи­не ни с чем не сравнимое наслаждение. Свобода... Кажется, никогда прежде она и не знала её. Атия не скучала по своей прежней деятельности. Всё это давно прискучило ей. Люди, меры... Всем им нужно или выгодное вложение капитала, или потакание своей похоти. А лучше бы и то и другое разом. Искренние сердца находили друг друга без посредников вроде Атии, разве что изредка нужно было помочь им сломить сопротивление родни. Да и то, те, чья любовь достаточно сильна и не боится лишиться материального, сами находят свои пути — сбегают на край света, вместе начинают жизнь с чистого листа... Так что и здесь нибенейка сталкива­лась в основном со слабостью и корыстностью смертных натур.
Особенную отраду Атии доставило избавление от артефакта, служившего для об­щения с Люмьером. Что думал об этом сам загадочный бретонец, она не знала, но настаивать на взаимодействии с женщиной, решивший отойти от дел, тот не стал. Нибенейка успешно заглушила в душе тревогу, вызванную подобной уступчивостью, запретив себе думать об этом. Связь, которую они поддерживали, пугала и тяготила женщину всё сильнее, так что разрыв принёс облегчение.
И всё же полная праздность в условиях новой беззаботной жизни претила Атии. Что толку перебирать в памяти пикантные подробности чужих судеб, приоткрывавшиеся перед ней? И равно что толку силиться их забыть, когда они составляли большую часть её прежнего бытия? Нибенейка не могла позволить себе обсуждать их с кем-либо, хотя все дела надёжно хранились в её воспоминаниях. Но почему было не выпустить их на волю иным способом?
Женщина отставила пустую чашку и поднялась. Она не стала окружать себя новы­ми людьми, предпочитая сохранить подле себя знакомые лица, но... Нашлось одно исключе­ние, и оно должно было явиться в ближайший час. Исключением был юный имперец, бойко владевший пером и помогавший даме писать книгу рассказов, делавших честь её воображе­нию и скрывавших имена действующих лиц под загадочными литерами.
Если бы кто-то додумался, что сии строки вовсе не творческий вымысел скучаю­щего ума, то даже и без подлинных имён эта книга могла бы стать предметом страха и вожде­ления очень для многих, но... Где там мальчишке догадаться, что у каждого события, занесён­ного его беглым пером на лист, есть реальная основа? Он слишком молод и наивен, чтобы предположить, что подобные дела могли вестись на самом деле, что ниточки тянулись к его нынешней патронессе, несмотря на свои годы столь изящно возлежавшей на кушетке и ве­щавшей о таком, что у писца горели кончики ушей.
Атия была спокойна на этот счёт. Судьба книги, со страниц которой словно тянуло прежним густым духом тяжёлых благовоний, не слишком заботила её. В ней не было ни дат, ни имён ни других указаний на непосредственных участников. Только они сами, наткнув­шись на собственную историю, могли бы узнать в ней себя. Но никто не сумел бы доказать, что речь шла о тех или иных реальных лицах. Просто выпустить на волю это прошлое, отре­шиться от него и воспарить над ним обновлённой и очищенной... Женщина смутно представ­ляла, что будет, когда этот труд завершится, но этот момент озарялся в её мечтах лучезарным сиянием. Возможно, тогда она перешагнёт рубеж своих лет и легко устремится в Этериус, не отягощённая ничем. А пока...
— Госпожа Атия?.. — вежливый поклон юноши скрыл горящий взгляд его глаз.
— Проходи, мой мальчик. Отведай винограда, и скажи, когда будешь готов начать.
— Я к вашим услугам в любой момент, — отозвался писец, не решаясь принять угощение и берясь за перо.
— Что ж… Если так… — Атия прикрыла глаза, отдаваясь потоку воспоминаний. — Пиши: «Полуночная вуаль». Или нет… Лучше пусть будет: «Вуаль полуночи». Да. Это подойдёт.
Юноша быстро написал заголовок и устремил горящий взор на женщину, с жадно­стью ожидая следующей в череде историй, имевших неизъяснимую власть над ним.

***

Старый подвальчик Варния продолжал собирать народ не самого обычного рода занятий. Состав лиц понемногу менялся, исчезли старые, появлялись новые. Сам Варний чувствовал, что возраст берёт своё и вскоре у него не достанет сил тянуть дело, в которое он вложил всю душу, и которое не был готов передоверить кому-либо ещё.
За прошедшие годы заведение повидало немало всякого, не раз спасло жизнь своим завсегдатаям, а однажды едва не было закрыто и надолго привлекло ненужное внима­ние. Однако доказательств так никто и не нашёл, а обитатели этого места потрудились на сла­ву, чтобы отвести подозрения от своей тихой гавани, так что подвальчик удалось отстоять. И всё же... Назначить преемника?.. Большинство, как ни печально, просто не потянет. Едини­цам же, которые могли справиться, это подрезало бы крылья. Согласится ли кто-то из них сменить вольный полёт, жизнь полную тайн и приключений на безвылазное сидение ниже уровня мостовой?..
Варний медленно перебирал в уме всех работавших под его покровительством, точно тасовал старую засаленную колоду, знакомую до последнего обтрёпанного уголка. Карт не хватало. Давно не появлялся Хаш, что было странно. Последнее задание он успешно выполнил уже довольно давно. Хотя имперец порой позволял себе отдохнуть от трудов, прежде его каникулы никогда не тянулись так долго. Хозяин подвальчика, почти пустого в этот час, грузно повернулся, уловив лёгкое движение в зеркале.
В помещение неслышными шагами вошёл парень, обычно выдававший себя за данмера, хотя Варний чувствовал, что правды в этом – половина, если не меньше. Он давно заметил и ромбовидные зрачки, и едва уловимо меняющийся тон кожи, что говорило об ис­пользовании краски... Но какая разница? У всех свои секреты и полное право их иметь. А этот — один из лучших. Он бы справился с продолжением дела лучше всех, но... Старый им­перец понимал, что поставит мера перед выбором, где нет хороших вариантов. Из благодар­ности тот может согласиться, но тесно будет ему здесь... Он-то справится, но для него это значит похоронить себя заживо. А отказавшись – будет терзаться осознанием своей неблаго­дарности. Этот, конечно, умеет справляться со своими чувствами, но... Вот то-то и оно.
Индарио тем временем подошёл к стойке и поприветствовал Варния. Тот кивнул в ответ и спросил:
— Как работа?
Улыбка промелькнула на лице мера, когда он слегка хлопнул себя по карману, от­ветившему шелестом бумаг.
— Осталось получить то, что нам причитается.
— Хорошо... Рад, что всё выгорело.
Индарио пожал плечами:
— Бывало труднее.
— Рад слышать... Ты не мог бы на досуге выполнить одно дельце непосредствен­но для меня?
— О чём речь? Располагай мной, как своими руками.
— Ты давно видел Хаша?
Индарио прищурился, в тени шляпы его бриллиантовые глаза превратились в стальные щели.
— Давно... Думал, просто не совпадаем по времени.
— И не заходил к нему?
Мер пожал плечами.
— Мы не то чтобы друзья, так, приятели, не более. Встретились — хорошо, а нет... Он меня не искал, я его не искал...
— Я вот тоже не искал, а тут что-то задумался. Долгонько он тут не появлялся. Ра­боту сдал и... Точно в воду канул. Отчитаешься перед заказчиком, не наведаешься к Хашу разведать, куда он запропал?
— Ясное дело, схожу к нему. Что узнаю — расскажу.
— Вот и ладно. Отдохни пока. Ты ж наверняка прямо с дороги?
— Да, пришёл сказать, что можно вызывать моего нанимателя, работа сделана.
— Вечером будет здесь. Останешься тут, или пойдёшь?
— Неохота мне с этими бумагами по городу шляться... Посижу тут, ты ж по-преж­нему не против, если кто из своих подремлет в уголке?
— Спрашиваешь! — хмыкнул Варний.
— Ну и отлично!
Индарио направился к стулу, стоявшему в самом тёмном углу, подставил под ноги табурет, надвинул шляпу на глаза и, завернувшись в плащ, быстро заснул. Было видно, что ему не впервой спать таким образом, и что он вполне способен сносно отдохнуть, не уклады­ваясь по-настоящему.
К вечеру, как и обещал Варний, пришёл заказчик, которому мер передал добытые бумаги. Тот бросил на него недоверчивый взгляд исподлобья, жадно схватил документы, про­бежал их глазами от начала до конца раз, другой, затем прочёл снова, пытливо всматриваясь в каждую строчку и, наконец, обессиленно откинулся на спинку стула, едва не выпустив драго­ценные листки из враз ослабевших пальцев. Всё это время Индарио сидел неподвижно, ни­как не реагируя на поведение нанимателя. Наконец на лице последнего расцвела бледная улыбка.
— Благодарю, друг мой, — с трудом овладев голосом, проговорил он, — Вот день­ги.
На стол с тихим звоном опустился небольшой кожаный мешочек. Мер принял оплату и слегка кивнул, одновременно благодаря и прощаясь.
Заказчик поспешно вскочил, спрятал бумаги и заторопился к выходу. Было видно, что справившись с минутой слабостью, он был едва способен сдержать рвущееся наружу ли­кование.
Индарио подошёл к Варнию и отсчитал тому положенную долю.
— Сведения о Хаше — за мной, — и мер направился к выходу, вынырнув в сине­ватые сумерки, окутавшие Скинград.
Сперва закончить с делом, потом наведаться к Таларано, или наоборот?
Начать стоило сейчас. Белокожий мер, как всегда замаскированный под данмера, прогулялся до жилища Хаша, но не увидел там никаких признаков жизни. Сквозь ставни не проникал ни единый лучик света, над трубой не курился дымок. Это, конечно, ещё ни о чём не говорило, но... Стоило посмотреть, что поведает этот дом при свете дня.
С этой мыслью Индарио отправился к другу. «Стоило покинуть один подвал, что­бы меньше, чем через час, лезть в другой», — усмехнулся он про себя, отгоняя мысли о Хаше. Таларано, как всегда, встретил его с радостью. На сей раз белокожий мер предпочёл добраться до Скинграда, не пользуясь свитком, поскольку не хотел расходовать их понапрас­ну, когда дело не было особенно спешным, а путь — долгим и трудным.
Переночевав у друга, Индарио снова наведался к Хашу. На сей раз он, не удовле­творившись внешним осмотром, проник внутрь. Всё в доме было на своих местах, никакого беспорядка, который говорил бы о спешном отъезде или происходившей борьбе, но повсюду лежал толстый слой пыли. Запах тоже был таким, какой со временем появляется в заброшен­ном помещении — затхлый, нежилой.
Мер осторожно обследовал всё пространство, ценностей и прочего, что не остав­ляют, уезжая надолго, не было. Как минимум, Хаш предполагал, что вернётся нескоро. Указа­ний на то, куда отправляется, он не оставил.
С тем Индарио и вернулся в подвальчик Варния.
— Хочешь, чтобы я его разыскал? — спросил он, рассказав о том, что увидел в доме.
— Не стоит... Сам появится. Или нет. Его право. Раз уехал, собравшись, но никого не предупредив, значит, надо ему так.
— Пожалуй. Не то дал бы знать, когда начинать беспокоиться.
— Точно. Я вот думаю... Устал я от этого всего... — имперец обвёл глазами свои владения.
Мер тихо вздохнул. Он понимал, что речь не о той усталости, от которой можно отдохнуть. Это усталость души и тела, просящихся на покой, прежде чем вовсе завершить свой земной путь.
— Думал поставить Хаша вместо себя?
— Нет. Он не вытянет. О тебе вот да, думал.
Индарио медленно кивнул. А имперец, доверительно перегнувшись к нему, про­должал:
— Ты, я знаю, уже не нуждаешься в этом месте для поиска работы. Надо — и так найдёшь.
Мер снова кивнул. Вспомнил наставника, годами не вылезавшего из воровского убежища и прилежно выполнявшего там роль казначея. Да, он сам вполне мог бы стать но­вым объединяющий звеном для здешней братии... Но это значило разорвать последнюю связь с Эстромо. Если тот жив, он станет искать их с Умарой на Золотом Берегу. Не здесь.
Варний видел, что несмотря на бесстрастное выражение лица собеседника, в голо­ве у того идёт мучительная работа. Что полученное предложение вызвало целую серию тяжёлых и горьких мыслей. Что, как и предполагал имперец, в жизни мера имелись обстоя­тельства, не позволяющие ему взяться за этот труд, а понимание того, что он и правда мог бы с ним справиться, причём успешнее прочих, превращали отказ в проявление неблагодарно­сти, в долг, который надо, но слишком тяжко выплачивать. Поэтому владелец подвальчика до­бавил то, что должен был сказать:
— Ты не обязан соглашаться.
— Я не могу насовсем покинуть Анвил.
— Это как раз не беда. Разве здесь все скинградские? Нет — кто откуда. И туда переползут, было бы за кем.
Индарио снова задумался... Почему у него так тяжело на душе при мысли о том, чтобы взять на себя этот груз? Эстромо же смог... И тут он понял, в чём состояло различие. У учителя была цель — работа на Талмор, а Гильдия лишь давала ему средства и прикрытие для главного дела его жизни. Индарио же лишил бы своё существование подлинного смысла, заняв место Варния.
И тут же мер ощутил, что поступает правильно, тяжесть сомнений скатилась с его плеч:
— Нет, извини. Не возьмусь. Спасибо за всё, но если надумаешь удалиться от дел, поищи другого сменщика.
Вопреки его опасениям Варний слегка улыбнулся:
— Что ж, я почти рад твоему отказу. Всегда ненавидел, когда вольных созданий сажают в клетки, а тут чуть сам не осквернился на старости лет. Удачи тебе, парень. Ты тыся­чу раз прав.
Некоторое время спустя подвальчик оказался заколочен, а сам Варний исчез неве­домо куда. Его бывшие подопечные попробовали было собираться в других местах и дер­жаться друг друга, но понемногу рассеялись по миру, занявшись каждый своим делом.

 

***

Скрип осей, перестук копыт, плач младенца, непривычного к поездкам. Нервы двух женщин были натянуты, точно струны. Каждая норовила унять малыша, и, обе, не­способные поделить его внимание, делали только хуже — малютка заходился от крика. Ку­чер, правивший повозкой и одуревший от нескончаемого ора, был готов удавить сопляка, а этим проклятым бабам хоть бы что! Воркуют над вопящим комком пелёнок, вместо того, что­бы тряхануть его хорошенько. Когда уже мелкий поганец заткнётся?!
Следом за повозкой медленно и степенно катилась телега со скарбом. Всё, что было возможно, владелицы превратили в деньги, но одежду, личные вещи и кое-какую утварь, хочешь не хочешь, пришлось везти с собой.
Хотя направлялись путницы не в Анвил, а в Бравил, на козлах гружёной телеги си­дел Кальвен, а тянула её пара его гнедых кобыл. Тибур по-родственному попросил возчика доставить добро Ларции, Стефании и Сандро в старое имение принадлежавшее родне вдовы Павия. Нибенеец согласился, несмотря на то, что это сбивало привычный распорядок поста­вок на Золотой берег. Самолично убедиться в том, что семейство, доставившее его дочери и зятю столько треволнений, наконец-то убралось восвояси, — дорогого стоило. Корнелия по­рывалась отправиться в анвильский рейс вместо отца, но для фургона требовались все четыре лошади, а кроме того, одно дело, когда груз везёт молодой человек с маленькой дочкой и со­всем другое — юная мать с малышом. Ничего, всё срочное Кальвен перекинул надёжному то­варищу, на перевозку остального скинул цену. Постоянные клиенты, много лет знавшие ни­бенейца, поворчали, но согласились. И то сказать, ни разу он не откладывал рейса, не опазды­вал с поставками. Здоровье у возчика было крепкое, так что и болезни не мешали ему выпол­нять работу. Даже собственную свадьбу тот умудрился обустроить между рейсами, так что грех жаловаться.
Дом Ричи находился в самом Бравиле и являл собой не слишком большой, но бо­гатый старинный особняк, изрядно обветшавший, однако всё ещё крепкий. Сырой климат за­тянул стены зеленью, внутри пахло плесенью и гнилью — после смерти матери Ларции жильё долго оставалось необитаемым. С собой женщины взяли только одну служанку, не об­ременённую семьёй или иными привязанностями и согласившуюся переехать с ними в Бра­вил. Прочая прислуга попросила расчёта, так что замену предстояло нанять на месте. Стефа­ния, никогда не бывавшая в родовом гнезде, медленно обходила свои владения, проводя кон­чиками холодных пальцев по влажному позеленевшему камню. Сандро остался на попечении Ларции, пока служанка растапливала камин и старалась сделать хотя бы одну из комнат при­годной для жизни.
Пустой дом казался хранителем мрачных секретов, каковым, впрочем, и являлся. Ларция была не первой в семье, кто полагал нибенейскую кровь подлинным признаком высо­кого происхождения. Ей эти мысли внушила мать, некогда поступившая так же, как впослед­ствии дочь: вышедшая замуж за богатого человека, далеко не являвшегося ей ровней по происхождению.
Ещё более нетерпимая в отношении всех, в чьих жилах не текла кровь уроженцев Нибенея, она всю жизнь держала мужа на расстоянии, допуская до себя, лишь изредка. Имен­но поэтому Ларция оставалась единственным ребёнком в семье. Причём родителем девочки на самом деле являлся вовсе не муж, а Гарцелий, родной брат матери. Нибенейка не скрывала от подросшей дочери, что человек, кого та привыкла звать папой, ей не родня и не ровня, а настоящий её отец – не менее родовит, чем мать. Единственное, чего Ларция не называла – это его имени.
При выборе того, кто станет родителем её ребёнка, женщина руководствовалась лишь соображениями происхождения. Её не остановили ни образ жизни брата, во многом из-за которого ей пришлось фактически продать себя замуж, ни порой проявлявшиеся странно­сти его характера и поведения, ни кровосмесительная связь, коих стараются избегать даже у племенных животных. Гарцелий имел болезненную склонность к азартным играм и хмельно­му, а закончил тем, что пристрастился к скуме, которая его и прикончила. Возможно причины его чудачеств, были в порочном влиянии дурных привычек, возможно, их источник укоре­нился глубже — сестру это не волновало, точно нибенейская кровь сама по себе была защи­той от любой скверны, от которой, впрочем, не смогла уберечь Гарцелия.

***

Ларция и Стефания усердно взялись за восстановление фамильной обители. Мыс­ли о будущем Сандро не оставляли ни ту, ни другую, заставляя действовать разумнее и осмотрительнее, чем когда бы то ни было.

Женщин беспокоило, что когда мальчик подрастёт, он может задаться вопросом, почему они все трое носят фамилию Ричи, точно он рождён вне брака. Что было бы есте­ственным, выйди Стефания за двоюродного брата, теперь выглядело не слишком-то пристой­но. Ларция ещё в детстве покинула эти места и изменилась так сильно, что о её связи с семьёй, прежде занимавшей особняк, никто не задумался, сочтя простой покупательницей. В городе о матери Сандро, не без помощи самих приезжих, прошёл слух, что она — молодая вдова, чей муж, сочтя фамилию жены более древней и знатной, нежели его собственная, предпочёл взять её имя. Эта версия вполне гордилась и для того, чтобы пересказать её Санд­ро, но древность фамилии опровергли камни на семейном участке кладбища. Можно было, конечно сказать мальчику, что они родом из других краёв, но женщинам хотелось как разо­рвать любые нити, связывающие их со скинградскими Ричи, так и подарить ребёнку гордость за то, что он живёт в доме предков.
Стефания спросила мать, почему бы им не вернуть себе родовое имя и не назы­ваться так же, как те, кто покоился под могильными камнями. Этот выход казался логичным, но Ларция решительно отвергла его.
— Во-первых, уже поздно. Мы явились сюда под именем Ричи, и было бы странно менять его теперь, особенно если учесть, что меня здесь уже никто не помнит.
— А во-вторых?
— Поверь, есть и «во-вторых», и возможно, оно куда важнее первого.
— Важнее будущего Сандро?!
— Не исключено, что это и есть его будущее.
— Но как он сможет поверить в древности нашего рода, если эту фамилию носим лишь мы трое?!
Ларция задумалась. В её глазах бабочкой билась и трепетала какая-то мысль, кото­рую она никак не могла поймать, точно та и в самом деле была легкокрылым насекомым. Но вот идея, дразнившая женщину своей неуловимостью, наконец-то попалась. Нибенейка медленно подняла голову, взгляд её горел странным огнём.
— Против нас свидетельствуют лишь наши предки, имена которых им давно не нужны. Мы изменим надписи на могилах, наше родовое кладбище станет захоронением Ричи.
Стефания взглянула на мать, и взор одной женщины отразился в глазах другой, а ноздри обеих раздулись, точно у хищников, почуявших добычу.
Со следующего же утра они взялись за «приведение старых могил в порядок». Само по себе это ни у кого не вызвало удивления: захоронение сильно заросло, камни места­ми покосились, мхи и лишайники, вольготно чувствовавшие себя в бравильской сырости, скрыли имена погребённых, а также даты жизни и смерти.
Местами надписи вообще оказались полустёртыми, что было на руку женщинам, желавшим подправить их. Но у изнеженных нибенеек не доставало силы и сноровки, чтобы самим выбить на камне нужные буквы. Однако привлечь постороннего к такой работе и вовсе казалось невозможным. Любой слух мог оказаться губительным для их затеи.
Было отчего впасть в отчаяние, но странное пламя, горевшее в глазах женщин, не оставляло места для уныния. Недостаток умения был с лихвой возмещён усердием. И вот значительная часть текста в результате очистки стала совершенно нечитаемой. После чего был нанят резчик по камню аж из самого Ротгара, которому поручили «восстановить» испор­ченные надгробия. Его снабдили списком имён и дат, где исходная фамилия была заменена на Ричи. Орку все эти надписи мало что говорили. Как зовутся люди, его никогда не волновало. Он добросовестно выполнил свою работу, и если и заподозрил, что причиной повреждений был умысел, а не разрушительное влияние времени вкупе с неумелой очисткой и избыточ­ным старанием, то никому ничего не сказал.
Получив оплату, орсимер с достоинством удалился и на следующий же день поки­нул Бравил, чем, возможно, сохранил себе жизнь, поскольку Ларция, становившаяся всё бо­лее подозрительной, в случае задержки могла бы решиться обеспечить его молчание с пол­ной гарантией. Но орк уехал, жизнь в городе текла по-прежнему, никто не проявлял любо­пытства к обновлённому кладбищу, значит, ни один слух не просочился за пределы семьи бравильских Ричи, как теперь женщины называли себя.
Стефания обходила захоронение стороной, не то опасаясь недовольства погребён­ных сменой имени, не то просто не интересуюсь теми, кого больше нет, Ларция же напротив проводила там много времени, стоя над могилами шепча: «Вы должны понять, что это на благо нашего рода!» Мёртвые не отзывались. Ни единый дух не явился к ней ни чтобы пока­рать за совершённое, ни чтобы выразить согласие с её действиями.
Нибенейка ждала вестей из Имперского города, уповая на то, что ей удастся всё же забрать часть имущества Ричи. Именно поэтому она сохранила это имя для себя, дочери и внука и даже навязала его своим предкам. Дело было в том, что ни Павий, ни Тибур не ин­тересовались семейной историей, а вот Ларция, со своим помешательством на родовитости, сунула свой точёный нибенейский носик в фамильные бумаги, хранившиеся в доме Ричи, и немало удивившие гордячку самим своим наличием. Хотя документы, относившиеся к концу третьей эры, хранились под замком и явно не предназначались для посторонних глаз, Ларция нашла способ до них добраться. В ночи, когда все в доме видели десятый сон, женщина про­бралась в библиотеку, вскрыла хранилище с записями и при свете единственной свечи жадно впилась глазами в строки. Оказалось, что изначально этот род происходил не от имперского, а от бретонского корня, что основателем семьи был некий Этьен Ричи... Еле слышный шорох страниц не смог заглушить приближаются шагов. Ларция в панике вскочила, сунула бумаги обратно в ларец, захлопнула крышку, так что хитрый замок защёлкнулся сам собой, затушила свечу и метнулась за занавеску, поскольку шаги звучали прямо за дверью, которую полуноч­ница оставила приоткрытой, чтобы её не застали врасплох.
Пока Ларция старалась унять колотящееся сердце, готовое выскочить из груди, или выдать её бешеным стуком, в библиотеку вошёл Фермий. Старик Ричи цепким взглядом обвёл помещение, держа перед собой фонарь. Подошёл к столу, поставил светильник на стол, тронул свечу, воск которой не успел остыть, прищурил глаза, вгляделся в штору, за которой пряталась Ларция... Ей почудилось, что он способен увидеть её сквозь плотную материю. Но если и так, свёкор не сделал никакой попытки разоблачить невестку. Постояв, Фермий взял свой фонарь, на миг отразившийся в чёрном камне перстня, украшавшего его правую руку, и отправился прочь.
Женщина перевела дух и, едва шаги стихли в отдалении, выскользнула из комнаты и вернулась в супружескую спальню, твёрдо намеренная следующей ночью продолжить чте­ние. Но её плану не суждено было осуществиться — ларец с бумагами исчез. Она так и не узнала подробностей их содержания, равно как и того, знал ли Фермий, кто пробрался ночью в библиотеку. Но из прочитанных текстов Ларция вынесла подозрение, что своим благоден­ствием семья обязана некому артефакту даэдрической природы, как-то связанному с именем Ричи. С тех пор страстной мечтой женщины стало заполучить этот предмет, а так же сведе­ния о его действии и о том, с кем из князей Обливиона он связан. Её не смущало ни то, что она не имела ни малейшего представления, как он выглядит и как работает, ни отсутствие до­стоверных доказательств его существования. На основании обрывочных полунамёков она свято уверовала в то, что артефакт Ричи – вполне реален, более того, не был утрачен, а хра­нится в семье, и что в нём и только в нём причина процветания этого рода.
Вот почему она не желала отступиться от попыток добиться передела наследства старого Ричи, вот почему ей было необходимо присвоить и сохранить имя, полученное при замужестве. Вот что включало «во-вторых», о котором женщина не спешила поведать дочери.
Несколько лет Ларция жила надеждой на обжалование дела о наследство в канце­лярии Имперского города. Он ждала терпеливо, убедив себя, что правда на её стороне. Тем временем маленький Сандро, росший под присмотром бабки и матери, одержимых странны­ми идеями и болезненной привязанностью к нему, казалось должен был неминуемо стать до­машним тираном или потерять собственную личность под действием избыточной любви двух женщин, точно обкатанный морем камень-голыш, но судьба распорядилась иначе.
Для выполнения мужской работы по дому и саду был нанят немолодой имперец, раньше срока закончивший службу в легионе из-за ранения, сделавшего его непригодным для военного дела, но не мешавшего заниматься мирным трудом. В этом человеке мальчик нашёл глоток свежего воздуха, спасающего от удушающей ласки домашних. Именно этот усатый старик, как воспринимал его Сандро, хотя тому не было и пятидесяти, стал его воспитателем и мерилом добра и зла, к которому мальчуган обращался, когда не знал, как поступить. Имен­но ему паренёк исповедался в своих шалостях, потому как в равной степени не мог обходить­ся без общества старшего друга и смотреть в его улыбчивые серо-голубые глаза, зная, что со­вершил какой-то проступок.
Настал момент, когда хозяйки приревновали Сандро к нибенейцу и решили рас­считать слугу. Тот, ни слова ни сказав, принял оплату, поклонился, насколько позволяло здо­ровье, и ушёл со двора, прихватив свои нехитрые пожитки. Вечером Сандро, уже знавший, что спорить с матерью и бабкой бесполезно, что с них станется ради его же блага держать его хоть связанным, хоть взаперти, понуро ушёл в свою спальню, а наутро его постель оказалась пустой, если не считать записки, написанной корявым детским почерком и прижатой одея­лом. В ней Сандро признавался в любви к родным, но твёрдо заявлял, что не бросит друга и, если тому нельзя остаться, пойдёт с ним. В немногих простых словах шестилетний парнишка сумел выразить это достаточно ясно.
К счастью, женщинам хватило ума понять, что дальнейшие попытки разлучить Сандро с его старшим товарищем не принесут плодов. Отставной легионер был возвращён в имение, а мальчику было позволено общаться с ним, тем паче, что в своей записке Сандро выражал горячую любовь к матери и бабке, а не упрекал их за увольнение пожилого нибе­нейца.
Вскоре после этого Ларция получила из Имперского города решение, принятое по поводу наследства старика Ричи. Женщина вскрыла доставленный ей пакет, быстро пробежа­ла документ жадными глазами и неожиданно с тихим стоном осела на пол. Стефания, бро­сившаяся к матери, сжала её леденеющие руки и успела услышать лишь несколько невнят­ных слов, в которых та пыталась передать дочери своё знание об артефакте Ричи. Фамильное захоронение пополнилось ещё одним надгробием, уже не нуждавшимся в правках.
Только после смерти Ларции Стефания обратилась к бумагам, стоившим матери жизни. Канцелярия Имперского города спустя несколько лет оставила решение скинградских властей без изменений. Наследство старика Ричи безраздельно перешло к Тибуру и его по­томкам.
Надо сказать, Стефанию это не слишком опечалило. Хотя с приездом в Бравил они с Ларцией и были приняты в графском замке, как о том мечтала вдова Павия, молодая жен­щина тяготилась этими визитами, напоминавшими ей день, когда был зачат Сандро. Со смер­тью Ларции Стефания, не стремившаяся выйти замуж и снискавшая репутацию честной без­утешной вдовы, повела затворнический образ жизни, что при разумном вложении средств позволило ей и Сандро жить с комфортом, не роскошествуя, но и не подвергаясь угрозе ра­зорения. Ничто не нарушало покоя этой семьи, кроме последних слов Ларции, разъедавших душу Стефании, едва разобравшей половину из них, но среди прочего ясно услышавшей: «артефакт Ричи». Таким образом, зная нём ещё меньше, чем мать, дочь прониклась сознани­ем, что её сын оказался обделён возможностью пользоваться каким-то могущественным предметом. Эта мысль росла в ней и постепенно превратилась в непримиримую ненависть ко всем Ричи от мала до велика, кроме неё и Сандро. А мальчик рос, даже не подозревая, что где-то в Сиродиле у него есть родня, кроме матери.
Бывший легионер, оставался для паренька старшим другом и наставником, с кото­рым тот сблизился куда больше, чем с учителями, нанятыми с целью дать ему образование, достойное нибенейца из хорошей семьи. Эта дружба помогла Сандро стать молодым челове­ком с благородным сердцем, не развращённым излишней материнской любовью. Стефания не могла нарадоваться на красивого юношу, каким стал её сын, и сперва не желала и слышать о выбранной им военной карьере. Но Сандро некогда твёрдо пообещал старому имперцу, прежде чем тот успел покинуть мир живых, что пойдёт по его стопам, а упорством юноша не уступал своей родительнице и бабке.
Видя, как важен для сына этот шаг и не умея по-настоящему отказывать ему, Сте­фания смирилась и в 149 году отпустила восемнадцатилетнего сына, которому и в самом деле было тесно в стенах бравильского особняка, на службу.
Примерно в то же время троюродный брат Сандро — Энцио, также не знавший о его существовании, избрал для себя ту же стезю, что предопределило судьбу обоих.

***

4Э 134. Дорога стелилась под колёса, ухоженные гнедые слаженно и уверенно тянули ровно катящийся фургон, небо было безоблачно чистым. На душе у Кальвена пели птицы. Сегодня его дочери Корнелии исполнилось двадцать! Девочка, что ни говори, выби­лась в люди! Умница-красавица и родителей не забывает. Пусть день рождения дочери ему и приходится встречать в дороге, но уж глотнуть пивка в её честь — святое дело! Нибенеец вз­глянул на горизонт. Как любой, значительную часть жизни проводящий в дороге, он прекрас­но умел читать знаки, которые подаёт погода. Нынче будет хороший день, а вот сутки спустя начнётся ненастье, да, похоже, такое, будто повелители Обливиона затеяли буйную вечерин­ку. Ничего! Не впервой. Нынче он доберётся до «Готтшо», на рассвете выедет оттуда, как обычно, и почти наверняка успеет до непогоды добраться в Анвил, от силы она самым нача­лом его зацепит. Нибенеец не стал торопить лошадей — всё одно ночевать в гостинице, это завтра будет резон торопиться.
Кальвен без всяких приключений добрался до «Готтшо», как делал бессчётное число раз до того, позаботился об упряжке и о том, чтобы пристроить фургон так, чтобы не мешал другим. Время хоть и потрепало крытую повозку, но хороший уход и своевременной ремонт, где надо, делали её ещё вполне пригодной для полноценной работы, хоть возчик по­немногу и задумывался о покупке нового. Конечно, будь у нибенейца наследник, продолжа­тель его дела, он вернее бы решился на покупку — было бы, кому передать. Так-то, ему и самому было лишь немного за сорок, ещё много лет работы предстояло впереди... Но ради одного себя решиться трудно, пока старый фургон служит исправно. Привык Кальвен к нему, сроднился.
С этими мыслями имперец шагнул в таверну, привычно ответил на приветствия знакомых, и не смог не поделиться с ними своей радостью — двадцатилетием единственной и горячо любимой дочери. Многие помнили её бойкой малышкой, забавлявшей всех по вече­рам, или хорошеющей девочкой-подростком, помогавшей отцу. Послышались заздравные то­сты, народ предлагал наполнить кружки и стаканы в её честь. На такое Кальвен не мог отве­тить отказом, и обычный ужин в «Готтшо» сам собой перерос в праздничную пирушку в честь Корнелии. То и дело в придорожную таверну подъезжали новые гости из числа возчи­ков и не только, но даже тех, кто не был знаком с Кальвеном, всеобщее веселье брало в обо­рот. Выяснив причину, вновь прибывшие также спешили поздравить счастливого отца, так что в какой-то момент нибенеец потерял счёт времени и выпитому. Многие знали, что погода грозит испортиться и заранее намеревались переждать её в «Готтшо», а потому не имели при­чин оказывать себе в возможности хорошенько покрутить, другие, собиравшиеся опередить ненастье, отправлялись спать, предоставив веселиться другим. Изначально так собирался по­ступить и Кальвен, но вышло иначе.
Проснулся он с тяжёлой головой. Обвёл общую комнату гостиницы мутным взо­ром и порадовался тому, что за окнами ещё темно. Кальвен не помнил, как добрался до кро­вати, и сам ли, но теперь было не до того. Следовало поскорее привести себя в порядок и трогаться в путь. Возчик потёр лоб. Что-то было не так, но понять, в чём дело, он не мог. Спустившись вниз, нибенеец обнаружил, что многие возчики сидят за столами и беседуют, точно только прибыли на постой, а не собираются в дорогу. Тут он запоздало сообразил, что в общей комнате тоже хватало народу, лежавшего, лениво переговариваясь, будто и не думая вставать. В этом и заключалась странность. Другая состояла в том, что еда, которая готови­лась на огне, казалась подходящей скорее для обеда, нежели для завтрака.
Кальвен заставил себя сосредоточиться и наконец задать осмысленный вопрос:
— Который час?..
Трактирщик, оправив фартук и зачем-то прищёлкнув языком, солидно ответил:
— Получаса не прошло, как полдень миновал.
— Полдень?.. — возчику показалось, что он ослышался, а его взгляд беспомощно метнулся к окну, отозвавшись гулом в голове, и застыл, уставившись на стекло, сплошь за­литое струями ливня, за которыми не видно было беснующегося ветра.
— Вестимо! — подтвердил хозяин. — Да ты не бойся, крыша тут крепкая, ещё не одну бурю переживёт. Садись, отдохни. Пивка выпей. Всё одно до завтра мы все тут засели.
— Какой отдых?! Мне сегодня надо быть в Анвиле! — Кальвен потянулся за предложенной кружкой, — И так полдня потерял!
— Да кому ты там нужен по такой погоде?.. — вяло возразил, кто-то из угла.
— Погода пройдёт, а товар сам себя не доставит! — на Кальвен нашло упрямство, которое в своё время не сумела перебороть даже его матушка.
— Не дури! — попробовал вразумить его другой возчик. — Все наоборот стара­ются забиться под кров, хоть сюда вон добираются, кого в пути застигло, а ты — выезжать!
— До «Брины» доеду, там и пережду, оттуда до Авила уже рукой подать. Ещё ни­кто не жаловался, что Кальвен сорвал поставку!
— Не жаловался, так пожалуется, если двинешься сейчас. Потому как не добрать­ся тебе! Говорят же, дурака не валяй! — поддержал товарища третий.
Но каждый новый довод только заставлял нибенейца, крепче закусить удила. С хмельным упрямством он отправился заниматься лошадьми и фургоном.
Кое-кто из собратьев по ремеслу озабоченно покачал головой, а один подорвался было выйти следом, но другой удержал его:
— Да сиди. Сейчас его погода живо отрезвит. Обиходит своих коняг и вернётся.
— И то верно, — проворчал первый, успокаиваясь, — в такую непогодь ехать — совсем ума не иметь...
Они продолжили разговор, прерванный препирательствами с Кальвеном, уверен­ные, что вот-вот он, весь вымокший, вернётся под гостеприимный кров.
Однако, они ошиблись. Едва шагнув за порог, Кальвен получил в лицо такой заряд дождя, точно в него плеснули из бадейки, и едва удержал дверь, на которую налетел ураган­ные ветер. Однако вместо того, чтобы одуматься и вернуться, возчик сжал зубы и направился к конюшне. Лошади нервничали, слыша, как снаружи бесится буря, но присутствие хозяина успокоило животных, а тот начал торопливо собирать их в дорогу. Пока Кальвен, накинув плащ, впрягал четвёрку в фургон, где-то в отдалении предостерегающе заворчал гром.
— Грозы не хватало, — пробормотал нибенеец сквозь зубы, но вместо того, чтобы вернуться под кров «Готтшо» и переждать ненастье, он продолжил заниматься своим делом, досадуя, что давешний вечер лишил привычной твёрдости в руках.

***

Не дождавшись возвращения Кальвена, возчики глянули во окно и сквозь пелену дождя увидели светлый верх фургона, выезжавшего со двора. Удары ветра, приходившиеся почти в бок, заставляли его покачиваться и крениться, точно и повозка накануне хорошенько отметила день рождения хозяйкой дочки.
— Совсем спятил! — вскочил тот, который и прежде намеревался остановить ни­бенейца. — «Вернётся, вернётся!..» — с досадой бросил он удержавшему его товарищу и вы­скочил вон, крича:
— Вернись, слышишь?! Не сходи с ума!!!
Но его голос потонул в вое бури и новом раскате грома, раздавшемся ближе преж­него. Возчик пробежал несколько шагов вслед фургону, крича, чтобы Кальвен поворачивал назад, затем остановился, махнул рукой и, скорбно покачав головой, весь промокший вернул­ся назад в таверну.
На сердце у него было тяжело. Не след ехать в такую погоду. Не след и других пускать!
Через несколько минут дверь снова открылась, и все невольно повернули головы, надеясь увидеть Кальвена живым, невредимым и образумившимся. Но, увы, это оказался не он. Пожалуй ещё ни разу в довольно дружном сообществе возчиков появление Урзуга гро-Маш не вызывало разочарования, но нынче ожидали не его. В свои шестьдесят с небольшим орк и не думал бросать любимое ремесло, только ездил теперь вместе с сыном Огуром. Вдвоём работать было куда сподручнее. Отряхиваясь, старый орсимер недовольно провор­чал:
— Клыки Малоха, ну и погода!
Никто не отозвался. Урзуг обвёл зал внимательным взглядом и остановил его на возчике, пытавшемся остановить Кальвена.
— Ты, вижу, тоже только приехал? — разглядывая его мокрые волосы и одежду спросил орк.
— Да какое там! — с горькой досадой выпали тот.
— Выкладывай! — голос Урзуга посуровел. — Чего вы все сидите, точно на соб­ственных похоронах?
— Типун тебе на язык, Урзуг, — заворчали возчики, отводят глаза.
— Кальвен только что выехал в Анвил, — мрачно просветил орка один из них. — Этот вон пытался остановить, следом выскочил, да без толку...
— А всё вы! «Вернётся!» Да он упёртый как даэдрот даже на трезвую голову! Нет бы удержать!..
— А ну, по-порядку! — широкая ладонь Урзуга гро-Маш с размаху опустилась на видавшую виды дубовую столешницу, только гул пошёл.
Всё тот же возчик, который пытался остановить Кальвена, не поднимая глаз и сжав зубы, быстро заговорил:
— Его дочери вчера двадцать стукнуло. Корнелии, значит. Ну, помнишь наверняка. Так вот он за её здоровье перебрал крепко. Засиделся, чуть не до свету. А как глаза продрал, да понял, что время упустил, решил навёрстывать. Похмелился пивом, да и поминай как зва­ли... Ну, вы-то тоже в самую непогодь ехали и ничего... — неуверенно, точно пытаясь угово­рить самого себя прибавил он.
Всё нахохлились и замолчали.
— Если бы не бандиты, мы бы до ненастья тут были. Вылезли они на свою беду, хоть и думали, что на нашу, — оскалив крепкие клыки, вступил в разговор Огур. — Подза­держались из-за них, а добрались, по правде сказать, с трудом. И то хоть до самой гро­зы успели!
Точно откликаясь на его слова, окна на миг озарились ослепительным мертвенно-бледным светом, и тут же прямо над крышей прокатился такой удар грома, точно само небо обрушилось на «Готтшо», хозяин аж присел за стойкой, прикрыв голову руками.
Урзуг бросил взгляд вверх и нахмурился. Он, как и многие другие, понимал, что был одним из немногих, способных удержать Кальвена, чьё упрямство с возрастом только возросло, от неразумной поездки. И в том, что его здесь не случилось вовремя, вина той же шайки неудачников, большая часть которой осталась лежать в придорожной канаве, пока кто-нибудь не озаботится прикопать эту падаль где подальше. Но повозиться, отбиваясь от них, пришлось... Не поспели вовремя.
— Давно он уехал? — отрывисто спросил орк.
— Получаса не прошло, — прикинул один из возчиков.
Урзуг гро-Маш повернулся к сыну:
— Седлай пегого, скачи вдогонку. Верховому проще сейчас, фургон быстро ехать не сможет. Нагонишь. Скажешь — от меня, велю, мол, заворачивать оглобли. Не выпьет за здоровье дочки со мной — кровно обидит.
Огур кивнул отцу, снова набросил только что снятый кожаный плащ, с которого уже натекла изрядная лужа, и быстро вышел.
Урзуг посмотрел ему вслед.
— Мне бы самому поехать... Но Огур парень молодой, быстрее обернётся.
— Не боишься второго за первым посылать? Погода-то на всех одна!
Орк сурово глянул на говорившего.
— У нас не принято бояться. Нужно что-то сделать, ежели по совести, — делай.
Урзуг не стал говорить, что сам он в стычке с разбойниками был ранен, пусть до­вольно легко, но сейчас эта помеха, скрытая под наскоро наложенной повязкой и плотной курткой, была слишком некстати. Так бы сам поехал, несмотря на годы. Его-то Кальвен вер­нее послушал бы. Хорошо бы, одного имени оказалось довольно... Ох, хорошо бы...
Струи ливня сплошной текучей пеленой заволокли окна, и никто не мог разгля­деть Огура, выезжавшего со двора, чтобы догнать и вернуть Кальвена.

***

Старый фургон скрипел и содрогался под ударами бури. По дороге струились по­токи воды. Лошади непривычно напрягали силы, выполняя обычную работу в таких сложных условиях. Кальвен, видя, как им тяжело, наконец задумался о том, чтобы повернуть назад. Мучить животных было ему не по нраву. Остатки хмельного упрямства уступали место жа­лости к несчастным кобылам, выбивавшимся из сил из-за прихоти хозяина. Да такая пого­да для любого заказчика послужит оправданием задержки в пути, был бы груз цел!

Бешеный порыв ветра ударил в борт фургона, и тот опасно накренился. Нет, что ни говори, надо ехать назад... Вернуться в «Готтшо», переждать ненастье. Глотнуть ещё пива... Впрочем, это и сейчас бы не помешало...
Сделав пару глотков из припасённой бутылки, Кальвен окончательно принял ре­шение возвращаться. И тут только понял, что сделать этого не сможет. Фургон был слишком велик. На дороге ему не хватало пространства для разворота. Оставалось двигаться дальше, пока не найдётся более подходящее место.
И снова лошади тащили упряжку вперёд, борясь с ветром и оскальзываясь на мо­крой дороге. Приближавшиеся раскаты грома пугали животных, и возчику, несмотря на весь его опыт, было непросто сохранить контроль над упряжкой. Вновь фургон зашатался и накре­нился под яростным прорывом урагана, да так, что Кальвен ощутил холодок внутри. Буря и не думала стихать, напротив, она свирепствовала всё сильнее. Нибенеец напряжённо всмат­ривался во мглу, стараясь отыскать место если не для разворота, то хотя бы для безопасной остановки. Впрочем, он знал эту дорогу как свои пять пальцев, а потому понимал, что побли­зости не найдёт ничего подходящего.
На миг всё потонуло в ослепительном свете, затем грянул гром, какого возчику ещё не доводилось слышать. Лошади, напуганные грохотом, рванули вскачь, напрягая все силы. Фургон под натиском ветра, замотало по дороге, напрасно Кальвен натягивал поводья и окликал гнедых — страх гнал упряжку вперёд и вперёд. Колёса зацепили край обочины, ни­бенейцу удалось вернуть четвёрку на дорогу, но лишь затем, чтобы она тут же шарахнулась в другую сторону. Фургон шатался и подскакивал. Чудом сохраняя равновесие, он перевали­вался с одной стороны на другую, так что колёса попарно отрывались от земли. Кальвен чув­ствовал, что ничего не может поделать. Впервые он утратил власть над своей четвёркой. Обычно спокойные коняги сейчас мчались тяжёлым галопом, не слушаясь ни поводьев, ни голоса. Снова колесо едва не соскочило с дороги, возвышавшейся над местностью, и вновь лишь чудо не дало упряжке сорваться...
Вот очередной раскат грома ещё подхлестнул лошадей, и крутой изгиб дороги вы­швырнул фургон за её пределы. Тяжело гружёная повозка рухнула вбок и вниз под откос, увлекая с собой хозяина и хрипящую, бьющуюся в оглоблях четвёрку. Ударяясь о камни с треском раскалывалось старое дерево, разлетавшийся груз в лохмотья разрывал износившую­ся парусину... Наконец всё замерло. От разбитого в щепы фургона уцелела лишь ось из багряного ясеня, которую более двадцати лет назад поставил плотник взамен треснув­шей.

***

Когда Огур добрался до рокового места, ему оставалось, только прекратить муче­ния единственной оставшейся в живых, но совершенно искалеченной лошади. Молодой орк разыскал возчика, лежавшего лицом вниз под обломками фургона и ящиками. Никто из смертных был уже не в силах ему помочь.
Орсимер задумался. В слабом свете закрытого фонаря, который он догадался при­хватить с собой, глазам представала картина казалось бы полного разорения. Но стоило при­глядеться — вон там лежит целая бочка, тут — ящик... Едва ли мародёры доберутся до всего этого нынче... Но стоит буре утихнуть... Первым делом Огур высвободил тело Кальвена из-под груза, положил, как подобает, и обернул плащом, поскольку просто прикрыть погибшего было невозможно из-за ветра. Затем сунулся к бывшему фургону, но там впотьмах скорее можно было искалечиться, чем сделать что-то путное. Орк выбрался на дорогу и отвязал от деревца своего пегого, которого поостерёгся оставить бродить на свободе, когда почти над го­ловой бушует гроза. Предосторожность оказалась не лишней — хотя туча и сместилась западнее, отчего сверкало и громыхало немного слабее, испуганное животное всхрапывало, издавало нервное ржание и рвалось с привязи. Успокоив коня, насколько было возможно, Огур поскакал назад к «Готтшо».
Весть, привезённая им, была встречена глухим молчанием. Лишь кто-то медленно и мрачно проговорил: «Вот и сделал дочке подарок, нечего сказать!»
Эти слова заставили собравшихся зашевелиться, напомнив об осиротевшей семье. Урзуг гро-Маш, кивнул сыну и взял слово:
— Тело нужно передать вдове. Пусть похоронит, как должно. Что же до груза... Надо помочь доставить всё, что удастся, не то заказчики с бедной женщины возмещения тре­бовать станут. А ей и так придётся несладко. Вроде, стихает. Надо ехать. Станем лагерем по­близости, будем охранять. Кому по пути — довезём частями хоть.
— У его жены родня в Анвиле... — припомнил один из возчиков. — Надо бы и им сообщить. Кто знает, где их искать?
Народ зашевелился. Возможность что-то сделать для товарища по ремеслу хотя бы посмертно, подействовала на них ободряюще. Никто не пытался увильнуть, даже те, чьи дела были довольно срочным, отложили их. Ураган был достаточно веским поводом для за­держки, а судьба Кальвена и его груза — доказательством, что проволочка — меньшее из зол.
Возле разбитого фургона обнаружился патруль стражи, выбравшийся на дорогу едва ненастье стало ослабевать. Увидев кавалькаду возчиков, блюстители закона несколько насторожились, но снова добрые отношения между ними и тружениками дороги помогли обеим сторонам быстро найти общий язык.
Совместными усилиями был найден список грузов, не пострадавший благодаря плотной кожаной сумке, где держал его Кальвен. Далее всё, что уцелело, было вытащено на дорогу и разобрано по возам, с указанием адресов. Решено было разбить походный лагерь, поскольку, хотя тучи отнесло к Абесинскому морю, и мрак ненастья рассеялся, до темноты добраться до «Брины Кросс» было невозможно. Один из возчиков, направлявшихся в Скин­град, взялся отвезти тело погибшего вдове. Те, кто подрядился доставить уцелевшие грузы, договорились встретиться в Анвиле и передать выручку Кальвена Урзугу гро-Маш, чтобы тот передал деньги семье.
На удивление, безнадёжно испорченных товаров было не так уж много. Почесав в затылке, пожилой орк решил, что прибыли с уцелевшего хватит, чтобы возместить потери, да ещё и останется, и взял это на себя. Прочие охотно согласились с тем, что лучшего кандидата не найти. Едва ли найдутся смельчаки, готовые спорить с Урзугом поперёк справедливости, а сам он слыл образцом честности, за долгие годы не давшим ни единого повода усомниться в себе.
Таким образом был улажен вопрос с последней поставкой Кальвена. Возчики ра­зыскали и Умару, которая, узнав, в чём дело, потребовала, чтобы Индарио немедленно доста­вил её к Мирте. Благодаря свиткам Таларано они оба очутились в Скинграде куда раньше, чем туда прибыл печальный груз.
Постаравшись по возможности смягчить удар, ожидавший сестру, Умара послала за Корнелией, которая хоть и погрузилась в новую для себя богатую жизнь, продолжала ис­кренне любить отца и не забывала родителей. Мать и дочь, переживая общее горе, нашли поддержку друг в друге. Но если Мирта могла лишь оплакивать супруга, Корнелия действо­вала. Вместе с Индарио они занялись организацией похорон, в то время как Умара практиче­ски неотлучно находилась подле младшей сестры, впервые в сознательном возрасте лично столкнувшейся с тяжёлой утратой. Как ни переживала она потерю сына Авилы, это не шло ни в какое сравнение с тем, что Кальвен, её Кальвен, больше никогда не будет рядом.
Даже работа не становилась привычным спасением, не помогала забыться. Жен­щина плакала, уткнувшись в плечо старшей сестры, а когда иссякали слёзы, просто молча смотрела в пространство, лишь изредка нарушая тишину прерывистыми вздохами, рвущими­ся из самого сердца.
Умара вскоре поняла, что одним сочувствием делу не помочь. Если Мирта зам­кнётся в своём горе — недалеко и до Дрожащих Островов. И потому, когда все положенные случаю обряды были завершены и все долги усопшему были отданы, старшая сестра заста­вила младшую заняться делами. Принять от Урзуга гро-Маш, привезённые деньги, поблаго­дарить, поговорить с Корнелией.
Индарио, обладавший непревзойдённой деликатностью, практически исчез, превратился в безгласную тень, готовую, однако, в любой момент материализоваться и прий­ти на помощь.
Правда, от него ничего не требовалось и он, предупредив Умару, вновь взялся за свою работу, приносившую то жалкие медяки, то доход, сравнимый чуть ли не с годом рабо­ты «Благоуханной лилии». Только вот что сопутствовало получению оплаты: моральное удовлетворение или глухое разочарование, не всегда зависело даже от успешности выполне­ния задания.
Умара надолго загостилась у Мирты, подталкивая её продолжать работу. Та поне­многу принялась за любимое ремесло и даже втянулась, но перспектива остаться одной в осиротевшем доме приводила женщину в отчаяние. Сестра предложила ей перебраться обратно в Анвил. Ведь её прежняя комната в «Благоуханной лилии» оставалась свободной. Все эти годы в ней ночевал Кальвен один или вдвоём с Миртой, если они вместе выбирались погостить у Умары с Индарио.
Корнелия тоже зазывала мать к себе, но та боялась стеснить молодую семью, и хотя уезжать далеко от дочери и внука ей не хотелось, постепенно склонялась к переезду на малую родину — в Анвил.

***

Не иначе, как сама Азура нашептала Детриллу Селасу, что он вот-вот снова ли­шится лучшей поставщицы, к перемещению которой поближе к себе некогда предложил не­мало усилий. Уже немолодой эльф понемногу отходил от дел, но его сын рос и впитывал основы ремесла, ученикам данмер создал такие условия, что им было выгоднее продолжать работать на его предприятие, нежели открывать собственное, хотя многие из них и стали от­личными мастерами. Что ни говори Селас умел вести дела.
Разумеется о смерти Кальвена он узнал практически сразу и прислал подобающие случаю соболезнования и предложение помощи. Но теперь следовало снова брать всё в соб­ственные руки, дабы позаботиться о снабжении своего дела, которое должно было стать фа­мильным.
Мирта была удивлена и тронута визитом столь важной персоны, какой являлся Детрилл Селас. Впрочем она тут же испугалась, что тот явился за своим заказом, который из-за печальных событий закончен не был. Ткачиха принялась сбивчиво извиняться, но данмер мягким мановением руки остановил поток её бессвязных речей.
— Неужели ты полагаешь, что дела вынули из меня сердце и душу, заменив их хо­лодным камнем и северным ветром?
— Я... Конечно же нет, господин Детрилл...
— Я и пришёл потому, что искренне сочувствую постигшему тебя несчастью, осо­бенно острого оттого, что дочь и внук живут хоть и поблизости, но не под одним кровом с то­бой.
Ни одно слово не было сказано портным случайно. Он видел, как промелькнула в глазах Мирты мысль: «Но здесь они недалеко, а если перебраться в Анвил...»
Предчувствие тоски по Корнелии и Энцио сжало и без того измученное сердце женщины. Но там рядом будет Умара, а здесь... Так пусто...
Казалось, пожилой эльф слышал её мысли, потому что отозвался на них, точно они были высказаны вслух:
— Да, да... У тебя есть сестра, которая с радостью разделит с тобой стол и кров, как прежде, но и она, и ты привыкли жить порознь, а расставание только усугубит тяжесть утраты для тебя и Корнелии. Разве мало одной беды, посетившей вас?
— Но Умара не сможет остаться здесь надолго...
— Разумеется. Посему послушай дружеского совета от того, кто повидал жизнь. Тебе не стоит оставаться одной.
При мысли о том, что место Кальвен мог бы занять кто-то другой, Мирта вспых­нула и отступила на шаг, протестующе воздев руки. Но Детрилл сделал вид, что не заметил её движения.
— Ты прекрасная мастерица, которой успел передать своё искусство старик Теодрил. Корнелия не пошла по твоим стопам, у неё иная жизнь, но это значит, что если ты не возьмёшь учеников, в дальнейшем это умение будет утрачено.
Мирта никогда не думала об этом, но не могла не признать, что портной прав. А он продолжал:
— Не заботься о том, где найти подходящего ученика. Представь это мне. Новый станок тоже не твоя забота. Всё это я беру на себя. Твоё дело научить, как учил тебя Теодрил. И не бойся пожаловаться, если я ошибусь и приведу того, в ком ты не найдёшь почтительно­го отношения к себе и прилежания в работе. Я хочу помочь тебе, а не создать новые пробле­мы. Ты поняла?
Мирта кивнула.
— Возьмёшься?
Снова робкий кивок. Какое право имеет она скрыть от людей своё ремесло, не вы­растить смену? Вот её старый учитель парнишку так и не успел толком выучить... Случись что с ней, Миртой, засохнет эта ветвь мастерства. Кто и когда сумеет возродить? Да и сумеет ли?
— Я попробую, — тихонько ответила ткачиха, в мыслях уже невольно воскрешав­шая свои первые дни в мастерской Теодрила, робкие и неумелые попытки сладить со станком. Что говорил ей тогда старый мастер?.. Как бы получше показать, как объяснить?..
Сама того не понимая, она уже согласилась, и портной отлично это понял. Ещё раз выразив Мирте своё сочувствие в постигшем её горе и пообещав всемерную поддержку, дан­мер откланялся. Поиском подходящих учеников он занялся незамедлительно, причём с таким прицелом, чтобы они, по возможности, оказались связаны с его собственным делом и тем сохранить связь своей мастерской с наследниками ремесла старика Теодрила. Более того, пока Мирта думала лишь об одном ученике, Детрилл подобрал ей сразу двоих — мальчика и девочку. Оба были смышлёными и послушными, такими, чтобы у кроткой ткачихи не возни­кало с ними лишних проблем. На паренька у Детрилла Селаса было больше надежд, но де­вочка, верно, была привычнее для Мирты, вырастившей собственную дочь. Так и вышло. Станки были добыты в кратчайшие сроки, и обучение началось.
Вскоре Умара, опекавшая сестру, вернулась к своим делам в «Благоуханной ли­лии». Дом Кальвена теперь не был пустым, а Мирта, занятая своими новыми подопечными, нашла в них силы для дальнейшей жизни.

***

Детрилл устроил так, что родители ребятишек платили Мирте за обучение, но, хотя в первое время дети носили с собой обед в торбочках, вскоре всё взятое из дому стало возвращаться назад, поскольку Мирта по-прежнему отлично готовила и усаживала учеников с собой за стол.
Ребята привязались к своей наставнице как ко второй матери и изо всех сил стара­лись превзойти друг друга в учёбе ей на радость. Её душевного тепла с лихвой хватало обо­им, а потому они росли, как два деревца на солнечной поляне, не борясь друг с другом за каждый лучик света, а получая его вдоволь, и оттого соперничество их было дружеским и до­брожелательным. Каждый был готов прийти на помощь другому, если тот запутался в уроке, так что у Мирты хватало времени и сил для основной работы.
Тоска по Кальвену оказалась спрятана в дальний чуланчик её души. Мирта скуча­ла по нему, но так, будто он просто отправился в бесконечно долгий рейс.

***

Жрец храма Дибеллы шёл, удивляюсь тому, как легко движется всё его тело, в по­следнее время ставшее для него настоящей обузой. Место казалось смутно знакомым, однако служитель культа не мог припомнить, когда и при каких условиях он мог здесь побывать. Ноги будто сами несли старика по тропинке густого сада, погружённого в сумерки и окутан­ного лёгкой туманной дымкой, похожей на ту, что заволакивает взор под действием хмельно­го. Гирлянды фонариков, протянутые то тут-то там, призывными маячками манили вперёд. Туда, где точно блуждающие огоньки на болоте, вспыхивали и манили то соблазнительный женский смех, то заздравные тосты, то нестройное пение, то иные звуки, обычно сопутствующие обильным застольям и прочим способам получения плотских удовольствий. Туман, завеса которого колыхалась между деревьев, пах не зябкой лесной сыростью — в ноздри жреца то и дело проникали дразняще-неясные ароматы дорогих благовоний, внезапно сменявшиеся запахом нежнейшего мяса, поджариваемого на огне. Вот где-то впереди чуть левее зазвенела лютня, справа ей откликнулись столкнувшиеся бокалы. Любой в здравом уме должен был поторопиться на их неясный зов, пока веселье в разгаре. Впрочем, идущий не был уверен, волен ли остановиться, а потому предпочитал не пробовать.
Тропа вывела его на небольшую поляну, где за добротным столом, на котором не было ничего, кроме одинокой тянучки, сидели восемь мужчин. Те из них, чьи головы не покрывал капюшон, были плешивы. Жрецу вдруг подумалось, что и остальные, должно быть, просто скрывают под головными уборами такое же отсутствие волос. Мысль о восьми лысых, уныло взирающих на тянучку, заставила посетителя подавить невольный смешок.
И тут же старик увидел знакомое лицо, ничуть не изменившееся с годами, в от­личие от его собственного. Оно одобрительно-ехидной улыбкой кивнуло пришедшему, и тут же сам Люмьер с тяжёлым наполненным кубком в руке выступил из полумрака позади стола. Только теперь в чертах бретонца было меньше человеческого, хотя не узнать его было невозможно.
— Идём, господин давно ждёт, когда ты соблаговолишь признать своё знакомство с ним.
Жрец невольно сделала шаг назад и обернулся, но позади больше не было ничего, кроме тумана. Откуда-то старик знал, что это не просто влажная, клубящаяся мгла, в которой сложно, но возможно отыскать дорогу. Обратного пути просто не существовало.
— Это... сон? — неуверенно спросил служитель Дибеллы.
— В некотором роде. Сон, ожидающий впереди каждого из смертных, — Люмьер изящно взмахнул рукой. — А может, наоборот — пробуждение, как посмотреть. В любом случае, другого не будет. Иди.
Голос его странно изменился, наполнившись вибрирующими нотками металла.
— Иди, — повелел он. И старика вновь повлекло дальше, к тому, что он искусно всю жизнь скрывал от себя, трусливо полагая, что мгла притворного невежества окажется до­статочной защитой. Что провозглашение своего служения служением Дибелле выпрямит все пути, оправдает всё… Участие в делах бретонца Люмьера… Да полно, перед кем теперь лу­кавить? Какой он, к скампу, бретонец?! Он даже и не человек вовсе! Помощь той женщине… как её? Атии? С нею старый жрец виделся лишь раз, но после рыжий послушник регулярно приносил ему прошения от неё… Приносил, пока сам не надел жреческие одеяния. Значит, и тому однажды, хочет он того или нет, придётся вступить под сень Туманной рощи? Мысль об этом оказалась странно приятной, точно стакан подогретого вина холодным осенним вече­ром.
Старику было уже ясно, кто ждёт его там, впереди, чьи пути исповедовал он, не отдавая должного почтения тому, кому служил на самом деле, не признавая этого служения. Что-то будет теперь, когда бежать некуда, а впереди — вечность? Он сделал ещё шаг и, задрожав, распростёрся ниц, не смея поднять взгляда...

 

Предыдущая глава: Любой ценой

09.08.2023
 

КОНЕЦ